Брир ненавидел этот дом. Он был холодным, а местные жители в этой части города негостеприимными. Стоило шагнуть за порог, как на него смотрели с подозрением. На это, как он вынужденно признал, имелись свои причины. В последние недели вокруг него стал витать запах, тошнотворный и сладковатый, из-за которого было почти стыдно приближаться к милашкам у ограды школьного двора, из страха, что они зажмут носы пальчиками, скажут «фу-у-у, какашка!» и убегут, обзывая его. Когда они так делали, ему хотелось умереть.

Хотя в доме не было отопления и ему приходилось купаться в холодной воде, он все же мылся с головы до ног три или четыре раза в день, надеясь избавиться от запаха. Когда это не помогало, покупал духи – в частности, с ароматом сандалового дерева, – и обливал ими свое тело после каждого омовения. Теперь комментарии, выкрикиваемые ему вслед, касались не экскрементов, а его сексуальной жизни. Он невозмутимо принимал шквал издевок.

Тем не менее тупые обиды гноились в нем. И дело не только в том, как с ним обращались в округе. Европеец после вежливого ухаживания все больше относился к нему с презрением: скорее как к лакею, чем как к союзнику. Его раздражало то, как его посылали в то или иное место искать Тоя – просили прочесать миллионный город в поисках сморщенного старика, которого Брир в последний раз видел карабкающимся по стене совершенно голым: его тощие ягодицы белели в лунном свете. Европеец терял чувство меры. Какие бы преступления ни совершил этот Той против Мамуляна, они едва ли могли быть серьезными, и Брир чувствовал слабость от усталости, думая, что придется еще один день бродить по улицам.

Несмотря на усталость, сон, казалось, почти полностью покинул его. Ничто, даже изнеможение, убивающее нервы, не могло заставить тело отключиться больше, чем на несколько торопливых минут, и даже тогда его разум видел такие вещи, такие ужасные вещи, что едва ли можно было назвать сон блаженным. Единственным утешением оставались его милашки.

Это было одно из немногих преимуществ дома: подвал. Просто сухое, прохладное помещение, которое он систематически очищал от мусора, оставленного предыдущими владельцами. Долгая работа, но он постепенно приводил подвал в желаемый вид, и, хотя ему никогда не нравились замкнутые пространства, в темноте и ощущении подземелья было что-то такое, что отвечало его невысказанной потребности. Скоро он все отмоет до блеска, развесит по стенам разноцветные бумажные гирлянды-цепочки, а на полу расставит цветы в вазах. Может, еще стол, накрытый скатертью, пахнущей фиалками; удобные кресла для гостей. Тогда он сможет принимать друзей тем способом, к которому, как он надеялся, они привыкнут.

Все его приготовления могли быть осуществлены гораздо быстрее, если бы его вечно не прерывали дурацкие поручения Европейца. Но время для такого рабства, решил он, подошло к концу. Сегодня он скажет Мамуляну, что ни шантажом, ни силой его не вынудят продолжить игру. Он пригрозит уйти, если дело дойдет до худшего. Поедет на север. На севере были места, где солнце не появлялось в небе пять месяцев в году – он читал о таких, – и это казалось ему прекрасным. Солнца нет, но есть глубокие пещеры, в которых можно жить, дыры, куда не проникает даже лунный свет. Настало время выложить карты на стол.

Если в доме холодно, то в комнате Мамуляна еще холоднее. Казалось, само дыхание Европейца было ледяным, словно воздух в морге.

Брир стоял в дверях. Он был в этой комнате всего один раз, и его мучил страх перед ней. Она выглядела слишком незамысловато. Европеец попросил Брира заколотить окно досками, что тот и сделал. Теперь, при свете единственного фитиля, горящего в плошке с маслом на полу, комната выглядела мрачной и серой; все в ней казалось нереальным, даже Европеец. Он сидел в кресле из темного дерева, которое было единственным предметом обстановки, и смотрел на Брира остекленевшими глазами, будто ослеп.

– Я тебя не звал, – сказал Мамулян.

– Я хотел… поговорить.

– Тогда закрой дверь.

Хотя это противоречило здравому смыслу, Брир повиновался. Замок щелкнул у него за спиной; теперь комната была сосредоточена на единственном пламени и его прерывистом сиянии. Брир вяло оглядел комнату в поисках места, где можно присесть или хотя бы прислониться. Не тут-то было; строгость обстановки пристыдила бы аскета. Только несколько одеял на голых досках в углу, где спал великий человек; стопка книг у стены; колода карт; кувшин с водой и чашка; больше ничего. Стены, не считая четок на гвоздике, были голыми.

– Чего ты хочешь, Энтони?

Все, о чем Брир мог думать: я ненавижу эту комнату.

– Говори, что должен сказать.

– Я хочу уйти…

– Уйти?

– Да. Меня беспокоят мухи. Их слишком много.

– Не больше, чем всегда в мае. Может, в этом году теплее обычного. Все указывает на то, что летом нас ждет палящий зной.

От одной мысли о жаре и свете Брира затошнило. И вот еще что: его живот бунтовал, когда он клал в него еду. Европеец обещал новый мир – здоровье, богатство и счастье, – но он терпел муки про`клятых. Обман, сплошной обман.

– Почему ты не дал мне умереть? – спросил он, не думая, что говорит.

– Ты мне нужен.

– Но мне плохо.

– Труд вскоре завершится.

Брир посмотрел прямо на Мамуляна, на что ему редко хватало смелости. Но отчаяние превратилось в стержень в его спине.

– Ты о поиске Тоя? Мы его не найдем. Это невозможно.

– О, мы сделаем это, Энтони. Я настаиваю.

Брир вздохнул.

– Лучше бы я умер, – сказал он.

– Не говори так. У тебя есть вся свобода, которую ты хочешь, не так ли? Теперь ты не чувствуешь вины, верно?

– Верно…

– Большинство людей с радостью перенесли бы твои незначительные неудобства, чтобы освободиться от угрызений совести, Энтони: воплотить грезы своего сердца и никогда об этом не пожалеть. Сегодня отдыхай. А завтра придется потрудиться, нам с тобой вместе.

– Но почему?

– Мы навестим мистера Уайтхеда.

Мамулян поведал ему об Уайтхеде, доме и собаках. Ущерб, который они нанесли Европейцу, был очевиден. Хотя его порванная рука быстро зажила, повреждения тканей оказались непоправимы. Не хватало полутора пальцев, уродливые шрамы покрывали ладонь и лицо, большой палец больше не мог нормально двигаться: его умение обращаться с картами навсегда испорчено. Это была длинная и печальная история, которую он рассказал Бриру в тот день, когда вернулся окровавленным после встречи с собаками. История нарушенных обещаний и попранного доверия, злодеяний, совершенных против дружбы. Европеец безудержно рыдал, рассказывая об этом, и Брир мельком увидел всю глубину его боли. Их обоих презирали, против них строили заговоры и на них плевали. Вспомнив исповедь Европейца, Брир вновь ощутил чувство несправедливости, которое испытывал тогда. И вот он, столь многим обязанный Европейцу – жизнью, рассудком, – собирается повернуться спиной к спасителю. Пожирателю Бритв стало стыдно.

– Пожалуйста, – сказал он, желая загладить свои мелочные жалобы, – позволь мне пойти и убить этого человека ради тебя.

– Нет, Энтони.

– Я могу, – настаивал Брир. – Я не боюсь собак. Я не чувствую боли с тех пор, как ты вернулся. Я могу убить его прямо в постели.

– Я уверен, что ты сможешь. И ты обязательно понадобишься, чтобы держать собак подальше от меня.

– Я разорву их на части.

Мамулян выглядел очень довольным.

– Так и поступишь, Энтони. Я ненавижу этот вид. Всегда ненавидел. Ты разберешься с ними, пока я поговорю с Джозефом.

