Вдень Тайной вечери, как он привык называть это событие, Марти брился три раза: один раз утром и два раза днем. Приглашение уже не казалось таким лестным, как поначалу. Теперь всем, на что он уповал, была удобная отговорка – способ, с помощью которого он мог бы вежливо избежать того, что, как он был уверен, станет мучительным вечером. Ему нет места в окружении Уайтхеда. Их ценности не были его ценностями; в их мире он – не более чем функционер. В нем нет ничего, что могло бы дать им больше, чем минутное развлечение.

Только вновь надев парадный пиджак, Марти осмелел. В этом мире видимостей почему бы ему не примерить на себя иллюзию, как и любому другому человеку? В конце концов, в «Академии» все получилось. Хитрость в том, чтобы как следует позаботиться о внешности – правильный дресс-код, правильное направление, в котором нужно пройти порт. Он начал рассматривать предстоящий вечер, как испытание своего ума, и дух соперничества проснулся в нем в ответ на вызов. Он сыграет с ними в их собственную игру, среди звона бокалов и болтовни об опере и больших финансах.

Трижды побрившись, переодевшись и брызнув на себя одеколоном, Марти спустился на кухню. Как ни странно, Перл в доме не было: этой ночью о гурманах заботился Лютер. Он открывал бутылки с вином: комната благоухала от смеси букетов. Хотя Марти считал, что народу собралось немного, на столе стояли десятки бутылок, этикетки на многих испачканы до неразборчивости. Все выглядело так, словно из погреба вынимали лучшие образцы.

Лютер оглядел Марти с головы до ног.

– У кого ты украл костюм?

Марти взял одну из открытых бутылок и понюхал ее, не обращая внимания на замечание. Сегодня он не собирался поддаваться на провокации: он все просчитал и никому не позволит это испортить.

– Я спросил: у кого ты…

– Я услышал тебя в первый раз. Я его купил.

– Да ладно?

Марти тяжело поставил бутылку на стол. Стаканы на столе звякнули друг о друга.

– Почему бы тебе не заткнуться?

Лютер пожал плечами.

– Старик тебе его дал?

– Я же сказал тебе. Захлопни пасть.

– Сдается мне, ты глубоко увяз, приятель. Знаешь, что ты – почетный гость на этой пирушке?

– Я собираюсь встретиться с друзьями старика, вот и все.

– Ты имеешь в виду Двоскина и этих придурков? Вот подфартило, да?

– А ты у нас сегодня кто, виночерпий?

Лютер поморщился, вытаскивая пробку из очередной бутылки.

– У них на особых вечеринках не бывает официантов. Уж слишком личное дело.

– В каком смысле?

– Откуда мне знать? – сказал Лютер, пожимая плечами. – Я ведь обезьяна, верно?

Между восемью и половиной девятого машины начали подъезжать к Приюту. Марти ждал в своей комнате, когда его позовут присоединиться к остальным гостям. Он услышал голос Куртсингера и голоса женщин; доносился смех, временами пронзительный. Интересно, подумал он, это жены, которых они привезли с собой, или дочери.

Зазвонил телефон.

– Марти. – Это был Уайтхед.

– Сэр?

– Почему бы тебе не подняться и не присоединиться к нам? Мы ждем тебя.

– Да, точно.

– Мы в белой комнате.

Еще один сюрприз. Эта голая комната с уродливым алтарем казалась неподходящим местом для званого ужина.

На улице вечерело, и прежде, чем подняться в комнату, Марти включил свет на лужайке. Прожекторы пылали; их свет проникал в дом словно эхо. Его прежний трепет полностью сменился смесью непокорности и фатализма. Главное – не плюнуть в суп, а с остальным он как-нибудь разберется.

– Заходи, Марти.

Атмосфера в белой комнате уже была удушающе густой от сигарного и сигаретного дыма. Никто не пытался украсить это место. Единственным украшением являлся триптих: распятие было таким же ужасным, каким его помнил Марти. Когда он вошел, Уайтхед встал и приветственно протянул ему руку с почти ослепительной улыбкой на лице.

– Закрой дверь, пожалуйста. Проходи и садись.

За столом было всего одно свободное место. Марти подошел к нему.

– Ты, конечно, знаешь Феликса.

Адвокат Оттавей, Стриптизерша-с-веерами, кивнул. Голая лампочка отбрасывала свет на его макушку и обнажала линию парика.

– Лоуренса тоже.

Двоскин, тощий тролль, как раз потягивал вино. Он пробормотал приветствие.

– И Джеймса.

– Привет, – сказал Куртсингер. – Как приятно снова тебя видеть.

Сигара, которую он держал в руке, была самой большой, какую Марти когда-либо видел.

Разобравшись со знакомыми лицами, Уайтхед представил трех женщин, сидевших между мужчинами.

– Наши сегодняшние гости, – сказал он.

– Привет.

– Это мой бывший телохранитель Мартин Штраус.

– Мартин. – Ориана, женщина лет тридцати пяти, кривовато улыбнулась ему. – Приятно познакомиться.

