6
Неделя шла за неделей без единой весточки: не было ни телеграмм, ни писем, ни телефонных звонков с информацией о том, когда же приедет grand-mère. Я тем временем сходила с ума от нетерпения. И даже попыталась еще раз поговорить с мамой, так отчаянно мне хотелось все о ней разузнать.
– Из Франции, – сказала мама в ответ на вопрос, откуда она приехала. При этом слове она скребла ногтями кожу, словно этот факт биографии ее злил.
– Это я знаю, – сказала я. – Лучше расскажи, какая она.
– Если честно, я почти не помню.
– Но вы же переписываетесь. Должна же ты знать хоть что-то.
Мама нахмурилась.
– Откуда ты знаешь, что мы переписываемся?
Ой.
– Ну, я предположила, – сказала я. – Иначе откуда бы ей знать наш адрес?
– Она не заставит себя долго ждать, уж поверь, – сказала мама. – А ты тем временем займись своей жизнью.
– Мне надо проверить, как там дракондии, – сказала я.
– Вот и проверяй, – резко ответила мама.
Я вздрогнула: она никогда раньше не огрызалась на меня. Мама вздохнула, а затем погрузилась в ванну так, что над водой осталась только макушка, а с той стороны, где располагалась нечеловеческая часть ее лица, на поверхность стали подниматься маленькие пузырьки.
Я оставила ее в одиночестве и, взяв себя в руки и прихватив книгу по экзотическим цветам, направилась в оранжерею. По пути я пыталась представить, какой будет grand-mère: обычной благоразумной старушкой в черном, переселенкой из французской провинции с повязанным на голову платком и с потрепанным чемоданчиком из конского волоса? Или окажется похожей на маму, этаким живым морским рифом? Я с грустью вспомнила о малышке Джунии. Нет, у этой бабушки определенно есть хотя бы глаза. Иначе как бы она смогла написать письмо? Как бы она смогла прочесть мое? Погруженная в фантазии, я не заметила Риса, пока он не прыгнул на меня из тени в увешанном портретами зале.
Он выбил воздух у меня из легких, и на секунду я зажмурилась, не желая видеть собственную смерть. Я вцепилась в обшивку стен, готовясь к удару по голове или в грудь, но его так и не последовало. Спустя мгновение я решилась открыть глаза.
Рис стоял надо мной, переминаясь, словно боксер, пока я пыталась подняться. Я хотела подобрать выпавшую у меня из рук книгу, но для этого мне пришлось бы либо нагнуться, либо потерять зрительный контакт с кузеном. Я медленно присела, ухватила книгу за корешок и встала, переводя взгляд то на глаза Риса, то на его зубы.
– Поаккуратней со мной, пожалуйста, – сказала я. – Ты гораздо сильнее меня.
– Где Артур? Что-то его давно не видно.
– Не знаю, – сказала я с напускным равнодушием. – Может, сыграем в карты?
Он проигнорировал мой вопрос и посмотрел налево, направо, вверх на балкон и вдаль, в окутанный тенью зал.
– Я его давно не видел, – сказал он. – Но я чувствую его запах. – Он закрыл глаза. – Весь дом пахнет им. – От выражения его лица мне сделалось больно. Может, это подобие любви, подумала я, но подобие искаженное, злое. Мне было бы жаль Риса, если бы не страх перед ним.
– Пойду почитаю, – сказала я и попыталась протиснуться мимо него. Но он схватил меня за плечи. Оказавшись так близко к нему, я почувствовала феноменально отвратительный запах молодого мужчины.
– Если увидишь его, – сказал Рис, – сообщи, что я его ищу.
Он отпустил меня так резко, что я чуть не упала, и тут же исчез, растворившись в тенях, как всегда, и лишь стук когтей по полу давал понять, что мне это все не привиделось.
Рис становился все беспокойней с каждым днем. Поначалу его получалось отвлечь игрой в шахматы или в карты, хоть игроки из нас обоих были никудышные. Что ж, по крайней мере, мне не пришлось перед ним притворяться. Артур не появлялся в доме с самых похорон. Но рано или поздно он вернется, и Рису придется куда-то выпустить весь подавляемый им гнев.
В оранжерее змеиные лилии поникли, их пожелтевшие листья падали на пол. Я перерыла всю библиотеку в поисках книги по уходу за ними, но нашла только пособие по выращиванию орхидей и теперь собиралась сделать все, что там написано. Если я в ближайшее время не пойму, что делать, то разрушу жизнь всей семьи.