– Зачем с ним возиться? Он такой старый.

– Я тоже, – ответил Мамулян. – Поверь мне, я старше, чем выгляжу. Но сделка есть сделка.

– Это трудно, – сказал Брир, и его глаза наполнились слезами.

– Что трудно?

– Быть последним.

– О да.

– Нужно сделать все правильно, чтобы о племени помнили… – Голос Брира дрогнул. Какую славу он упустил, не родившись в Великую эпоху. На что было похоже то время грез, когда Пожиратели Бритв, Европейцы и другие племена держали мир в руках? Такая Эпоха больше никогда не наступит, сказал Мамулян.

– Тебя не забудут, – пообещал Европеец.

– Я в этом не уверен.

Европеец встал. Он казался больше, чем Брир его помнил, и темнее.

– Имей хоть немного веры, Энтони. Впереди так много всего.

Брир почувствовал прикосновение сзади к своей шее. Казалось, на него сел мотылек и погладил по затылку мохнатыми усиками. В голове у него загудело, будто мухи, осаждавшие его, отложили яйца в уши, и те вдруг начали вылупляться. Он потряс головой, пытаясь избавиться от этого ощущения.

– Все в порядке, – услышал он голос Европейца сквозь гудение крыльев. – Успокойся.

– Мне нехорошо, – кротко запротестовал Брир, надеясь, что его слабость сделает Мамуляна милосердным. Комната вокруг него распадалась на части, стены отделялись от пола и потолка, шесть сторон этой серой коробки расходились по швам, впуская в себя все виды пустоты. Все исчезло в тумане: мебель, одеяла, даже Мамулян.

– Впереди так много всего, – услышал он голос Европейца, или это было эхо, вернувшееся к нему от далекого утеса? Брир пришел в ужас. Хотя он больше не мог видеть даже свою протянутую руку, знал, что это место продолжается вечно, и он потерялся в нем. Слезы хлынули сильнее. У него потекло из носа, кишки скрутило узлом.

Как раз в тот момент, когда он подумал, что должен закричать или сойти с ума, Европеец появился из небытия перед ним – в затуманенном сознании сверкнула молния и Брир на миг увидел этого человека преображенным. Вот он, исток всех мух, безжалостной летней жары и убийственного зимнего мороза, всех потерь и страхов – парит перед ним, более обнаженный, чем человек имеет на то право, обнаженный до грани небытия. Мамулян протянул здоровую руку к Бриру. В ней лежали игральные кости с вырезанными на них лицами, которые Брир почти узнал. Последний Европеец сидел на корточках и бросал кости, лица и все остальное в пустоту, в то время как где-то рядом существо с пламенем вместо головы плакало и плакало, пока не показалось, что все они утонут в слезах.

Уайтхед взял стопку, бутылку водки и спустился в сауну. Это стало его любимым убежищем на протяжении недель кризиса. Теперь, хотя опасность была еще велика, он перестал сосредотачиваться на состоянии Империи. Крупные секторы европейской и дальневосточной деятельности корпорации уже распроданы, чтобы сократить убытки; ликвидаторов вызвали в несколько небольших фирм; на некоторых химических заводах в Германии и Скандинавии планировались массовые сокращения: последние отчаянные попытки предотвратить закрытие или продажу. Однако у Джо на уме были иные проблемы. Империю можно вернуть, жизнь и рассудок – нет. Он отослал финансистов и сотрудников правительственного аналитического центра: отправил их обратно в свои банки и переполненные отчетами кабинеты в Уайтхолле. Они не могли сказать ему ничего такого, что он хотел бы слышать. Ни графики, ни компьютерные демонстрации, ни прогнозы его не интересовали. За пять недель, прошедших с начала кризиса, он с интересом вспомнил всего один разговор: дебаты, которые вел со Штраусом.

Ему нравился Штраус. Более того, он доверял Марти, а это был более редкий товар, чем уран на рынке, где Джо торговал. Инстинкт Тоя в отношении Штрауса оказался верен: Билл – человек с нюхом на порядочность в других. Иногда, особенно когда водка наполняла Уайтхеда сентиментальностью и угрызениями совести, он ужасно скучал по Тою. Но будь он проклят, если станет горевать: это никогда не было в его стиле и он не собирался начинать сейчас. Он налил себе еще стопку водки и поднял ее.

– За крах, – провозгласил он и выпил.

В комнате, выложенной белым кафелем, он нагнал изрядное количество пара и, сидя на скамье в полутьме, весь в красных пятнах, чувствовал себя мясистым растением. Он наслаждался ощущением пота в складках живота, под мышками и в паху; простые физические стимулы отвлекали его от дурных мыслей.

Может, Европеец все-таки не придет, подумал он. Дай-то бог.

Где-то в темном доме открылась и закрылась дверь, но выпивка и пар заставили Уайтхеда полностью отстраниться от происходящего снаружи. Сауна была другой планетой и принадлежала только ему. Он поставил опустошенную стопку на кафель и закрыл глаза, надеясь задремать.

Брир подошел к воротам. От них исходило гудение, а в воздухе стоял кислый запах электричества.

– Ты сильный, – сказал Европеец. – Ты сам мне говорил. Открой ворота.

Брир положил руку на проволоку. Хвастался он не зря: лишь легкая дрожь пробежала по телу. Когда он начал рвать ворота на части, запахло жареным и раздался стук его зубов – только и всего. Он оказался сильнее, чем предполагал. В нем не было страха, и отсутствие такового делало его Геркулесом. Собаки уже начали лаять вдоль забора, а он только подумал: пусть идут. Он не собирался умирать. Возможно, он никогда не умрет.

Смеясь как сумасшедший, он распахнул ворота; гудение прекратилось, когда цепь была разорвана. В воздухе струился голубой дым.

– Это хорошо, – сказал Европеец.

Брир попытался отшвырнуть кусок проволоки, который держал в руке, но часть его вплавилась в ладонь. Пришлось вырвать его другой рукой. Он недоверчиво посмотрел на свою обожженную плоть: она почернела и аппетитно пахла. Скоро начнет немного болеть. Ни один человек – даже такой, как он, лишенный чувства вины и наделенный поразительной силой, – не мог получить подобную рану и не страдать. Но ощущений не было.

Внезапно – из темноты – собака.

Мамулян попятился, сотрясаемый страхом, но предполагаемой жертвой зверя был Брир. В нескольких шагах от своей цели пес прыгнул, и его туша ударила Брира в грудь. Удар опрокинул незваного гостя на спину, и пес быстро оказался сверху, пытаясь вцепиться ему в горло. Брир был вооружен кухонным ножом с длинным лезвием, но оружие его, казалось, не интересовало, хотя до него легко дотянуться. Его жирная физиономия разразилась смехом, когда пес попытался добраться до шеи. Брир просто взял собаку за нижнюю челюсть. Животное резко опустилось, зажав руку Брира в пасти. Почти сразу оно осознало свою ошибку. Брир потянулся свободной рукой к затылку собаки, схватил ее за шерсть и мускулы и резко крутанул голову и шею в противоположных направлениях. Раздался скрежещущий звук. Пес издал гортанный рык, все еще не желая выпускать руку палача, даже когда кровь хлынула из стиснутых зубов. Брир совершил еще один смертоносный рывок. Глаза пса закатились, а конечности одеревенели. Он упал мертвым на грудь Пожирателя Бритв.

В отдалении залаяли другие собаки, откликаясь на предсмертный визг, который услышали. Европеец нервно посмотрел направо и налево вдоль забора.

– Вставай! Быстро!

Брир высвободил руку из собачьей пасти и стряхнул труп. Он все еще смеялся.

– Легко, – сказал он.

– Это еще не все.

– Отведи меня к ним.