Уайтхед не назвал ее фамилию, и Марти подумал: интересно, это жена одного из мужчин или просто подруга? Она была намного моложе Оттавея и Куртсингера, между которыми сидела. Возможно, любовница. Эта мысль мучила его.

– Это Стефани.

Стефани, которая была старше первой женщины на добрых десять лет, наградила Марти взглядом, который, казалось, раздел его с головы до ног. Взгляд был до ужаса откровенным, и ему стало интересно, заметил ли его кто-нибудь еще за столом.

– Мы так много о вас слышали, – сказала она, ласково положив ладонь на руку Двоскина. – Верно?

Двоскин ухмыльнулся. Отвращение Марти к этому человеку было таким же глубоким, как всегда. Трудно представить, как и почему кто-нибудь захотел бы прикоснуться к нему.

– …И, наконец, Эмили.

Марти повернулся, чтобы поприветствовать третье новое лицо за столом. В этот момент Эмили опрокинула бокал с красным вином.

– О господи! – воскликнула она.

– Не имеет значения, – усмехнулся Куртсингер. Теперь Марти заметил, что он уже пьян: его улыбка была слишком щедрой для трезвости. – Это не имеет никакого значения, милая. Честное слово.

Эмили посмотрела на Марти. Она тоже уже слишком много выпила, судя по ее раскрасневшемуся лицу. Она была самой молодой из трех женщин и почти очаровательно хорошенькой.

– Садись, садись, – сказал Уайтхед. – Не обращай внимания на вино, ради бога. – Марти занял свое место рядом с Куртсингером. Вино, которое Эмили пролила, капало с края стола, и никто не пытался вытереть лужу.

– Мы только что говорили… – вмешался Двоскин, – как жаль, что Билли нет с нами.

Марти бросил быстрый взгляд на старика, чтобы убедиться, что упоминание о Тое – звуки рыданий всплыли в памяти, стоило подумать о нем, – не вызвало никакого отклика. Но его не было. Он тоже, как теперь понял Марти, сильно пьян. Бутылки, которые открывал Лютер, – клареты, бургундское – стояли на столе будто лес; атмосфера напоминала скорее пикник, чем званый ужин. Не было формальности, которую он ожидал: никакого тщательного порядка блюд и столовых приборов, выстроившихся, словно солдаты на плацу. То, что там было – банки с икрой с воткнутыми ложками, сыры, тонкие галеты, – выглядело жалкой закуской к вину. Хотя Марти мало что знал о вине, его подозрения насчет того, что старик опустошил свой погреб, подтвердились болтовней за столом. Они собрались вместе сегодня вечером, чтобы выпить до дна коллекцию Приюта из лучших, самых знаменитых вин.

– Пей! – сказал Куртсингер. – Это лучшее из того, что тебе доводилось глотать, уж поверь мне. – Он поискал среди скопища бутылок конкретную. – А где «Шато Латур»? Мы ведь его еще не прикончили, верно? Стефани, дорогая, ты его прячешь?

Стефани оторвала взгляд от своих чашек. Марти сомневался, что она вообще понимает, о чем говорит Куртсингер. Эти женщины не были женами, он уверен. Сомневался, что они были и любовницами.

– Вот! – Куртсингер небрежно наполнил бокал для Марти. – Посмотрим, что ты об этом скажешь.

Марти никогда особенно не любил вино. Это был напиток, который следовало пить маленькими глотками, смакуя, а у него не хватало терпения. Но витающий над бокалом аромат говорил о качестве даже его необразованному носу. Вино было таким насыщенным, что у него потекли слюнки, прежде чем он успел проглотить глоток, и вкус не разочаровал: он был превосходным.

– Хорошо, а?

– Вкусно.

– Вкусно, – проревел Куртсингер в притворном негодовании, обращаясь к столу. – Мальчик говорит, что это вкусно.

– Лучше передайте бутылку обратно, пока он не выпил все до дна, – заметил Оттавей.

– Все надо прикончить, – сказал Уайтхед, – сегодня вечером.

– Всё? – спросила Эмили, бросив взгляд на две дюжины других бутылок, стоявших у стены: ликеры и коньяки среди вин.

– Да, все. Одним махом разобраться со всем лучшим.

Что происходит? Они походили на отступающую армию, которая скорее сровняет с землей какое-то место, чем оставит его тем, кто последует за ней.

– Что ты будешь пить на следующей неделе? – спросила Ориана, и полная ложка икры повисла над ее декольте.

– На следующей неделе? – спросил Уайтхед. – Никаких вечеринок на следующей неделе. Я ухожу в монастырь. – Он посмотрел на Марти. – Марти знает, какой я беспокойный человек.

– Беспокойный? – сказал Двоскин.

– Переживаю за свою бессмертную душу, – сказал Уайтхед, не сводя глаз с Марти. Это вызвало хохот Оттавея, который быстро терял контроль над собой.

Двоскин наклонился и снова наполнил бокал Марти.

– Пей, – сказал он. – У нас еще много всего впереди.