Тем временем я пыталась проявлять благоразумие. Я просмотрела финансовые отчеты за прошлые годы. Они показались мне более сомнительными, нежели я ожидала, но, опять же, я еще не вполне представляла, сколько денег отводилось на ведение бизнеса. А еще в записях о личных расходах я обнаружила передачу определенных сумм некой Катерине Макклауд – видимо, сестре Катерине. Но как я ни старалась, я не нашла в коробках ни одного письма от нее. Интересно, бабушка Персефона их сжигала?
Артур по-прежнему не объявлялся. Однажды мне в голову пришла мысль, что, может быть, он специально позволяет мне все испортить, чтобы наказать Майлза. Но я отмела ее как нелепую. Артур был бухгалтером моей бабушки, парнем моей сестры, лучшим другом моего отца – зачем бы ему так поступать?
А еще мне снились сны.
В одном таком сне меня загнала в угол группа мальчишек, и я ударила одного из них ножом в живот – тем самым длинным ножом, которым Маргарет разделывала рыбу. Я взбежала вверх по холму, оказалась в лесочке, и этот сон продолжался не один час: я шла, спотыкалась о камни, и время тянулось как в реальности, без ускорений, какие бывают во снах или в мечтах. Сердце стучало у меня в груди. Спотыкаясь, я вышла из леса и оказалась перед кругом из вертикальных камней. Войдя в этот круг, я запоздало поняла, что земля кишит змеями, и лишь узкая тропинка ведет к плоской плите посередине.
Пройдя на цыпочках по этой тропинке, я вскарабкалась на каменную плиту. И в тот же миг оказалась в кромешной тьме, и со всех сторон голоса снова и снова спрашивали меня, чего я хочу. И то ли я, то ли та девочка подумала: я хочу лишь знать…
В этот момент я проснулась и весь день старалась не возвращаться мыслями к тому сну, пока, измотанная, не вернулась в постель. А потом все повторилось.
Обычно в таких снах я была не собой, а кем-то другим. Я была другой молодой женщиной, жила в местах, которых никогда не видела. Ничто в этих снах не имело смысла и никак не было связано с событиями из моей жизни. Я часами спокойно отрезала головы рыбе, пока женщины вокруг меня кричали что-то на непонятном мне языке, или укачивала младенца в доме вроде нашего, только похожем на пещеру без мебели. Постепенно мысль о том, что нужно ложиться спать, стала приводить меня в ужас: в этих снах я чувствовала себя жалкой, словно запертой внутри чьей-то чужой жизни; я будто сидела в чужой голове, смотрела на мир чужими глазами и не могла сделать ничего, лишь смотреть, как утекает время.
Но даже это было лучше, чем тот сон, в котором я была собой.
Начинался он вполне нормально. Где-то в глубине ночного леса…
Я была ребенком, я бежала, и новая ленточка подпрыгивала у меня в волосах. Я бежала босиком по сосновым иголкам. Слева от меня бежал Рис, весь лоснящийся, черный. Справа – белый силуэт Лумы. Мы гнались за мальчиком. От него так приятно пахло, сердце так быстро стучало у него в груди, и я ощущала счастье – и голод…
Я села в постели и заставила себя открыть глаза, пытаясь проснуться и прекратить все это. Этот сон снился мне уже не в первый раз с тех пор, как я решила вернуться домой: сперва в поезде, а после этого не реже раза в неделю. И всегда он заканчивался одинаково, если я позволяла себе смотреть его достаточно долго. Я бежала среди деревьев, ловила мальчика, видела ужас в его глазах.
Я выглянула в окно и посмотрела на небо. Рассвет еще едва брезжил. Я подумала, что ложиться спать дальше уже нет смысла. Если усну сейчас, просплю весь день. Как бы мне хотелось проспать целый день. Я чувствовала себя больной и уставшей постоянно с того дня, как папа меня ударил: это было первое, что приходило мне в голову, как только я просыпалась. Что плохого я ему сделала? Мне не хотелось теперь даже находиться с ним в одной комнате, смотреть, как он делает вид, будто все нормально. Поэтому я решила не находиться ни в одной из комнат. Лучше я буду проводить время в других местах.
Ступая босиком по холодной утренней траве, я прошла через задний двор к расшатанным деревянным ступенькам, обнимающим скалу, и спустилась к воде. От скал до берега было пятьдесят футов, и лестнице пришлось дважды сделать петлю, чтобы соединить эти две точки, не выходя за пределы наших узких владений. Наш участок пляжа был шириной всего двадцать пять, может, тридцать футов, и в глубину примерно столько же, хотя во время отлива это расстояние увеличивалось. Со всех сторон он был огорожен большими булыжниками, с которых я в детстве любила прыгать в воду.
Часть меня хотела вскарабкаться на один из этих булыжников и нырнуть. Но сколь сильно было это желание, столь же сильно мои ноги не хотели мне подчиняться. Я села на песок, подальше от набегающих волн, и смотрела, как на горизонте грузно всплывает красное солнце.
Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.
Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.
Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.
– Что… – начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.
Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.
Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.
– Элеанор, – сказала она.
– Что тут у вас происходит? – спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. – Что за суета?
Мама перевела взгляд на Луму, и ее брови поползли вверх, а уголки губ опустились. Она расстроена? Или ей стыдно?
– Девочки, – сказала мама. – Знакомьтесь: ваша grand-mère.
В главной гостиной на одном из вольтеровских кресел сидела плохо различимая фигура.
Лума попятилась и прислонилась спиной к перилам. Она нервничает, поняла я. И решила вести себя по-другому. Какой бы ни оказалась наша grand-mère, будь она хоть безглазым чудовищем, я встречусь с ней лицом к лицу.
Разглядев женщину в кресле, я едва не ахнула.
На ней было бледно-серое платье и розовые перчатки. Седые волосы были зачесаны в объемные кудри в стиле сороковых годов. Сама она оказалась низенькой и пухлой, с полным моложавым лицом, на котором виднелись лишь две морщинки у губ. Пока я шла к ней, она встала с кресла, склонила голову набок и тепло улыбнулась.
– Элеанор, – сказала она, – как же чудесно увидеть тебя спустя столько лет. – Она говорила по-английски, но с легким французским акцентом, звучало очень мелодично.
– Ты знала обо мне? – спросила я.
– Разумеется! Твоя мама написала мне много лет назад и сказала, что родила дочку, у которой рот в точности как у меня!
Рот у нее был действительно похож на мой: широкий, с тонкими губами, подчеркнутыми яркой помадой. Когда она улыбалась, ее лицо словно трескалось напополам. Она казалась такой дружелюбной, такой открытой. Я испытала небольшой прилив гордости. Пусть моего лица нет среди портретов в зале, но вот оно, передо мной.
– Я так рада с тобой познакомиться, – сказала я.
– Я много о тебе слышала. – Она опустила взгляд. – Но никогда не думала, что нам представится возможность встретиться.
– У тебя, наверное, было много дел там, за океаном.
– О, после войны не так уж много. Это было ужасно. – У нее был такой чудесный акцент, что мне пришлось приложить усилия, чтобы перестать улыбаться и изобразить сочувствие. – Мне чудом посчастливилось пережить это время. На войне творились такие вещи, просто… ужасные.
– Мне так жаль, – сказала я. – Я не хотела напоминать о грустном.
– Не беспокойся, дитя, – сказала она. – Иди же, поцелуй меня.
Я легонько клюнула ее в щеку, а она притянула меня к себе в скромные объятия. От нее приятно пахло тальком и чем-то соленым. Она опустила ладони мне на плечи и развернула меня лицом к маме. Позади мамы, в глубине зала, Маргарет с трудом поднималась по лестнице, словно муравей-рабочий под грузом чемоданов.
– Какое прекрасное у тебя дитя, милая, – сказала grand-mère маме. – Я уже люблю ее.
И тут она заметила в дверном проеме Луму.
– А кто это? – спросила она.
– Это… Лума, – ответила мама. Хоть она и пыталась казаться веселой, в ее голосе проскальзывали нотки ужаса и растерянности. – Твоя вторая внучка. О ней я тебе тоже писала.
– Конечно.
– Ей двадцать один, – продолжала мама. – И она настоящая красавица.
Я не видела лица grand-mère, но ее пальцы чуть крепче сжались на моих плечах, словно она пыталась притянуть меня ближе к себе, чтобы защитить.
– Ты ведь умеешь разговаривать, моя дорогая? – спросила grand-mère.
Лума угрюмо кивнула.
– Так поговори же со мной, прошу, – продолжала grand-mère. – Мне не терпится услышать твой голосок. Ты всегда носишь… такое?
Лума насупилась.
– Не думаю, что это вообще тебя касается. Я не ребенок.
Это меня удивило. Я выпучила глаза, глядя на Луму, пытаясь намекнуть ей, что сейчас жду от нее хороших манер. Если она спугнет grand-mère, я ее убью.
– Вполне справедливо, – сказала grand-mère. – Ты юная леди. Я просто удивилась, что ты оделась как на маскарад.
Лума раскрыла рот, но тут же его закрыла. Она проиграла эту партию и сама не понимала как. Вместо ответа она зарычала.
Grand-mère склонила голову, глядя на нее.
– Прости, – сказала она. – Я не понимаю, почему ты так мне не рада.
Казалось, Лума вот-вот расплачется. Оттолкнув маму, она побежала прочь, к той же задней двери, за которой не так давно скрылся Рис. Мы слышали, как дверь захлопнулась за ее спиной. Ошеломленная мама стояла на месте, словно боясь пошевелиться.