– Может, их слишком много, чтобы ты мог справиться со всеми сразу.

– Это был тот самый? – спросил Брир, пинком переворачивая мертвого пса, чтобы Европейцу было лучше видно.

– Тот самый?

– Который отнял у тебя пальцы?

– Я не знаю, – ответил Европеец, избегая смотреть на забрызганное кровью лицо Брира, а тот ухмылялся, сверкая глазами, как влюбленный подросток.

– Псарня? – предложил Мамулян. – Прикончи их там.

– А почему бы нет?

Европеец отошел от забора и направился к псарням. Благодаря Карис планировка Приюта была ему знакома как свои пять пальцев. Брир не отставал от него; он уже вонял кровью и шел тяжелым пружинистым шагом; редко чувствовал себя таким живым.

Жизнь хороша, не правда ли? Просто замечательна.

Собаки лаяли.

В своей комнате Карис натянула подушку на голову, чтобы заглушить шум. Завтра она соберется с духом и скажет Лилиан, что ей не нравится, когда полночи не дают спать истеричные псы. Если она хочет когда-нибудь выздороветь, должна научиться ритмам нормальной жизни. Это означало заниматься своими делами, пока светит солнце, и спать по ночам.

Когда она повернулась, чтобы найти часть кровати, которая еще оставалась прохладной, образ вспыхнул в ее голове. Он исчез, прежде чем она смогла полностью ухватить его, но поймала достаточно, чтобы проснуться и вздрогнуть. Она увидела человека – безликого, но знакомого, – пересекающего лужайку. За ним следовала волна грязи. Она ползла по пятам в слепом обожании, ее волны шипели как змеи. У Карис не было времени посмотреть, что скрывают волны, и, возможно, это было хорошо.

Она перевернулась в третий раз и приказала себе забыть все эти глупости.

Как ни странно, собаки перестали лаять.

И что, в конце концов, было худшим из того, что он мог сделать? Что самое худшее? Уайтхед так часто примерял этот конкретный сценарий, что он казался ему знакомым пальто. Конечно, возможные физические мучения бесконечны. Иногда в липких объятиях пота в три часа ночи он считал себя самым достойным из всех – если человек может умереть дюжину, две дюжины раз, – потому что преступления власти, которые он совершил, нелегко оплачиваются. О, Господь свидетель, сколько всего он натворил.

Но разве, черт побери, бывают люди, которым не нужно сознаваться в преступлениях, когда приходит время? Люди, которые не поддались жадности или зависти, не боролись за свое положение, а заполучив его, не воспользовались абсолютной властью, а отказались от нее? Уайтхеда нельзя винить во всем, что сделала корпорация. Если раз в десять лет на рынок попадал препарат, уродующий эмбрионы, разве он несет ответственность за то, что это принесло прибыль? Такого рода моральной бухгалтерией пусть занимаются писаки, авторы романов про возмездие: ей не место в реальном мире, где большинство преступлений караются только с помощью богатства и влияния; где загнанная в угол крыса редко бросается на льва, а если и бросается – ей сразу вспарывают брюхо; где надеяться можно лишь на то, что, воплотив свои честолюбивые планы с помощью смекалки, уловок или насилия, ты получишь толику удовольствий. Таков был реальный мир, и Европейцу его ирония была знакома не хуже, чем ему самому. Разве Мамулян не демонстрировал ему многое из этого? Как, по совести говоря, мог Европеец взять и наказать своего ученика за то, что тот слишком хорошо усвоил уроки?

Наверное, я умру в теплой постели, подумал Уайтхед, с наполовину задернутыми шторами, заслонившими желтое весеннее небо, и в окружении поклонников.

– Нечего бояться, – сказал он вслух.

Клубился пар. Плитки, уложенные с маниакальной точностью, покрывались каплями пота вместе с ним, но если он был горячим, то они – холодными.

Нечего бояться.

Из дверей псарни Мамулян наблюдал за работой Брира. На этот раз происходила настоящая бойня, а не проверка силы, которую он устроил с псом у ворот. Толстяк просто открывал клетки одну за другой и резал собакам глотки длинным ножом. Загнанные в угол, псы становились легкой добычей. Они могли только вертеться, без толку огрызаясь на противника и каким-то образом понимая, что проиграли битву еще до ее подлинного начала. Кровь брызгала из рассеченных глоток и боков; псы опорожняли кишечник, падая замертво, и глядели карими глазами на Брира, словно нарисованные святые. Щенков он тоже убил: оторвал от сосцов матери и раздавил головы в ладонях. Белла отбивалась с большей яростью, чем другие собаки, решив нанести убийце как можно больше вреда, прежде чем ее тоже убьют. Он отплатил ей тем же, изуродовав тело после того, как заставил замолчать: раны в обмен на раны, которые она нанесла ему. Как только шум прекратился и единственным движением в клетках было подергивание лапы или всплеск опустошаемого мочевого пузыря, Брир объявил, что дело сделано. Они вместе направились к дому.

Здесь было еще две собаки, последние из них. Пожиратель Бритв быстро расправился с ними обеими. Сейчас он больше походил на работника скотобойни, чем на бывшего библиотекаря. Европеец поблагодарил его. Это оказалось легче, чем он ожидал.

– Теперь мне надо кое-чем заняться в доме, – сказал он Бриру.

– Мне пойти с тобой?

– Нет. Но можешь открыть мне дверь, если хочешь.

Брир подошел к задней двери и выбил стекло, затем протянул руку и отпер ее, пропуская Мамуляна на кухню.

– Спасибо. Подожди меня здесь.

Европеец исчез в голубом полумраке внутри жилища. Брир смотрел ему вслед, и, как только хозяин скрылся из виду, вошел в Приют следом за ним с улыбкой на изукрашенном потеками крови лице.

Хотя облако пара приглушало звук, Уайтхеду показалось, что в доме кто-то ходит. Вероятно, Штраус: в последнее время этот человек стал беспокойным. Уайтхед позволил векам сомкнуться вновь.

Где-то рядом он услышал, как открылась и закрылась дверь, ведущая в прихожую за парилкой. Он встал и окинул взглядом полумрак.

– Марти?

Ни Марти, ни кто-либо другой не ответил. Уверенность в том, что он вообще слышал дверь, поколебалась. Здесь не всегда было легко судить об услышанном. Об увиденном тоже. Пар сгустился, и он больше не мог видеть противоположную сторону комнаты.

– Там кто-нибудь есть? – спросил он.

Пар стоял мертвой серой стеной перед его глазами. Он проклинал себя за то, что позволил ему стать таким тяжелым.

– Мартин? – повторил он. Хотя ни вид, ни звук не подтверждали подозрений, он знал, что был не один. Кто-то находился очень близко, но не отвечал. Когда он заговорил, дюйм за дюймом дрожащей рукой потянулся по кафелю к полотенцу, сложенному рядом. Его пальцы исследовали складку, в то время как глаза были прикованы к паровой стене; в полотенце был пистолет. Его благодарные пальцы нашли оружие.

Он обратился к невидимому гостю вновь, спокойнее. Пистолет придавал ему уверенности.

– Я знаю, что ты здесь. Покажись, ублюдок. Я не позволю себя запугать.

В клубах пара что-то шевельнулось. Начались завихрения, они множились. Уайтхед слышал в ушах двойной стук собственного сердца. Кто бы это ни был (пусть будет не он, о Боже, пусть это будет не он), старик был готов. Затем пар без предупреждения разделился, убитый внезапным холодом. Уайтхед поднял пистолет. Если это Марти, затеявший дурацкую шутку, он пожалеет об этом. Рука, державшая пистолет, задрожала.

Наконец перед ним появилась фигура. В тумане она все еще выглядела расплывчатой. По крайней мере, до тех пор, пока голос, который он слышал сотни раз в своих пропитанных водкой снах, не сказал:

– Пилигрим.