За столом никто не смаковал вино: бокалы наполняли, жадно опустошали и снова наполняли, будто содержимое было водой. В их аппетите сквозило отчаяние. Но ему следовало знать, что Уайтхед ничего не делает наполовину. Не желая отставать, Марти в два глотка осушил второй бокал и тут же наполнил его до краев.

– Нравится? – спросил Двоскин.

– Билли бы этого не одобрил, – сказал Оттавей.

– Что – мистера Штрауса? – спросила Ориана. Икра все еще не нашла ее рта.

– Не Мартина. Такого неразборчивого потребления…

Он с трудом выговорил два последних слова. Было нечто приятное в том, чтобы видеть, как адвокат заикается; он больше не был изящным, как стриптизерша-с-веерами.

– В жопу Тоя, – сказал Двоскин. Марти хотел что-то сказать в защиту Билла, но выпивка замедлила его реакцию. Не успел он заговорить, как Уайтхед поднял свой бокал.

– Тост, – объявил он.

Двоскин с трудом поднялся на ноги, опрокинув пустую бутылку, которая, в свою очередь, свалила еще три. Вино булькнуло из одной, струйками расчертило стол и выплеснулось на пол.

– За Билли! Где бы он ни был, – провозгласил Уайтхед.

Бокалы поднялись и звякнули друг о друга, даже Двоскин с этим справился. Раздался хор голосов:

– За Билли!

…И бокалы были шумно осушены. Бокал Марти наполнил Оттавей.

– Пей, парень, пей!

Алкоголь на пустой желудок вызвал возмущение во внутренностях Марти. Он чувствовал себя оторванным от происходящего в комнате: от женщин, Стриптизерши-с-веерами, распятия на стене. Его первоначальный шок, когда он увидел этих людей в таком виде, с вином на манишках и подбородках, изрыгающих непристойности, давно прошел. Их поведение не имело значения. А вот изысканные вина, которые он в большом объеме вливал себе в глотку, – имели. Он бросил злобный взгляд на Христа и пробормотал себе под нос:

– Пошел ты.

Куртсингер уловил его замечание.

– В точности мои слова, – прошептал он в ответ.

– А где Билли? – тем временем спросила Эмили. – Я думала, он будет тут.

Она адресовала этот вопрос сидящим за столом, но никто не горел желанием отвечать.

– Он ушел, – в конце концов сказал Уайтхед.

– Такой хороший человек, – сказала девушка. Она ткнула Двоскина в ребра. – Тебе не показалось, что он хороший человек?

Двоскина раздражали эти помехи. Он принялся возиться с застежкой-молнией на спине платья Стефани. Она не возражала против публичного выступления. Вино из бокала, который он держал в другой руке, лилось ему на колени. Он либо не замечал этого, либо ему было все равно.

Уайтхед поймал взгляд Марти.

– Мы тебя развлекаем, верно? – спросил он.

Марти стер с лица зарождающуюся улыбку.

– Разве ты не одобряешь? – спросил Оттавей у Марти.

– Не мне решать.

– У меня всегда было впечатление, что преступные классы в глубине души довольно пуританские. Это правда?

Марти оторвал взгляд от одутловатого от выпивки лица Стриптизерши-с-веерами и покачал головой. Насмешка не стоила презрения, как и насмешник.

– На твоем месте, Марти, – сказал Уайтхед с другого конца стола, – я бы сломал ему шею.

Марти пожал плечами.

– Зачем утруждаться? – сказал он.

– Сдается мне, вы не так уж опасны, – продолжал Оттавей.

– А кто сказал, что я опасен?

Ухмылка адвоката стала еще шире.

– Это самое. Мы ожидали номера со зверем, знаешь ли. – Оттавей отодвинул бутылку, чтобы получше рассмотреть Марти. – Нам обещали… – Разговор за столом замер, но Оттавей, казалось, ничего не заметил. – А пока все идет совсем не так, как было в рекламе, верно? – сказал он. – Я имею в виду, спроси любого из этих, богом забытых джентльменов. – Стол превратился в натюрморт; Оттавей обвел рукой присутствующих, чтобы включить их в свою тираду: – Мы знаем, не так ли? Мы знаем, как разочаровывает жизнь.

– Заткнись, – рявкнул Куртсингер. Он ошеломленно уставился на Оттавея. – Мы не желаем это слышать.

– Другого шанса может не представиться, мой дорогой Джеймс, – презрительно ответил Оттавей. – Тебе

не кажется, что все должны признать правду? Мы в экстремальной ситуации! О да, друзья мои. Мы все должны встать на колени и исповедаться!

– Да, да, – сказала Стефани. Она пыталась встать, но у ее ног на этот счет было иное мнение. Платье, расстегнутое сзади, грозило соскользнуть. – Давайте все исповедуемся.

Двоскин усадил ее обратно в кресло.

– Мы тут застряли на всю ночь, – сказал он. Эмили хихикнула.

Оттавей, ничуть не смутившись, продолжал говорить.