– Любопытно, – сказала grand-mère. – И здесь с вами еще живет… мальчик?
– Кузен девочек, Рис, – сказала мама. – Он, должно быть, на улице.
– Что ж, полагаю, нас всех ждет общий ужин?
– Да, – сказала мама. Судя по голосу, она испытала облегчение. – Конечно, mère.
– Надеюсь, я сумею изменить это ужасное первое впечатление, – продолжала grand-mère. – Мне очень не по себе из-за того, что я была так строга к бедняжке. Я ведь знаю, как это важно для юных леди, чтобы их воспринимали всерьез. Это помогает избежать стольких неприятных ситуаций.
– Я с ней поговорю, – сказала мама торопливо. – Уверена, все будет в порядке.
Мне удивительно было видеть, как эта женщина укротила мою маму и сестру тоже. Сложно было даже вообразить, как она выстоит перед дедушкой Миклошем, но, похоже, и это ей по силам. Она занимала слишком много места для обычного человека. Я не могла себе и представить, чтобы Рис мог что-то предпринять в отношении Артура, пока она здесь. Ее присутствие успокаивало, и я накрыла руками ладони, лежавшие у меня на плечах, и сжала их. Я почувствовала, как она склонила голову ко мне, так что ее горячее мятное дыхание согревало мой лоб.
Но какой-то червячок сомнений грыз меня. Ей ведь не обязательно было так жестоко обходиться с Лумой, не так ли? Я вспомнила, что сказала Рису тогда, на похоронах, и как он посмотрел на меня: как будто я его укусила.
– Почему бы нам не подняться наверх? – спросила меня grand-mère. – Я очень устала, а чемоданы еще даже не распакованы.
– Я могу попросить Маргарет, – сказала мама и шагнула вперед. – Или… я сама могу тебе помочь.
– Нет-нет, – сказала grand-mère. – Я хочу поближе познакомиться с внучкой. Мы и так уже потеряли столько времени.
Я вывела ее из гостиной, пытаясь избегать маминого взгляда, когда мы обходили ее. Я была почти уверена, что она разочарована во мне, что ее что-то гложет, но мне было не стыдно. Что она вообще сделала для меня хорошего? Вечно только мокнет в ванне да ходит хвостиком за отцом, которому, судя по всему, уже давно нет до нее дела – если вообще когда-то было. Она никогда не проявляла ко мне особого интереса, не называла меня красивой. Она даже не пыталась искать меня, когда бабушка Персефона отослала меня из дома. А grand-mère предложила мне дружбу.
Поддерживая grand-mère под руку, я помогла ей подняться по ступенькам. Она двигалась грациозно, но осторожно, словно канатоходец или балерина. Я подумала: интересно, умеет ли она танцевать? Мне хотелось узнать о ней все.
Пока мы шли по лестнице, из леса донесся вой. Это был голос Лумы. А потом – Риса. Странный был вой, какой-то особенный. И тут я поняла, что они зовут меня, просят присоединиться к ним в лесу. Но я никогда не умела отвечать на их зов. У меня не было голоса. Все твердили, что голос появится, как и зубы, но этого так и не случилось.
– Они огорчились? – спросила grand-mère. – Может, тебе стоит проведать их?
– С ними все будет в порядке, – сказала я. – Давай обустроим твою комнату.
Мы стали искать место, куда Маргарет могла отнести вещи. Наконец чемоданы нашлись в спальне в передней части дома: окон там было мало, а кроватью не пользовались целую вечность. Я похлопала по покрывалу, и в воздух поднялось облако пыли.
– О, – сказала я. – Прости, пожалуйста. Видимо, никто не знал, когда ожидать твоего приезда.
– Никаких проблем! – сказала grand-mère. – Однако я придерживаюсь мнения, что одна спальня всегда должна быть готова к приему гостей. Это признак гостеприимства. Так приятно знать, что тебя всегда ждут.
Я кивнула. И попыталась представить, каково это, когда твоя семья всегда готова принять гостей. Или хотя бы вовремя платит налоги.
– Ну что ж, – сказала grand-mère. – Я привезла свое постельное белье – на всякий случай. Поможешь? Оно должно быть в сундуке под номером два.
Я открыла сундук, на бирке которого красовалась двойка. Изнутри пахнуло лавандой. Я увидела аккуратно сложенные лоскутные одеяла, постельное белье и набор для прикроватной тумбочки в деревянной коробке с серебряной инкрустацией. Я помогла grand-mère снять простыни, и, когда нас окутало гигантское облако пыли, я со смехом подбежала к окну и впустила в спальню свежий воздух. Она закрыла глаза и сделала глубокий вдох, прямо как я, когда только сюда приехала.