Пар отступил. Европеец стоял прямо перед ним. Его лицо едва ли выдавало семнадцать лет, прошедших с их последней встречи. Выпуклый лоб, глубоко посаженные глаза – блестящие, как вода на дне колодца. Он так мало изменился, будто время в благоговейном страхе перед ним обошло его стороной.

– Садись, – сказал он.

Уайтхед не двинулся с места; пистолет по-прежнему был направлен прямо на Европейца.

– Пожалуйста, Джозеф. Садись.

Может, будет лучше, если он сядет? Можно ли избежать смертельных ударов с помощью притворной кротости? Или это мелодрама – думать, что этот человек опустится до драки? В каком сне я жил, упрекнул себя Уайтхед, если думал, что он придет сюда, чтобы поранить меня, пустить мне кровь? У таких глаз на уме не просто синяки.

Он снова сел. Он сознавал свою наготу, но ему было все равно. Мамулян не видел его плоти: его взгляд проникал глубже, чем жир и кости.

Теперь Уайтхед чувствовал на себе этот пристальный взгляд, и у него заныло в груди. Как иначе объяснить облегчение, которое он испытал, увидев наконец Европейца?

– Так давно… – вот и все, что он смог сказать: корявая банальность. Не прозвучало ли это так, словно он влюбленный, полный надежд и жаждущий примирения? Возможно, это было не так далеко от истины. Необычность их взаимной ненависти имела чистоту любви.

Европеец внимательно смотрел на него.

– Пилигрим, – укоризненно пробормотал он, глядя на пистолет, – в этом нет необходимости. И толку никакого.

Уайтхед улыбнулся и положил пистолет на полотенце рядом с собой.

– Я боялся, что ты придешь, – сказал он в качестве объяснения. – Вот почему купил собак. Ты же знаешь, как я ненавижу собак. Но я знал, что ты ненавидишь их еще больше.

Мамулян приложил палец к губам, чтобы Уайтхед замолчал.

– Я прощаю собак, – сказал он. Кого он прощал: животных или человека, который использовал их против него?

– Зачем тебе понадобилось возвращаться? – спросил Уайтхед. – Ты должен был знать, что я не обрадуюсь.

– Ты знаешь, зачем я пришел.

– Нет, не знаю. Честное слово, не знаю.

– Джозеф, – вздохнул Мамулян. – Не обращайся со мной, как с одним из твоих политиков. Я не хочу, чтобы меня пичкали обещаниями, а потом вышвыривали, когда в судьбе случится перемена. Со мной нельзя так обращаться.

– Я ничего такого не делал.

– Только не ври, пожалуйста. Не сейчас. Не сейчас, когда у нас осталось так мало времени. На этот раз, в последний раз, давай будем честны друг с другом и изольем наши души. Больше такой возможности не будет.

– А почему бы и нет? Почему мы не можем начать все сначала?

– Мы уже старые. И мы устали.

– Я – нет.

– Тогда почему ты не сражался за свою империю, если не из-за усталости?

– Это твоих рук дело? – спросил Уайтхед, уверенный в ответе.

Мамулян кивнул.

– Ты не единственный человек, которому я помог разбогатеть. У меня есть друзья в высших кругах: все, как и ты, ученики Провидения. Они могли бы купить и продать полмира, если бы я попросил их об этом; они у меня в долгу. Но никто из них никогда не был таким, как ты, Джозеф. Ты – самый голодный и самый способный. Только с тобой я увидел шанс на…

– Продолжай, – сказал Уайтхед. – Шанс на что?

– Спасение, – ответил Мамулян и тут же рассмеялся, словно это была шутка. – Подумать только…

Уайтхед и представить себе не мог, что все будет так: тихий спор в белой кафельной комнате; два старика, обменивающиеся обидами. Переворачивающие воспоминания словно камни и наблюдающие, как вши убегают прочь. Это было гораздо нежнее и намного болезненнее. Ничто так не карает, как потеря.

– Я совершал ошибки, – сказал он, – и искренне сожалею о них.

– Скажи мне правду, – взмолился Мамулян.

– Это правда, черт побери. Прости. Чего еще ты хочешь? Землю? Компании? Что тебе надо?

– Ты меня удивляешь, Джозеф. Даже сейчас, в чрезвычайной ситуации, пытаешься заключить сделку. Какая же ты утрата. Какая ужасная потеря. Я мог бы сделать тебя великим.

– Я и есть великий.

– Ты знаешь, что это не всё, пилигрим, – ласково проговорил тот. – Кем бы ты был без меня? С твоим бойким языком и модными костюмами. Актером? Продавцом автомобилей? Вором?

Уайтхед вздрогнул, и не только от насмешек. Пар за спиной Мамуляна стал беспокойным, словно в нем начали шевелиться призраки.

– Ты был никем. По крайней мере, имей смелость признать это.

– Я принял тебя, – заметил Уайтхед.

– О да, – сказал Мамулян. – У тебя был аппетит, стоит признать. Этого у тебя в избытке.

– Я был тебе нужен, – возразил Уайтхед. Европеец ранил его; теперь, несмотря на здравый смысл, он хотел нанести ответный удар. В конце концов, это его мир. Европеец был здесь чужаком: безоружным, без посторонней помощи. И он просил, чтобы ему сказали правду. Что ж, он услышит ее, невзирая ни на каких призраков.

– Зачем ты мог мне понадобиться? – спросил Мамулян. В его голосе прозвучало внезапное презрение. – Чего ты стоишь?

Уайтхед на мгновение задержался с ответом, затем начал выплескивать слова, не думая о последствиях.

– Чтобы жить для тебя, потому что ты был слишком бескровен, чтобы сделать это самостоятельно! Вот почему ты меня подобрал. Чтобы попробовать все через меня. Женщины, власть – все это.

– Нет…

– Ты выглядишь больным, Мамулян.

Он назвал Европейца по имени. Видали? Боже, как это легко. Он назвал ублюдка по имени и не отвел взгляд, когда его глаза сверкнули, потому что говорил правду, не так ли? Они оба это знали. Мамулян побледнел, почти выцвел. Утратил волю к жизни. Внезапно Уайтхед понял, что может выиграть противостояние, если будет достаточно умен.

– Не пытайся драться, – сказал Мамулян. – Я возьму то, что мне причитается.

– Что именно?

– Тебя. Твою смерть. Твою душу, за неимением лучшего слова.

– Ты получил все, что я был должен тебе, и даже больше, много лет назад.

– Мы так не договаривались, Пилигрим.

– Мы все заключаем сделки, а потом меняем правила.

– Это не игра.

– Существует только одна игра. Ты сам меня этому научил. Если я одержу в ней победу… остальное не имеет значения.

– Я получу то, что принадлежит мне, – сказал Мамулян со спокойной решимостью. – Это предрешено.

– Почему бы просто не убить меня?

– Ты знаешь меня, Джозеф. Я хочу, чтобы все закончилось чисто. Даю тебе время привести в порядок свои дела: закрыть бухгалтерские книги, упорядочить счета, вернуть землю тем, у кого ты ее украл.

– Я и не знал, что ты у нас коммунист.

– Я пришел не обсуждать политику, а сообщить свои условия.

Значит, подумал Уайтхед, до дня казни еще далеко. Он быстро выбросил из головы все мысли о побеге, опасаясь, что Европеец их вынюхает. Мамулян сунул изуродованную руку в карман пиджака и вытащил большой свернутый конверт.

– Ты распорядишься своим имуществом в строгом соответствии с этими указаниями.

– Как я понимаю, все отойдет твоим друзьям.

– У меня нет друзей.

– Ну и ладно. – Уайтхед пожал плечами. – Рад от него избавиться.

– Разве я не предупреждал тебя, что это будет обременительно?