– Мне кажется, – сказал он, – что он, вероятно, единственный невинный среди нас. – Оттавей указал на Марти: – Я имею в виду, посмотрите на него. Он даже не понимает, о чем я говорю.

Эти замечания начинали раздражать Марти. Но в угрозах адвокату было бы мало удовлетворения. В его теперешнем состоянии Оттавей рухнул бы от одного удара. Его затуманенные глаза были близки к бессознательному состоянию.

– Ты разочаровываешь меня, – пробормотал Оттавей с искренним сожалением в голосе, – я думал, все завершится лучше, чем вот так…

Двоскин встал.

– У меня есть тост, – объявил он. – Я хочу поднять тост за женщин.

– Вот это идея, – сказал Куртсингер. – Но понадобится подъемник. – Ориана подумала, что это самое смешное замечание, которое она слышала за весь вечер.

– За женщин! – воскликнул Двоскин, поднимая бокал. Но его никто не слушал. Эмили, которая до сих пор была похожа на ягненка, вдруг решила раздеться. Она отодвинула стул и теперь расстегивала блузку. Под

платьем на ней ничего не было; соски казались нарумяненными, словно готовясь к открытию. Куртсингер зааплодировал; Оттавей и Уайтхед присоединились к нему с хором ободряющих замечаний.

– А ты как думаешь? – спросил Куртсингер у Марти. – Она в твоем вкусе, да? И у нее все естественное, да, лапочка?

– Хочешь пощупать? – предложила Эмили. Она сбросила блузку и теперь была обнажена до пояса. – Давай, – сказала она, беря руку Марти и прижимая ее к своей груди, двигая ею так и этак.

– О да, – сказал Куртсингер, хитро глядя на Марти. – Ему нравится. Я точно знаю, что ему нравится.

– Конечно, нравится, – услышал Марти голос Уайтхеда. Его взгляд, не слишком сосредоточенный, скользнул в сторону старика. Уайтхед встретился с ним взглядом: в его полуприкрытых глазах не было ни веселья, ни возбуждения. – Продолжай, – сказал он. – Она вся твоя. Вот для чего она здесь.

Марти услышал эти слова, но не смог понять их смысла. Он отдернул руку от тела девушки словно ошпаренный.

– Иди к черту, – сказал он.

Куртсингер встал.

– Не порти нам настроение, – упрекнул он Марти. – Мы только хотим посмотреть, из чего ты сделан.

Сидевшая за столом Ориана снова начала смеяться, но Марти не был уверен, над чем именно. Двоскин стучал ладонью по столу. Бутылки подпрыгивали в такт.

– Вперед, – сказал Уайтхед Марти. Все смотрели на него. Он повернулся к Эмили. Она стояла в ярде от него и возилась с застежкой юбки. В ее эксгибиционизме было что-то бесспорно эротическое. Брюки Марти

сделались тесными, голова тоже. Куртсингер положил руки на плечи Марти и попытался стянуть с него пиджак. От ритма, который Двоскин – а теперь и Оттавей – отбивали по столу, голова Марти закружилась, словно в танце.

Эмили справилась с застежкой, и юбка упала к ее ногам. Без всяких подсказок она стянула трусики и теперь стояла перед собравшейся компанией, одетая только в жемчуга и туфли на высоком каблуке. Обнаженная, она выглядела достаточно молодо, чтобы оказаться малолеткой: четырнадцать, самое большее пятнадцать. Кожа у нее была кремовая. Чья-то рука – Ориана, подумал он, – массировала эрекцию Марти. Он полуобернулся: это была вовсе не она, а Куртсингер. Он оттолкнул руку. Эмили подошла к нему и начала расстегивать рубашку снизу вверх. Он попытался встать, чтобы что-то сказать Уайтхеду. Слов еще не было, но ему очень хотелось их найти и сказать старику, какой он плут. И не просто плут: он – подонок, грязный подонок. Вот почему его пригласили сюда, напоили вином и грязными разговорами. Старик хотел видеть его голым и в охоте.

Марти снова оттолкнул руку Куртсингера: прикосновение было ужасно умелым. Он посмотрел через стол на Уайтхеда, который наливал себе еще один бокал вина. Взгляд Двоскина был прикован к наготе Эмили, Оттавея – к Марти. Оба перестали хлопать ладонями по столу. Взгляд адвоката говорил сам за себя: он был болезненно-бледен, на его лице выступил пот предвкушения.

– Давай, – сказал он, прерывисто дыша, – давай, возьми ее. Дайте нам шоу на память. Или у тебя нет ничего, что стоило бы показать?

Марти понял смысл слишком поздно, чтобы ответить; голый ребенок прижимался к нему, и кто-то (Куртсингер) пытался расстегнуть его брюки. Он сделал последний неуклюжий выпад, пытаясь сохранить равновесие.

– Прекратите, – пробормотал он, глядя на старика.

– В чем проблема? – беспечно спросил Уайтхед.