– Какой прекрасный вид, – сказала она. – Обожаю морской воздух.
– Я тоже!
Она нашла мою ладонь и сжала.
Мы вытащили из сундука простыни и застелили постель. В сундуке оказались еще простыни: комплект атласных и комплект кружевных.
– Нравятся? – спросила grand-mère.
– Они великолепны.
– Это тебе.
Она подошла к вертикальному сундуку, крепко перевязанному бечевкой, и ловко развязала узлы. Затем выдвинула верхний ящик, полный льняного женского белья. Второй ящик был вместительнее, там лежала одежда.
– И это тоже тебе, – сказала grand-mère. – Я подумала, что несколько новых вещиц из Франции – костюм с юбкой, сшитый на заказ, и парочка платьев – станут неплохим подарком для молодой леди. Надеюсь, они в твоем вкусе?
– Ты так добра, – сказала я. И развернула одно из платьев. Оно было совсем не похоже на воздушные платьица Лумы, которые делали меня похожей на маленькую девочку. Это платье было из черного шелка, с высоким воротником и длинными рукавами, но его фасон и складки намекали, что в нем будет вполне комфортно. – Я не обновляла гардероб уже… уже очень давно.
– Бедняжка моя, – сказала grand-mère. – У твоей семьи были тяжелые времена?
– Нет, просто… хотя сейчас, наверное, они и наступают. – Я зачарованно смотрела, как платье струится в потоках воздуха. Я слегка помахала им, гадая, с чем такое вообще можно надеть. – У меня не было особой необходимости в новой одежде. В школе мы носили только форму.
– Но с твоего возвращения прошел уже месяц, – сказала она, – и никто не подумал купить тебе чего-нибудь новенького?
– А как ты догадалась, что мне привезти? – спросила я.
Она улыбнулась.
– У тебя точно такой же размер одежды, какой был у меня в твои годы.
Впечатлений становилось слишком много. Это платье, черное, шелестящее, пахнущее лавандой. Коробка чистого белого белья. Сияющая женщина с розовыми щеками и морщинистой, словно крепированная бумага, кожей – бабушка, сошедшая со страниц сказок. Я присела на краешек кровати. Мое горло сжалось. И я осознала, что плачу. Я никогда не плакала на глазах у других людей. Я прикрыла лицо руками.
– Ш-ш-ш-ш, – сказала бабушка и села рядом со мной. Одной рукой обняла меня за плечи. – Все хорошо, милая.
Я плакала молча (этому меня научила школа-пансион), а она сидела рядом и гладила меня по спине. Наконец я смогла снова вздохнуть и вытерла слезы.
– Прости, – сказала я.
– Бедняжка моя, – сказала она. – Что ж, я приехала вовремя. Я помогу тебе всем, чем смогу. Вот только я немного беспокоюсь о твоей сестре.
– О Луме? – Я ощутила легкий укол ревности. – Она в порядке. Просто немного… – Я осеклась, не зная, как закончить фразу.
– Ну, она определенно… – Grand-mère замялась. – Красива.
– Ну да, – подхватила я. – Красива. И, наверное, поэтому не очень-то прилежна. – Я почувствовала облегчение, высказав это наконец-то. Но в то же время мне стало неловко, как будто Лума могла меня слышать.
– Но ты, по словам твоей мамы, очень умна, – сказала grand-mère. – Почему бы тебе не поведать мне обо всем, что у вас происходит?
Я рассказала ей о смерти бабушки Персефоны, о дедушке и похоронах и о том, что сказала Лузитания. Я рассказала, как отец разозлился на меня за то, что я пытаюсь управлять бизнесом, и как он меня ударил – это grand-mère потрясло. Все это лилось из меня таким стремительным потоком, что я не сразу заметила, что опускаю некоторые детали. Я не упомянула о странной карте, появившейся в ночь бабушкиной смерти, и о том, как одержим Артуром Рис. И Лума. И я.
Поначалу я чувствовала вину за это. Но grand-mère считала меня милой. И я не хотела, чтобы она узнала что-то, что заставит ее думать обо мне плохо. Может, когда мы сблизимся сильнее, я наберусь храбрости, но пока я не готова. Лучше сперва пощупать воду, чем сразу нырять с головой.
– А потом я написала тебе, – сказала я. – Я думала, ты окажешься… не думала, что ты окажешься такой…
– Нормальной? – подсказала она.
Я издала смешок.
– Да.
Она похлопала меня по плечу.
– Что ж, уверяю тебя, у меня тоже есть особенности, – сказала она. – Я же мать твоей матери.
– Grand-mère, – сказала я, – могу я кое-что спросить?
– Разумеется!
– Почему мама… такая?