– Я все отдам. Стану святым, если хочешь. Тогда ты удовлетворишься?

– Главное, чтобы ты умер, пилигрим, – сказал Европеец.

– Нет.

– Ты и я, мы оба.

– Я умру, когда настанет мой час, – сказал Уайтхед, – а не твой.

– Ты не захочешь уйти в одиночку.

Призраки за спиной Европейца начали волноваться. Пар забурлил из-за них.

– Я никуда не уйду, – сказал Уайтхед. Ему показалось, что в колыхании пара мелькают лица. Возможно, неповиновение было неразумным шагом, решил он. – Какой от этого вред?.. – пробормотал он и привстал, чтобы отогнать то, что содержал пар. Свет в сауне тускнел. Глаза Мамуляна светились в сгущающейся тьме, из его горла тоже лился свет, окрашивая воздух. Призраки благодаря ему обретали плоть, становясь более осязаемыми с каждой секундой.

– Остановись, – взмолился Уайтхед, но надежда была напрасной.

Сауна исчезла. Пар выпускал своих пассажиров. Уайтхед чувствовал на себе их колючие взгляды. Только теперь он почувствовал себя голым. Он наклонился за полотенцем, а когда выпрямился, Мамулян исчез. Он прижал полотенце к паху. Чувствовал, как призраки в темноте ухмыляются над его обвислыми сиськами, сморщенными гениталиями, неприкрытой нелепостью старой плоти. Они знали его в те исключительные времена, когда грудь была широка, мужское достоинство – дерзко, а плоть внушительна, будь то обнаженная или одетая.

– Мамулян… – пробормотал он, надеясь, что Европеец все же сумеет остановить это бедствие, пока оно не вышло из-под контроля. Но никто не откликнулся на его призыв.

Он неуверенно шагнул по скользким плиткам к двери. Если Европеец ушел, он мог просто выйти отсюда, найти Штрауса и комнату, где можно спрятаться. Но призраки еще не закончили с ним. Пар, потемневший до лилового цвета, немного приподнялся, и в его глубине что-то замерцало. Сначала он не мог понять, что это: неясная белизна, трепетание, словно кружащиеся снежинки.

Потом, откуда ни возьмись, подул ветерок. Он принадлежал прошлому и пах им. Пепел и кирпичная пыль; грязь на телах, немытых десятилетиями; горящие волосы, гнев. Но между ними вплетался еще один запах, и, когда Уайтхед вдохнул его, значение этого мерцающего воздуха стало ясным. Он оставил полотенце и закрыл глаза, но слезы и мольбы все прибывали и прибывали.

А призраки продолжали напирать, неся с собой аромат лепестков.

Карис стояла на маленькой площадке перед комнатой Марти и прислушивалась. Изнутри доносились звуки крепкого сна. Она на мгновение заколебалась, не зная, входить или нет, потом снова сбежала вниз по лестнице, оставив его спящим. Было слишком удобно скользнуть в постель рядом с ним, зарыдать в изгиб его шеи, где бился пульс, освободиться от всех своих тревог и умолять его быть сильным ради нее. Удобно и опасно. Это не было настоящей безопасностью, там, в его постели. Она найдет ее сама и в себе, больше нигде.

На середине второго лестничного пролета Карис остановилась. Темный коридор вызывал странное покалывание. Прохладный ночной воздух и нечто еще. Она ждала, тонкая как тень, на лестнице, пока ее глаза не привыкли к темноте. Возможно, ей следует просто подняться наверх, запереть дверь спальни и принять несколько таблеток, чтобы скоротать время до восхода солнца. Это было намного легче, чем жить так, как она, когда каждый нерв наэлектризован. В коридоре, ведущем на кухню, она уловила движение. Черная громада появилась в дверном проеме, затем исчезла.

Это просто темнота, сказала себе Карис, играет со мной злую шутку. Она провела рукой по стене, чувствуя под пальцами неровный рисунок на обоях, пока не нашла выключатель и щелкнула им. Коридор был пуст. Лестница за ее спиной – тоже. Как и лестничная площадка. Она пробормотала про себя «дура», спустилась по последним трем ступенькам и пошла по коридору на кухню.

Прежде чем она добралась туда, ее подозрения насчет холода подтвердились. Задняя дверь находилась на одной линии с кухонной, и обе были открыты. Странно, почти шокирующе видеть дом, который обычно герметично закрыт, открытым на ночь. Открытая дверь походила на рану в боку.

Карис вышла из устланного ковром коридора на прохладный линолеум кухни и уже почти закрыла дверь, когда заметила, что на полу поблескивает стекло. Дверь не оставили открытой случайно – кто-то проник внутрь. Запах сандалового дерева щекотал ей ноздри. Он был тошнотворным, но то, что он скрывал, было еще тошнотворнее.

Она должна сообщить об этом Марти, это первоочередная задача. Нет необходимости возвращаться наверх. На кухонной стене висел телефон.

Ее разум разделился. Часть ее хладнокровно оценивала проблему и решения: где телефон, что она должна сказать Марти, когда он ответит. Другая часть – та, что стремилась к белому, – которая всегда была напугана, растворилась в панике. Кто-то близко (сандаловое дерево), говорила она, кто-то смертоносный в темноте, гниющий в темноте.

Более сдержанная часть взяла верх. Она подошла – радуясь, что босиком, поскольку почти не издавала звуков, – к телефону. Сняла трубку и набрала номер девятнадцать, номер спальни Марти. Он прозвенел один раз, потом еще. Она хотела, чтобы он поскорее проснулся. Она знала, что ее возможности контролировать ситуацию строго ограничены.

– Давай, давай… – выдохнула она.

Затем позади нее раздался какой-то звук: от чьих-то тяжелых шагов стекло разбилось на мелкие кусочки. Она обернулась, чтобы посмотреть, кто это, и увидела кошмар, стоящий в дверях – с ножом в руке и собачьей шкурой, перекинутой через плечо. Телефон выскользнул из ее пальцев, и та часть ее, которая все это время советовала паниковать, взяла бразды правления в свои руки.

Я же тебе говорила, крикнула она. Я же тебе говорила!

Во сне Марти зазвонил телефон. Ему снилось, что он проснулся, приложил трубку к уху и заговорил со смертью на другом конце провода. Но звон не прекращался, хотя он уже ответил, – и, очнувшись ото сна, он обнаружил, что трубку держит в руке, а на линии никого нет.

Марти положил трубку обратно на рычаг. Звонил ли он вообще? Наверное, нет. И все же этот сон не стоил того, чтобы к нему возвращаться: его разговор со смертью был пустой болтовней. Спустив ноги с кровати, он натянул джинсы и уже стоял в дверях с затуманенными глазами, когда снизу донесся звон разбитого стекла.

Мясник бросился к ней, сбросив собачью шкуру, чтобы половчее заключить в объятия. Она уклонилась от него один раз, второй. Он был тяжеловесен, но она знала, что если он когда-нибудь доберется до нее, это будет конец. Теперь он стоял между ней и входом в дом, и ей пришлось прокладывать себе путь к задней двери.

– Я бы туда не пошел, – посоветовал он, и в его голосе, как и в запахе, смешались сладость и гниль. – Это небезопасно.

Его предупреждение было лучшей рекомендацией, которую она слышала. Карис проскользнула мимо кухонного стола и выскочила через открытую дверь, пытаясь перепрыгнуть через осколки стекла. Ухитрилась захлопнуть за собой дверь – снова посыпались осколки, – и вот она вырвалась из дома. Услышала, как дверь за ее спиной распахнулась так резко, словно ее сорвали с петель. Теперь она слышала шаги убийцы собак – гром в земле, – которые приближались к ней.