– Шутка окончена, – сказал Марти. Рука в штанах потянулась к его эрекции. – Отвали от меня на хрен! – Он оттолкнул Куртсингера с большей силой, чем планировал. Здоровяк споткнулся и упал на стену. – Да что с вами такое, люди? – Эмили отступила от него на шаг, чтобы не быть задетой взмахом руки. Вино бурлило у него в животе и горле. Брюки торчали спереди. Он знал, что выглядит нелепо. Ориана все еще смеялась: только она, Двоскин и Стефани. Оттавей молча смотрел на него.

– Никогда раньше не видели гребаный стояк? – прорычал он всем.

– Где твое чувство юмора? – спросил Оттавей. – Мы просто хотим представление. В чем беда?

Марти ткнул пальцем в сторону Уайтхеда.

– Я доверял тебе, – сказал он. Это были все слова, какие он смог найти, чтобы выразить свою боль.

– Тогда это ошибка, не так ли? – заметил Двоскин. Тон был такой, словно он разговаривал с идиотом.

– Заткнись на хрен!

Борясь с желанием разбить кому-нибудь лицо – любому из них, – Марти натянул пиджак и одним взмахом руки смахнул со стола дюжину бутылок, большинство из которых были полны. Эмили закричала, когда они разлетелись вокруг ее ног, но Марти не стал ждать, чтобы увидеть, какой ущерб нанес. Он попятился от стола и заковылял к двери. Ключ был в замке, он открыл его и вышел в коридор. За его спиной Эмили начала рыдать, как ребенок, только что проснувшийся от кошмара; он слышал ее всю дорогу, пока шел по темному коридору и молил Бога, чтобы дрожащие конечности не подвели. Ему хотелось вырваться наружу – на воздух, в ночь. Пошатываясь, Марти спустился по черной лестнице, держась рукой за стену, чтобы не упасть; ступеньки уходили у него из-под ног. Он добрался до кухни, упав всего один раз, и открыл заднюю дверь. Ночь ждала его. Никто его не видел, никто не знал. Он вдохнул холодный черный воздух, и тот обжег ему ноздри и легкие. Он брел по лужайке почти вслепую, не зная, в каком направлении идти, пока не вспомнил о лесе. Воспользовавшись моментом, чтобы сориентироваться, побежал туда, умоляя об укрытии.

Он бежал, продираясь через подлесок, пока не оказался так глубоко в лесу, что не мог видеть ни дом, ни его огни. Только тогда остановился; все его тело билось как одно огромное сердце. Голова болталась на шее, в горле булькала желчь.

– Господи. Господи. Господи.

На мгновение его кружащаяся голова потеряла контроль: в ушах раздался визг, глаза затуманились. Он ни в чем не был уверен, даже в своем физическом существовании. Паника поползла вверх изнутри, по пути разрывая ткани кишечника и желудка.

– Вали отсюда, – сказал он ей. Только однажды он был так близок к тому, чтобы потерять рассудок – запрокинуть голову и закричать, – и это была первая ночь в Уондсворте, первая из многих ночей, проведенных взаперти в камере двенадцать на восемь. Он сидел на краю матраса и чувствовал то же, что и сейчас. Слепой зверь поднимается, выжимая адреналин из селезенки. Тогда он справился с ужасом и мог сделать это снова. Он грубо засунул пальцы так глубоко в горло, как только мог дотянуться, и был вознагражден приступом тошноты. Рефлекс сработал, он позволил своему телу сделать остальное, извергнув наружу поток непереваренного вина. Это был грязный, но очищающий опыт, и он не предпринимал никаких усилий, чтобы контролировать спазмы, пока не осталось ничего, чтобы вырвать.

Пока мышцы живота ныли от спазмов, он вырвал с корнем несколько папоротников, вытер рот и подбородок, затем вымыл руки во влажной земле и встал. Грубое обращение сделало свое дело: его состояние заметно улучшилось.

Он повернулся спиной к тому, что изверг из желудка, и побрел дальше от дома. Хотя над головой была тяжелая крыша из листьев и ветвей, немного звездного света просачивалось сквозь нее – достаточно, чтобы придать хрупкую прочность стволам и кустарникам. Прогулка по лесу призраков очаровала его. Он позволил нежному зрелищу из света и теней листвы исцелить свое раненое тщеславие. Осознал, какими претенциозными оказались все его мечты о том, чтобы найти постоянное и надежное место в мире Уайтхеда. Он был и всегда будет меченым.

Он тихонько добрался до мест, где деревья становились толще, а подлесок, изголодавшийся по свету, редел. Перед ним сновали мелкие животные, в траве жужжали ночные насекомые. Он остановился, чтобы лучше слышать ноктюрн. И поймал движение краем глаза. Он посмотрел туда, пытаясь сфокусировать взгляд в удаляющемся коридоре из стволов. Это не обман зрения. Кто-то серый, как деревья, стоял ярдах в тридцати от него – то неподвижно, то снова двигаясь. Сосредоточившись, Марти зафиксировал фигуру в матрице теней разных оттенков глубины.