Она отвернулась и тяжело вздохнула.
– Бедная девочка, – сказала она. – Такой она родилась; я перепробовала все, чтобы ей помочь, но она вечно отказывалась. А позже она рассказывала, что, когда познакомилась с твоим отцом, ее привлекла в нем не какая-то особая доброта, не интерес к ней, нет – он всего лишь не считал ее странной. Думаю, именно это в нем и подкупило ее.
Я подумала об отце, о том, как близко к Артуру он стоял тогда в зале и как сторонился мамы, когда та пыталась утешить его после смерти бабушки Персефоны. Я даже в мыслях не допускала возможности для себя прожить всю жизнь с тем, кто бы меня не любил. Лучше уж остаться одной, подумала я, хотя часть меня не была в этом уверена. В конце концов, что я сейчас здесь делаю?
– Как бы то ни было, твоя семья, похоже, находит странности привлекательными, – сказала grand-mère. – Думаю, здесь она чувствовала себя как дома. Ну, а ты?
– Мне кажется, я недостаточно странная для них, – призналась я. – Или слишком странная. Сама еще не разобралась.
Обтянутая розовой замшей ладонь прикоснулась к моей щеке.
– Для меня ты вовсе не странная, – сказала бабушка. – А самая что ни на есть нормальная.
* * *
Я помогала grand-mère разбирать и раскладывать все ее красивые вещи почти до вечера. Под конец она решила вздремнуть.
– Хочешь, чтобы я принесла тебе чего-нибудь? – спросила я. – Стакан воды? Чего-нибудь поесть?
Она похлопала меня по руке.
– Нет, дорогая, – сказала она. – Мне только нужен отдых. Поговорим за ужином. Почему бы тебе пока не отнести обновки к себе в комнату?
Я вышла, захватив сундук на колесиках, который она привезла специально для меня. Я шла по коридору третьего этажа и катила сундук в сторону своей спальни, как вдруг из темноты передо мной возникла Лума.
– Нам надо поговорить, – прошипела она.
Она потянула меня в свою комнату вместе с сундуком и захлопнула дверь.
– А это что? – спросила она.
– Это подарки, – ответила я. – Мне.
Лума прищурилась.
– Она много всего тебе привезла, – сказала она. – А мне почему ничего?
Я рассмеялась.
– Да что с тобой такое? – возмутилась Лума. – Что смешного?
– С самого приезда я не вылезала из школьной формы, – сказала я. – У меня ничего нет. А у тебя полно вещей. Ты только посмотри! – Я обвела рукой кучи античных и кружевных платьев, выцветшего шелкового белья, чокеров, драгоценностей и жемчужных гребней, валяющихся повсюду словно мусор.
– Я просто беру, что хочу, – сказала Лума. – На чердаке полно всего. Еще и Лузитания частенько присылала сюда вещи по ошибке, можешь тоже их брать. Почему ты молчала о том, что тебе нужна одежда?
– Не в этом дело, – сказала я. – У меня не было вещей, но никто этого не заметил, кроме нее.
– Но ей-то откуда было знать? – спросила Лума. – Она же только что приехала.
Я не нашлась, что ответить. Сначала я подумала о письме, о том, что надо напомнить grand-mère никому о нем не говорить. А потом поняла, что в письме я не писала ничего об одежде.
– Что-то тут не так, – сказала Лума. – Я это чувствую.
– Ты много чего чувствуешь, – сказала я и снова взялась за сундук. – Хорошо, что думать здесь полагается мне.
– Что ты имеешь в виду?
– Grand-mère приехала, чтобы мне помочь, – сказала я. – Перед самой смертью бабушка Персефона сказала, что вы все не умеете сами о себе заботиться. И судя по тому, что я вижу, она была права. Мне нужна помощь кого-то, кто умеет управлять домом.
– Тебе могла бы помочь я, – сказала Лума. – Или мама.
– У вас не было такого опыта.
– Я просто к тому, что мы могли бы обойтись и без этой старой грубиянки.
– Разве она тебе нагрубила? – удивилась я. – Или же тебе просто не понравилось то, что она сказала?
– А какая разница?
Я вздохнула.
– Лума, – сказала я, – она пожилая женщина. А мы… ну, мы – Заррины. Почему ты принимаешь ее слова так близко к сердцу?
Лума склонилась ко мне и с очень серьезным видом посмотрела в глаза.
– Если она еще хоть словом обмолвится о том, как я одеваюсь, – сказала она, – я разорву ей горло.
– Нет, не разорвешь, – отрезала я. – Это и твоя бабушка тоже. Прояви к ней уважение.
Лума, качнув бедрами, отошла к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Она с силой продиралась сквозь узлы, и серебристые пряди застревали между зубьев расчески.