Громила был медлителен, она проворна. Он был тяжелым, она – легкой, почти невидимой. Вместо того чтобы держаться стены дома, что в конечном итоге привело бы ее только к фасаду, где лужайка освещена, она пошла прочь от здания, моля Бога, чтобы чудовище не видело в темноте.

Марти спотыкаясь спустился по лестнице, все еще с затуманенным сном разумом. Холод в коридоре окончательно разбудил его, как пощечина. Он последовал за сквозняком на кухню. У него было всего несколько секунд, чтобы рассмотреть стекло и кровь на полу, прежде чем Карис начала кричать.

Где-то в невообразимом месте кто-то закричал. Уайтхед услышал голос, девичий голос, но, заблудившись в глуши, он не мог разобрать источник крика. Он понятия не имел, насколько долго плакал здесь, наблюдая, как приходят и уходят про`клятые: казалось, прошла целая вечность. Голова его кружилась от учащенного дыхания, в горле хрипело от рыданий.

– Мамулян… – снова взмолился он, – не оставляй меня здесь.

Европеец был прав – он не хотел идти один в это ничто. Хотя он сотни раз безрезультатно умолял спасти его от этого, теперь наконец иллюзия начала отступать. Плитки, словно застенчивые белые крабы, вернулись на свое место у его ног; запах собственного несвежего пота снова нахлынул, более желанный, чем любой запах, который он когда-либо чувствовал. И теперь Европеец стоял перед ним, будто никуда не исчезал.

– Может, поговорим, пилигрим? – спросил он.

Уайтхед дрожал, несмотря на жару. Его зубы стучали.

– Да, – сказал он.

– Тихо? С достоинством и вежливо?

И снова:

– Да.

– Тебе не понравилось то, что ты увидел.

Уайтхед провел пальцами по бледному лицу, большой и указательный впились в ямки на переносице, словно пытаясь вытолкнуть увиденное прочь.

– Нет, черт бы тебя побрал, – сказал он.

От образов не избавиться. Ни сейчас, никогда.

– Может, мы могли бы поговорить в другом месте, – предложил Европеец. – У тебя нет комнаты, где можно уединиться?

– Я слышал Карис. Она кричала.

Мамулян на мгновение прикрыл глаза, пытаясь уловить мысли девушки.

– С ней все в порядке, – сказал он.

– Не делай ей больно. Пожалуйста. Она – все, что у меня есть.

– Ничего страшного не случилось. Она просто наткнулась на часть того, что сделал мой друг.

Брир не только освежевал собаку, но и выпотрошил. Карис поскользнулась в грязи от внутренностей и не успела сдержать крик. Когда его отголоски стихли, она прислушалась к шагам мясника. Кто-то бежал в ее сторону.

– Карис! – Это был голос Марти.

– Я здесь.

Он увидел, что она смотрит на ободранную голову собаки.

– Кто, черт возьми, это сделал? – рявкнул он.

– Он тут, – сказала она. – Он преследовал меня.

Марти коснулся ее лица.

– С тобой все в порядке?

– Всего лишь мертвая собака, – сказала она. – Это просто шок.

Когда они вернулись в дом, она вспомнила сон, от которого проснулась. По этой самой лужайке шел безликий человек – неужели теперь они идут по его следам? – и волна дерьма текла за ним.

– Здесь есть кто-то еще, – сказала она с абсолютной уверенностью, – кроме убийцы собак.

– Конечно.

Она кивнула с каменным лицом и взяла Марти за руку.

– Этот еще хуже, малыш.

– У меня есть пистолет. Он в моей комнате.

Они подошли к кухонной двери; брошенная собачья шкура все еще лежала рядом с ней.

– Ты знаешь, кто это такие? – спросил он ее.

Она покачала головой.

– Он толстый, – только и смогла сказать Карис. – Выглядит нелепо.

– И тот, другой. Ты его знаешь?

Другой? Конечно, она знала его: он был ей так же хорошо знаком, как ее собственное лицо. За последние недели она думала о нем тысячу раз на дню; что-то подсказывало ей, что она всегда его знала. Он был Архитектором, который дефилировал в ее сне, ласкал пальцами ее шею, а сейчас пришел, чтобы выпустить поток грязи, который следовал за ним через лужайку. Было ли время, когда она не жила в тени этого человека?

– О чем ты думаешь?

Марти одарил ее таким милым взглядом, пытаясь придать своей смущенной физиономии героическое выражение.

– Как-нибудь расскажу, – пообещала она. – Теперь мы должны достать этот чертов пистолет.

Они прошли через весь дом. Внутри царило полное спокойствие. Ни кровавых шагов, ни криков. Он принес пистолет из своей комнаты.

– Теперь папа, – сказал он. – Проверь, все ли с ним в порядке.

Поскольку убийца собак все еще был на свободе, поиски велись незаметно и потому медленно. Уайтхеда не оказалось ни в спальне, ни в гардеробной. Ванные комнаты, библиотека, кабинет и гостиные тоже пустовали. Карис предложила сходить в сауну.

Марти распахнул дверь парилки. В лицо ударила стена влажного жара, и в коридор повалил клубящийся пар. Это место определенно недавно использовали. Но парная, джакузи и солярий пусты. Быстро обыскав комнаты, он вернулся и увидел Карис, неуверенно прислонившуюся к дверному косяку.

– …Мне вдруг стало плохо, – сказала она. – Будто навалилось что-то.

Марти поддержал ее, когда у нее подкосились ноги.

– Присядь на минутку. – Он подвел ее к скамейке. На ней лежал пистолет, покрытый каплями, словно по`том.

– Со мной все в порядке, – настаивала она. – Ты иди и найди папу, а я останусь здесь.

– Ты выглядишь жутко.

– Спасибо, – сказала она. – А теперь, пожалуйста, уходи. Я бы предпочла блевать, когда никто не смотрит, если ты не возражаешь.

– Уверена?

– Иди, черт бы тебя побрал. Оставь меня в покое. Со мной все будет в порядке.

– Запри за мной дверь, – подчеркнул он.

– Да, сэр, – ответила она, бросив на него болезненный взгляд. Он оставил ее в парилке и подождал, пока не услышал, как задвинули засов. Это не совсем его успокоило, но все же лучше, чем ничего.

Он осторожно вернулся в вестибюль и решил быстро осмотреть дом со стороны фасада. На лужайке горели фонари, и, если старик там, он его вскоре заметит. Конечно, это делало Марти легкой мишенью, но, по крайней мере, он был вооружен. Он отпер входную дверь и вышел на гравийную дорожку. Прожекторы лили вниз неослабевающий свет – белее солнечного света, но странно мертвый. Марти оглядел лужайку справа и слева. Старика нигде не было видно.

Позади него, в коридоре, Брир наблюдал, как герой зашагал наружу в поисках своего хозяина. Только когда он скрылся из виду, Пожиратель Бритв выбрался из укрытия и с окровавленными руками помчался навстречу своему заветному желанию.

Заперев дверь на засов, Карис, пошатываясь, вернулась на скамью и сосредоточилась на том, чтобы контролировать свой мятежный организм. Она не была уверена, что вызвало тошноту, но была полна решимости справиться с ней. Когда это случится, она пойдет за Марти и поможет ему найти папу. Старик был здесь недавно, это очевидно. То, что он ушел без оружия, не предвещало ничего хорошего.

Вкрадчивый голос вывел ее из задумчивости, и она подняла голову. Прямо перед ней в клубах пара виднелось пятно: нечто бледное отражалось в воздухе. Она прищурилась, пытаясь разобрать очертания. Казалось, оно имеет текстуру из белых точек. Она встала, и – отнюдь не исчезнув – иллюзия усилилась. Нити расползались, соединяя одну точку с другой, и она чуть не рассмеялась от узнавания, когда внезапно загадка прояснилась. Она смотрела на дерево, сверкающие белые венчики которого отражали солнечный или звездный свет. Подрагивая на невесть откуда взявшемся ветру, ветви роняли вихри лепестков. Они, казалось, царапали ее лицо, хотя, когда она приложила пальцы к этим местам, ничего там не нащупала.