Несомненно, это был призрак. Такой тихий, такой непринужденный. Он следил за ним, как олень за охотником, не уверенный, что его заметили, но не желающий выходить из укрытия. От страха по коже головы пробежала судорога. Марти боялся не клинков; он давным-давно столкнулся с этими ужасами и справился с ними. Это был колючий, жаркий страх из детства, сущностный страх. И, как ни парадоксально, это сделало его целым. Неважно, четыре ему года или тридцать четыре, в душе он – тот же человек.

Он мечтал о таких лесах, о такой всеохватывающей ночи. Он благоговейно коснулся своего ужаса, застыв на месте, в то время как серая фигура, слишком занятая своими делами, чтобы заметить его, смотрела на землю между деревьями.

Они стояли в таком положении, призрак и Марти, казалось, несколько минут. Несомненно, прошло довольно много времени, прежде чем он услышал шум, который не был ни совой, ни грызуном, просачивающимся между деревьями. Звук был здесь все это время, Марти просто не смог его верно истолковать: кто-то копал. Стук крошечных камешков, падение земли. Ребенок в нем говорил – это плохо, оставь, не трогай! Но он был слишком любопытен, чтобы игнорировать происходящее. Он сделал два осторожных шага к призраку. Тот не подавал признаков того, что видит или слышит его. Набравшись храбрости, Марти сделал еще несколько шагов, стараясь держаться ближе к дереву, чтобы, если призрак посмотрит в его сторону, быстро найти укрытие. Так он продвинулся на десять ярдов к своей цели. Достаточно близко, чтобы разглядеть гостя в деталях, которых хватало для узнавания.

Это был Мамулян.

Европеец все еще смотрел на землю у своих ног. Марти скользнул в укрытие за стволом дерева и распластался там, спиной к месту происшествия. Очевидно, у ног Мамуляна кто-то копал; вероятно, поблизости у него были и другие компаньоны. Единственное спасение – притаиться и молить Бога, чтобы никто не шпионил за ним, как он шпионил за Европейцем.

Наконец раскопки прекратились, и так же, словно по невысказанному сигналу, замолк ноктюрн. Это было странно. Все живое, насекомые и животные, казалось, в ужасе затаили дыхание.

Марти соскользнул вниз по стволу и пополз, напрягая слух, чтобы уловить малейший намек на то, что происходит. Он рискнул взглянуть. Мамулян двинулся в том направлении, в котором, как предположил Марти, находился дом. Подлесок заслонял ему обзор: он не видел ни копателя, ни других учеников, сопровождавших Европейца. Однако слышал, как они шли, шорох их волочащихся шагов. Пусть идут, подумал он. Он больше не защищал Уайтхеда – сделка аннулирована.

Марти сел, прижав колени к груди, и подождал, пока Мамулян не скрылся за деревьями. Потом сосчитал до двадцати и встал. Булавки и иголки начали терзать его нижние конечности; пришлось их растереть, чтобы кровообращение восстановилось. Только тогда он направился к тому месту, где задержался Мамулян.

Подойдя ближе, узнал поляну, хотя раньше приходил к ней со стороны дома. Его поздняя вечерняя прогулка описала полукруг. Теперь он стоял на том самом месте, где похоронил собак.

Могила была открыта и пуста; черные пластиковые саваны разорваны, их содержимое бесцеремонно извлечено. Марти уставился в дыру, не совсем понимая шутку. Какая польза от мертвых собак?

В могиле что-то шевельнулось и завозилось под пластиковыми простынями. Он отступил от края; его горло было слишком истерзано для подобного. Вероятно, гнездо личинок или червь размером с его руку, разжиревший на собачьем мясе; кто знает, что скрывается в земле?

Повернувшись спиной к дыре, он направился к дому по следу, оставленному Мамуляном, пока деревья не поредели и звездный свет не стал ярче. Там, на границе леса и лужайки, он оставался до тех пор, пока вокруг него не восстановились звуки ночи.

Стефани извинилась и вышла из-за стола в ванную, оставив истерику позади. Когда она закрывала дверь, один из мужчин – Оттавей, как ей показалось, – предложил ей вернуться и помочиться в бутылку. Она не удостоила это замечание ответом. Как бы хорошо ни платили, она не собиралась ввязываться в такого рода деятельность; это было нечисто.

Коридор погружен в полумрак; блеск ваз, роскошь ковра под ногами – все говорило о богатстве, и во время предыдущих визитов она наслаждалась экстравагантностью этого места. Но сегодня они были такими тошнотворными – Оттавей, Двоскин, сам старик, – в их выпивке и недомолвках чувствовалось такое отчаяние, что это уничтожило удовольствие от визита сюда. В другие вечера они все приятно напивались, а потом устраивали обычные представления, иногда переходящие в нечто более серьезное с одним или двумя из них. Так же часто они довольствовались тем, что наблюдали. И в конце ночи – щедрая плата. Но сегодня все было по-другому. В происходящем чувствовалась жестокость, которую она не любила. С деньгами или без них, она больше сюда не придет. В любом случае ей пора в отставку; пусть работают младшие девочки, которые, по крайней мере, выглядят менее измученными, чем она.