Оставив Луму, я попыталась последовать совету grand-mère и отдохнуть. Я должны была бы устать: мы не один час провели за распаковкой сундуков. Но уснуть мне мешала излишняя тревожность, а нервы не давали спокойно посидеть и почитать книгу. Я не могла больше терпеть. Тихонько спустившись по задней лестнице, я прошла через кухню, мимо бормочущей себе под нос Маргарет, и вышла на задний двор. Я дошла до края утеса и спустилась на берег по шатким ступенькам. Нужно было закончить начатое.
Я огляделась, чтобы убедиться в отсутствии случайно забредших к нам местных детишек или рыбаков, а потом скинула юбку и поношенную школьную блузку, панталоны и нижнюю майку, сняла туфли и сунула в них носки. Затем прошла вдоль камней, забралась на один из булыжников и глянула на водную гладь внизу. Я знала, что вода окажется холодной: Рис с Лумой вечно так оправдывались, чтобы не купаться. На мгновение я застыла, словно парализованная. Что, если я разучилась плавать? Что, если это одна из тех вещей, которые я забыла?
Но присутствие в доме grand-mère прибавляло мне уверенности. Я пока что пережила все испытания, которые мне подкинуло это место. Сделав глубокий вдох, я подняла руки над головой. Сложила ладони в наконечник стрелы и бросилась вниз.
Мое тело по большей части само знало, что делать. Вода сомкнулась надо мной. Холод пронзил меня, словно электричеством, но это было не то чтобы больно – по крайней мере, не так, как описывали Лума и Рис. Я словно перевоплотилась, испытала то же ощущение, как тогда, в школе, катясь вниз по ступенькам: словно я – это не я, а кто-то другой, кто-то, кого холод укрепляет, очищает. Тут оказалось мельче, чем я помнила, и кончики пальцев практически сразу коснулись дна. Я немного проплыла вдоль дна с открытыми глазами и чуть опустив нос, чтобы соленая вода не попала в ноздри. Другие люди часто жаловались, что соль жжет глаза, но я этого не чувствовала. Я могла смотреть по сторонам, разглядывать косяки рыб, двигающиеся разомкнутым строем. Могла наблюдать за ползающими по дну крабами, рассматривать осколки ракушек, рассыпанные волнами и проплывающие под моими вытянутыми руками.
Я вспомнила хитрость из детства и втянула ноздри, чтобы они закрылись. Перевернувшись на спину, я смотрела на последние солнечные лучи, пробивающиеся сквозь фильтр воды. Волны у нас были жесткие, с силой били о берег, но здесь, на глубине, они смягчались массой воды и практически меня не тревожили. Для своего возраста я была слишком худой, но плотной, как камень, поэтому почти без усилий смогла сесть на дно и просто смотрела вверх, на мутно-зеленое небо над головой, покрытое золотистой рябью.
Однако вскоре у меня закончился кислород, и пришлось пробиваться к поверхности, чтобы сделать вдох. Я снова и снова хватала ртом воздух, пока мои легкие спорили с остальным телом о том, где нам на самом деле место: в воде или на суше.
Вряд ли grand-mère одобрила бы это: девушка плавает в одиночестве, да еще и нагишом. Но отчего-то пребывание в одной комнате с ней пробудило во мне жажду чего-то нового. Она мне нравилась, но, когда я была рядом с ней, меня не покидало чувство, будто за мной следят. Словно я находилась в одной комнате с учительницей, которая ждет от меня образцового поведения. Все дело только в этом, сказала я себе и почувствовала вину за то, что мне все еще хотелось от нее спрятаться.
Когда солнце закатилось за скалы, я еще немного поплавала на спине, пока в угасающем свете все не погрузилось в сумрак. Тогда я повернула к берегу. Я шла вброд сквозь волнорезы, по пояс в воде, как вдруг увидела на песке темный силуэт. Это оказался Артур, он стоял, опершись на сложенный зонт, острый наконечник которого увяз в песке. Артур стоял возле стопки моей одежды. Я не видела его неделю – и вот он здесь, возник словно по волшебству.
Поначалу я смутилась, но, подплыв ближе, когда мои ступни уже нащупали дно, я не стала скрываться. Я позволила себе потихоньку подниматься над водой, только перебросила волосы вперед, чтобы прикрыть грудь. Он всегда оказывался в более выгодном положении, чем я: знал больше моего, держал эти знания при себе. Часть меня хотела выяснить, смогу ли я его шокировать. Я вышла из-за волнорезов. Мне самой не верилось. За такую выходку монахини задушили бы меня голыми руками.
– Ваша мама попросила позвать вас к ужину, – сказал Артур.
– Спасибо, – ответила я. – Не думала, что встречу вас здесь.