За все годы пристрастия к белому ей ни разу не пригрезился образ, который был бы так внешне добродушен и в то же время заряжен угрозой. Это древо не принадлежало ей. Она произвела это не из собственной головы. Оно принадлежало кому-то, кто был здесь до нее: Архитектору, без сомнения. Он показал это зрелище папе, и его отголоски еще звучали.

Карис попыталась отвернуться и посмотреть на дверь, но ее глаза были прикованы к древу. Она не могла отвести взгляд. У нее сложилось впечатление, что цветение усиливается, словно распускаются новые бутоны. Пустота древа – его ужасная чистота – заполняла ее глаза, белизна застывала и густела.

А потом где-то под этими качающимися отяжелевшими ветвями зашевелилась чья-то фигура. Женщина с горящими глазами подняла разбитую голову, обратив лицо в сторону Карис. Ее присутствие вернуло тошноту. Карис почувствовала слабость. Сейчас не время терять сознание. Только не сейчас, когда ветви ломятся от цветов, а женщина под древом выходит из укрытия и направляется к ней. Она была прекрасна, эта женщина, и привыкла к чужому восхищению. Но вмешался случай. Тело было жестоко искалечено, красота испорчена. Когда наконец она вышла из укрытия, Карис узнала ее:

– Мама.

Эванджелина Уайтхед раскрыла объятия, предлагая обнять дочь так, как никогда не обнимала при жизни. Неужели после смерти она открыла в себе способность любить и быть любимой? Нет. Немыслимо. Распростертые объятия были ловушкой, Карис знала это. Если она поддастся им, древо и его Архитектор получат ее навсегда.

В голове у нее стучало, но она заставила себя отвести взгляд. Ее конечности были как желе; она задавалась вопросом, есть ли у нее силы двигаться. Она неуверенно повернула голову к двери и, к своему удивлению, увидела, что дверь распахнута настежь. Засов был сорван, дверь распахнули.

– Марти? – спросила она.

– Нет.

Она снова повернулась, на этот раз налево. Убийца собак стоял не более чем в двух ярдах от нее. Он отмыл руки и лицо от пятен крови, и от него сильно пахло духами.

– Со мной ты в безопасности, – сказал он.

Она снова посмотрела на древо. Оно растворялось, его иллюзорная жизнь рассеивалась из-за вмешательства толстяка. Мать Карис, все еще раскинув руки, истончалась. В последний момент, перед тем, как исчезнуть, она открыла рот и извергла на дочь струю черной крови. Затем древо и его ужасы исчезли. Там были только пар, плитка и человек с собачьей кровью под ногтями, стоящий рядом. Она не слышала, как он ворвался внутрь: грезы у древа приглушили внешний мир.

– Ты кричала, – объяснил он. – Я слышал, как ты кричала.

Она этого не помнила.

– Мне нужен Марти, – сказала она ему.

– Нет, – вежливо ответил он.

– Где он? – спросила она и сделала слабое движение к открытой двери.

– Я сказал – нет! – Толстяк преградил ей путь. Ему не нужно было прикасаться к ней. Одной его близости достаточно, чтобы остановить ее. Она подумала о том, чтобы проскользнуть мимо него в коридор, но как далеко она сможет уйти, прежде чем он поймает ее? Когда имеешь дело с бешеными собаками и психопатами, есть два основных правила. Первое: не беги. Второе: не показывай страха.

Когда он потянулся к ней, она постаралась не отпрянуть.

– Я никому не позволю причинить тебе боль, – сказал он. Он провел подушечкой большого пальца по тыльной стороне ее ладони, нашел там капельку пота и смахнул ее. Его прикосновение было легким как перышко и ледяным.

– Ты позволишь мне присмотреть за тобой, милашка? – спросил он.

Она ничего не ответила; его прикосновение ужаснуло. Уже не в первый раз за сегодняшний вечер она пожалела о своих экстрасенсорных способностях: еще никогда не испытывала такого отчаяния от прикосновения другого человека.

– Я бы хотел сделать так, чтобы тебе было уютно, – продолжил толстяк. – Разделить… – Тут он замолчал, словно забыл роль. – …твои секреты.

Она посмотрела ему в лицо. Мускулы на его челюсти трепетали, когда он делал свои предложения, нервничая, будто подросток.

– А взамен, – предложил он, – я открою тебе свои секреты. Хочешь посмотреть?

Он не стал дожидаться ответа. Его рука нырнула в карман испачканного пиджака и вытащила оттуда несколько бритв. Их края блестели. Это было слишком абсурдно: как ярмарочное представление, но без броских вывесок. Клоун, пахнущий сандалом, готов съесть бритвы, чтобы завоевать ее любовь. Он высунул сухой язык и положил на него первое лезвие. Ей это не нравилось: бритвы заставляли ее нервничать, и так было всегда.

– Не надо, – сказала она.

– Все в порядке, – сказал он ей и с трудом сглотнул. – Я последний из племени. Видишь? – Он открыл рот и высунул язык. – Нету.

– Поразительно, – сказала она. Не соврала. Это было омерзительно и вместе с тем необычно.

– Это еще не все, – сказал он, довольный ее реакцией.

Лучше позволить ему продолжать странное представление, рассудила она. Чем дольше он будет показывать ей свои извращения, тем больше шансов, что Марти вернется.

– А что еще ты можешь делать? – спросила она.

Он отпустил ее руку и начал расстегивать ремень.

– Сейчас покажу, – ответил он, расстегивая пуговицы.

О господи, подумала она, глупо, глупо, глупо. Его возбуждение от этой демонстрации было совершенно очевидным еще до того, как он спустил штаны.

– Я уже не испытываю боли, – любезно объяснил он. – Никакой боли, что бы я с собой ни делал. Пожиратель Бритв ничего не чувствует.

Под брюками он был голым.

– Видишь? – сказал он с гордостью.

Она видела. Его пах был полностью выбрит, и область щеголяла множеством самодельных украшений. Крючки и кольца пронзали жир в нижней части его живота и гениталий. Его яички ощетинились иглами.

– Прикоснись ко мне, – предложил он.

– Нет… спасибо, – сказала она.

Он нахмурился; его верхняя губа изогнулась, обнажив зубы, которые на бледной коже казались ярко-желтыми.

– Я хочу, чтобы ты прикоснулась ко мне, – сказал он и потянулся к ней.

– Брир.

Пожиратель Бритв застыл. Только глаза блеснули.

– Оставь ее в покое.

Она слишком хорошо знала этот голос. Конечно, это был Архитектор, ее проводник по снам.

– Я не причинил ей вреда, – пробормотал Брир. – Так? Скажи ему, что я не причинил тебе вреда.

– Прикройся, – сказал Европеец.

Брир задрал брюки, как мальчишка, застигнутый за мастурбацией, и отошел от Карис, бросив на нее заговорщический взгляд. Теперь говоривший вошел в парилку. Он оказался выше, чем она ожидала, и печальнее.

– Мне очень жаль, – сказал он. Его тон был тоном идеального метрдотеля, извиняющегося за неуклюжего официанта.

– Она была больна, – сказал Брир. – Вот почему я вломился сюда.

– Больна?

– Разговаривала со стеной, – выпалил он. – Звала свою мать.

Архитектор сразу понял суть. Он пристально посмотрел на Карис.

– Так ты видела? – спросил он.

– Что это было?

– Ничего такого, отчего пришлось бы снова страдать, – ответил он.

– Там была моя мать. Эванджелина.

– Забудь все, – сказал он. – Этот ужас для других, а не для тебя. – Его спокойный голос завораживал. Она обнаружила, что ей трудно вспомнить свои кошмары о пустоте: его присутствие уничтожало память.