Она наклонилась ближе к зеркалу в ванной и попыталась снова наложить подводку, но ее рука дрожала от выпитого, и кисточка соскользнула. Она выругалась и полезла в сумочку за салфеткой, чтобы стереть ошибку. В этот момент в коридоре послышалась возня. Двоскин, догадалась она. Она не хотела, чтобы горгулья снова прикасалась к ней, по крайней мере, до тех пор, пока она не напьется до бесчувственности. Она на цыпочках подошла к двери и заперла ее. Звуки снаружи прекратились. Стефани вернулась к раковине и открыла кран – холодную воду, чтобы плеснуть на усталое лицо.

Двоскин вышел вслед за Стефани. Он намеревался предложить, чтобы она исполнила на нем что-нибудь возмутительное, непристойное в эту ночь-из-ночей.

– Куда это ты собрался? – спросил кто-то, когда он шел по коридору, или ему просто почудились эти слова? Он принял несколько таблеток перед вечеринкой – это всегда расслабляло его, но случалось, от них в голове звучали голоса, в основном мамин. Задал кто-нибудь этот вопрос или нет, он предпочел не отвечать; просто побрел по коридору, зовя Стефани. Эта женщина была необыкновенной – по крайней мере, так решило его пьяное либидо. У нее великолепные ягодицы. Он хотел быть задушенным этими щеками, умереть под ними.

– Стефани, – потребовал он. Она не появилась. – Ну же, – взмолился он, – это всего лишь я.

В коридоре стоял едва уловимый запах канализации.

– Пакость, – объявил он тоном ценителя, сделав глубокий вдох. Запах становился сильнее, будто его источник был где-то рядом и приближался. – Свет, – сказал он себе и взглянул вдоль стены в поисках выключателя.

В нескольких ярдах дальше по коридору что-то начало двигаться в его сторону. Свет был слишком тусклым, чтобы разглядеть его как следует, но это был человек, и он не один. Там были и другие фигуры, по колено высотой, собирающиеся в темноте. Запах становился невыносимым. В голове Двоскина заплясали краски, в воздухе начали мелькать отвратительные образы, сопровождая запах. Ему потребовалось мгновение, чтобы понять, что воздушное граффити – не его рук дело. Это исходило от человека, стоявшего перед ним. Тире и точки света вспыхивали и кружились в воздухе.

– Ты кто? – спросил Двоскин.

В ответ граффити вспыхнуло и обернулось полноценным текстом. Не уверенный, что издает хоть какой-то звук, Король троллей начал визжать.

Стефани уронила подводку в раковину, когда до нее донесся крик. Она не узнала голос. Он был достаточно высоким, чтобы принадлежать женщине, но это была не Эмили и не Ориана.

Внезапно дрожь усилилась. Она держалась за край раковины, чтобы не упасть, а шум усиливался: теперь уже вой и топот бегущих ног. Кто-то кричал, отдавая бессвязные приказы. Оттавей, подумала она, но проверять не собиралась. Что бы ни происходило за дверью – погоня, поимка, даже убийство, – ей это не нужно. Она выключила свет в ванной, чтобы его не видели под дверью. Кто-то пробежал мимо, взывая к Господу: это было настоящее отчаяние. По лестнице загрохотали шаги, кто-то упал. Хлопали двери, нарастали крики.

Стефани отошла от двери и присела на край ванны. Там, в темноте, она начала очень тихо петь «Пребудь со мной» – или то немногое, что могла вспомнить.

Марти тоже слышал крики, хотя и не хотел их слышать. Даже на таком расстоянии они несли груз слепой паники, от которой он покрылся липким потом.

Он опустился на колени в грязь между деревьями и заткнул уши. Земля под ним пахла спелостью, и в его голове бурлили неприятные мысли о том, что он лежит лицом вверх в земле, вероятно мертвый, но ожидающий воскрешения. Как спящий на грани пробуждения ощущает тревоги дня.

Через некоторое время шум стал прерывистым. Скоро, сказал он себе, придется открыть глаза, встать и вернуться в дом, чтобы увидеть, что к чему. Скоро, но не сейчас.

Когда шум в коридоре и на лестнице прекратился, Стефани подкралась к двери ванной, отперла ее и выглянула наружу. Коридор погрузился в полную темноту. Лампы были либо выключены, либо разбиты вдребезги. Но ее глазам, привыкшим к темноте ванной комнаты, хватало слабого света с лестницы. Галерея пуста в обоих направлениях. В воздухе стоял такой запах, словно в скверной мясной лавке в жаркий день.

Она сбросила туфли и начала подниматься по лестнице. Содержимое сумки разбросано по ступенькам, а под ногами было что-то мокрое. Она посмотрела вниз: ковер испачкан вином или кровью. Стефани поспешила вниз по коридору. Было холодно, двери парадного и вестибюля распахнуты настежь. И снова никаких признаков жизни. Машины уехали с подъездной дорожки; комнаты на первом этаже – библиотека, гостиные, кухня – все пусты. Она бросилась наверх, чтобы забрать свои вещи из белой комнаты и уйти.