– Я думаю, тебе лучше пойти со мной, – сказал он.

– Но почему?

– Твой отец умрет, Карис.

– Что? – сказала она.

Она будто отделилась от самой себя. В его учтивом присутствии страхи уходили в прошлое.

– Если ты останешься здесь, будешь только страдать вместе с ним, а в этом нет необходимости.

Это было соблазнительное предложение: больше не жить под каблуком у старика, не терпеть его поцелуи, такие старые на вкус. Карис взглянула на Брира.

– Не бойся его, – успокоил Архитектор, положив руку на затылок. – Он – ничто и никто. Со мной ты в безопасности.

– Она может убежать, – запротестовал Брир, когда Европеец отпустил Карис в ее комнату, чтобы собрать вещи.

– Она никогда не оставит меня, – ответил Мамулян. – Я не желаю ей зла, и она это знает. Однажды я качал ее, держа в этих самых руках.

– Голую, что ли?

– Такая уязвимая крошка. – Он понизил голос почти до шепота. – Она заслуживала лучшего, чем он.

Брир ничего не ответил, просто нагло развалился у стены, счищая бритвой засохшую кровь из-под ногтей. Его состояние ухудшалось быстрее, чем ожидал Европеец. Он надеялся, что Брир выживет, пока весь этот хаос не закончится, но, зная старика, он будет льстить и увиливать, и то, что должно занять дни, займет недели. К тому времени состояние Пожирателя Бритв будет действительно плохим. Европеец чувствовал себя усталым. Найти и контролировать замену Бриру означало растратить его и без того истощенную энергию.

Вскоре Карис спустилась вниз.

В каком-то смысле он сожалел, что потерял свою шпионку во вражеском лагере, но оставалось слишком много вариантов, если он не возьмет ее. Во-первых, она знала о нем гораздо больше, чем могла себе представить. Она инстинктивно знала его страхи перед плотью; тому свидетельством, как она прогнала его, когда они со Штраусом были вместе. Она знала и его усталость, его слабеющую веру. Была и другая причина взять ее с собой. Уайтхед сказал, она – единственное утешение. Если они возьмут ее сейчас, пилигрим останется один и будет мучиться. Мамулян верил, что это окажется невыносимо.

Обыскав всю территорию, освещенную прожекторами и не найдя никаких следов Уайтхеда, Марти вернулся наверх. Пришло время нарушить заповедь хозяина и поискать старика на запретной территории. Дверь в комнату в конце верхнего коридора, за спальнями Карис и Уайтхеда, была закрыта. Марти с беспокойным сердцем подошел и постучался:

– Сэр?

Сначала изнутри не доносилось ни звука. Затем послышался голос Уайтхеда – невнятный, словно тот едва проснулся:

– Кто там?

– Штраус, сэр.

– Войди.

Марти осторожно толкнул дверь, и она распахнулась.

Когда он представлял себе интерьер этой комнаты, она всегда выглядела сокровищницей. А на самом деле все наоборот – комната была спартанской: белые стены и скудная мебель, холодное зрелище. Сокровище тут имелось единственное. У одной из голых стен стоял алтарь, его богатство выглядело совершенно неуместно в столь строгой обстановке. Его центральная панель была распятием возвышенно-садистского толка: сплошь золото и кровь.

Владелец сокровища, одетый в роскошный халат, сидел в дальнем конце комнаты за большим столом. Он посмотрел на Марти без приветствия или обвинения на лице, его тело обмякло в кресле как мешок.

– Не стой в дверях, парень. Заходи.

Марти закрыл за собой дверь.

– Я помню, вы говорили мне, сэр, никогда сюда не подниматься. Но я боялся, что с вами что-то случилось.

– Я жив, – сказал Уайтхед, разводя руками. – Все хорошо.

– Собаки…

– …мертвы. Я в курсе. Садись.

Он указал на пустой стул с противоположной стороны стола.

– Может, позвонить в полицию?

– В этом нет необходимости.

– Они все еще могут быть на территории.

Уайтхед покачал головой.

– Они ушли. Садись, Мартин. Налей себе бокал вина. У тебя такой вид, будто ты много бегал.

Марти выдвинул стул, аккуратно поставленный под стол, и сел. Ничем не украшенная лампочка, горевшая в центре комнаты, бросала на все неприятный свет. Тяжелые тени, жуткие блики: призрачное шоу.

– Оставь пистолет. Он тебе больше не понадобится.

Он положил оружие на стол рядом с блюдцем, на котором все еще лежало несколько тоненьких ломтиков мяса. За блюдцем – мисочка с наполовину съеденной клубникой и стакан воды. Скудость трапезы соответствовала окружающей обстановке: мясо, нарезанное ломтиками до прозрачности, полусырое и влажное; небрежное расположение чашек и миски с клубникой. Все пронизывала небрежная точность, зловещее чувство случайной красоты. Между Марти и Уайтхедом в воздухе кружилась пылинка, колеблясь между лампочкой и столом; направление полета зависело от малейшего выдоха.

– Попробуй мясо, Мартин.

– Я не голоден.

– Оно великолепно. Его принес мой гость.

– Значит, вы знаете, кто это был.

– Да, конечно. Теперь ешь.

Марти неохотно отрезал кусок от лежащего перед ним ломтика и попробовал. Текстура растворилась на языке, нежная и аппетитная.

– Прикончи его, – сказал Уайтхед.

Марти сделал так, как велел старик: после ночных трудов у него разыгрался аппетит. Ему налили стакан красного вина, и он выпил его залпом.

– У тебя голова забита вопросами, без сомнения, – сказал Уайтхед. – Пожалуйста, спрашивай. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы ответить.

– Кто они такие?

– Друзья.

– Они ворвались сюда как убийцы.

– Разве не может быть так, что друзья со временем становятся убийцами? – Марти не был готов к такому парадоксу. – Один из них сидел там, где сейчас сидишь ты.

– Как я могу быть вашим телохранителем, если не отличу друзей от врагов?

Уайтхед замолчал и пристально посмотрел на Марти.

– А тебе не все равно? – спросил он немного погодя.

– Вы были добры ко мне, – ответил Марти, оскорбленный вопросом. – За какого бессердечного ублюдка вы меня принимаете?

– Боже мой… – Уайтхед покачал головой. – Марти…

– Объясните мне. Я хочу помочь.

– Что объяснить?

– Как вы можете приглашать поужинать человека, который хочет вас убить.

Уайтхед смотрел, как пылинка кружится между ними. Он либо считал этот вопрос недостойным презрения, либо не находил на него ответа.

– Ты хочешь мне помочь? – сказал он в конце концов. – Тогда закопай собак.

– И это все, на что я гожусь?

– Может, придет время…

– Вы постоянно так говорите, – сказал Марти, вставая. Он не получит никаких ответов, это очевидно. Только мясо и хорошее вино. Но сегодня этого недостаточно.

– Теперь я могу идти? – спросил он и, не дожидаясь ответа, повернулся к старику спиной и пошел к двери.

Как только он открыл ее, Уайтхед сказал:

– Прости меня, – очень тихо. Настолько тихо, что Марти не был уверен, предназначались эти слова ему или нет.

Он закрыл за собой дверь и вернулся в дом, желая убедиться, что незваные гости действительно ушли. Парилка была пуста. Карис, очевидно, вернулась в свою комнату.

Чувствуя себя наглецом, он проскользнул в кабинет и налил себе тройную порцию виски из графина, затем сел в кресло Уайтхеда у окна, потягивая жидкость и размышляя. Алкоголь не прояснил мысли: он лишь притупил боль разочарования, которую испытывал Марти. Он скользнул в постель еще до того, как рассвет отчетливо обрисовал покрытые мехом бесформенные груды на лужайке.