Возвращаясь по галерее, услышала за спиной мягкие шаги. Она обернулась. Наверху лестницы стояла собака, которая, вероятно, следовала за ней. Она едва могла разглядеть зверя при плохом освещении, но не испугалась.

– Хороший мальчик, – сказала она, радуясь живому присутствию в заброшенном доме.

Он не рычал и не вилял хвостом, просто ковылял к ней. Только тогда она осознала свою ошибку в том, что поприветствовала его. Мясная лавка была здесь, приближалась на четырех конечностях: Стефани попятилась.

– Нет… – сказала она, – я не… о боже… не подходи ко мне.

Оно приближалось, и с каждым шагом, который оно делало по направлению к ней, женщина все отчетливее видела его состояние. Внутренности, которые свисали с нижней стороны. Истлевшую морду, сплошные зубы и гниль. Она направилась к белой комнате, но пес преодолел расстояние между ними в три скачка. Ее руки скользнули по его телу, когда он прыгнул на нее, и к ее отвращению мех и плоть поддались, пальцы содрали кожу с боков существа. Она упала на спину; он двинулся вперед, голова беспокойно покачивалась на тощей шее, челюсти сомкнулись вокруг ее горла и тряхнули ее. Она не могла кричать – пес пожирал ее голос, – но рука вонзилась в холодное тело и нашла позвоночник. Инстинкт заставил ее схватиться за хребет, мышцы разделились на скользкие нити, и зверь отпустил ее, выгнувшись назад, когда ее хватка оторвала один позвонок от другого. Он издал продолжительное шипение, когда она вытащила руку. Другой рукой Стефани схватилась за горло: кровь с глухим звуком падала на ковер: она должна была позвать на помощь или истечь кровью до смерти.

Женщина поползла обратно к лестнице. В нескольких милях от нее кто-то открыл дверь. На нее упал свет. Слишком ошеломленная, чтобы чувствовать боль, она огляделась. В дальнем дверном проеме виднелся силуэт Уайтхеда. Между ними стояла собака. Каким-то образом пес поднялся, вернее, его передняя часть поднялась, и тащился по сверкающему ковру к ней, бо`льшая часть его тела теперь была бесполезна, голова едва отрывалась от пола. Но он все еще двигался, как и будет двигаться, пока воскреситель не даст ему покоя.

Она подняла руку, чтобы показать Уайтхеду, что она здесь. Если он и заметил ее в темноте, то не подал виду.

Она уже добралась до верха лестницы. Сил не осталось. Смерть приближалась быстро. Хватит, твердило ее тело, хватит. Ее воля уступила, и она рухнула вниз, кровь из раненой шеи потекла вниз по лестнице, пока тускнеющие глаза наблюдали.

Одна ступенька, две…

Счет был прекрасным лекарством от бессонницы.

Три ступеньки, четыре…

Кровь продолжила ползучий спуск на пятую ступеньку и дальше, но женщина этого уже не увидела.

Марти очень не хотелось возвращаться в дом, но, что бы там ни случилось, всё уже позади. И ему становилось холодно там, где он стоял на коленях. Его дорогой костюм был безвозвратно испорчен; рубашка испачкана и порвана, безупречные ботинки заляпаны глиной. Он был похож на бродягу. Эта мысль почти обрадовала его.

Марти поплелся обратно через лужайку. Он видел огни дома где-то впереди. Они ободряюще горели, хотя он знал, что ободрение иллюзорно. Не каждый дом является убежищем, иногда безопаснее находиться снаружи, под открытым небом, где никто не может постучаться и найти тебя, где никакая крыша не упадет на твою доверчивую голову.

Примерно на полпути между домом и деревьями высоко над головой прорычал реактивный самолет; его огни были похожи на две звезды. Марти стоял и смотрел, как тот пролетает над ним в зените. Возможно, это один из самолетов-наблюдателей, которые, как он читал, постоянно пролетали над Европой – один американский, другой русский, – их электрические глаза сканировали спящие города; осуждающие близнецы, от чьей благосклонности зависели жизни миллионов. Шум реактивного самолета стих до шепота, а затем до полной тишины. Ушел шпионить за другими головами. Похоже, грехи Англии не окажутся сегодня фатальными.

Марти направился к дому с новой решимостью, избрав маршрут, ведущий к парадному входу и в фальшивый день прожекторов. Когда он пересек сцену, направляясь к главной двери, Европеец вышел из дома.

Способа избежать встречи не было. Марти стоял как вкопанный. Вышел Брир, и два невероятных компаньона двинулись прочь от дома. Какую бы работу эта пара ни выполняла, она явно была завершена.

Сделав несколько шагов по гравию, Мамулян огляделся. Его глаза тут же нашли Марти. Долгое мгновение Европеец просто смотрел поверх лужайки с яркой травой. Затем он кивнул – коротко, резко. Я вижу тебя, говорил он, и смотри-ка! Я не причиню тебе вреда. Затем он повернулся и пошел прочь, пока его и могильщика не скрыли кипарисы, окаймлявшие подъездную аллею.