– На пляже я действительно выгляжу неуместно.
Мы стояли совсем близко. На Артуре по-прежнему был его пиджак, целлулоидный воротничок, блестящие туфли. Я смотрела ему в глаза, но сквозь матовые стекла ничего не было видно. Мне захотелось поиграть с ним, спросить, собирается ли он отвернуться, и, быть может, он ответит на мою игру. Сложно было понять, но у меня было чувство, что он смотрит мне в глаза. Вне сумрачного дома я могла разглядеть в нем детали, которых обычно не было видно. Глубокие линии на его губах оказались не морщинками, а перламутровыми шрамами. Такие же виднелись и у него на теле: слегка приподнятые над кожей бороздки, немного напоминающие швы, словно кто-то аккуратно зашил трещины на его коже. Может, он побывал на войне, подумала я. Мой отец там был. Артиллерийский обстрел, газ, шрапнель. Может, дело в этом.
– «Я слышал, как поют они, русалки, друг для дружки», – процитировала я. Эти слова сами собой слетели с моих губ. И на мгновение я увидела себя с другой стороны: не нескладная девочка-подросток, а обитательница волн. Я почувствовала себя владычицей морей. Он не сможет устоять перед моей мощью.
На секунду он словно остолбенел в изумлении. А потом повернул голову в сторону, нарочито глядя поверх океана.
– Думаю, мне они петь бы не стали, – сказал он и отошел от моей одежды.
И тут же эфирное существо испарилось, и я снова стала обычной девчонкой. Я наклонилась за одеждой с таким рвением, что сама себе удивилась. Накинула блузку и завернулась в нее, не застегиваясь. От этого я почувствовала себя в безопасности, но тут же ощутила себя человеком, который в этой безопасности нуждается. Одно другого не стоит.
– Вы хорошо знаете Элиота, – сказал Артур. Он по-прежнему смотрел в сторону. Я была уверена, что он больше никогда не посмотрит на меня.
– Я думала, что познакомилась с ним в школе, – сказала я. – Но, вернувшись домой, обнаружила, что его стихами увешана вся моя комната.
– Так вот, значит, что случилось с моей книгой. А я-то думал, куда она подевалась.
Я застыла.
– О нет, – сказала я. – Я ее порезала. Мне так жаль.
Артур рассмеялся сухим, отрывистым смехом.
– Вряд ли это худшее, что мне приходилось пережить у Зарринов.
Его тон заставил меня вспомнить о той потайной двери под лестницей, о существовании которой я прежде не подозревала. О двери, которая приоткрылась лишь на миг, чтобы я успела увидеть, как она захлопнется.
– Что они с вами сделали? – спросила я.
Сама того не замечая, я сделала шаг к нему. Теперь мы стояли так же близко, как они с отцом в зале в день похорон, так близко, что я с удивлением ощутила его дыхание на своем лице. На мгновение мне показалось, что он заговорит. Но тут же его челюсти сомкнулись со щелчком. Теперь я уже знала: что-то заставляет его молчать, что-то, над чем он не властен.
– Артур, – сказала я. Но он только покачал головой и поднял руку.
– Вы простудитесь, – сказал он, когда снова смог заговорить.
Покраснев, я потянулась за юбкой и принялась натягивать ее на талию. Артур и вовсе повернулся ко мне спиной и теперь стоял, опершись на зонт, и смотрел на волны. Красное солнце висело над водой, едва не касаясь горизонта.
– Этот пляж – заслуга вашей бабушки, – сказал Артур. Он говорил медленно, будто бы выбирая дорогу среди камней, тщательно подбирая каждое слово. – Вашего дедушку море никогда не заботило, ведь он вырос в стране, со всех сторон окруженной сушей. Но ваша бабушка как-то сказала мне, что ей нравится высокий утес. Он напоминал ей о деревне ее матери на Крите.
Крит. Я представила ослепительно-белый город посреди темного океана. Не он ли мне снился? Эти крутые холмы, эти старухи в черном?
– Вы скучаете по ней? – спросила я.
Артур резко повернулся ко мне. Я успела застегнуть лишь половину пуговиц на блузке. Но я подозревала, что он не смотрел на мое тело. Его внимание привлек мой вопрос.
– Что между вами произошло? – спросила я. – Иногда мне кажется, будто вы на нее злитесь. А иногда вы ведете себя так, словно она вам нравилась.
– Не знаю, нравилась ли она мне, – сказал он. – Думаю, я просто очень хорошо ее знал.
– Но вы же наверняка простили ее. – Я внезапно ощутила прилив уверенности. – За то худшее, что вам пришлось пережить у Зарринов, я об этом.
– Почему вы мне это говорите?
– Вы ведь придете на ужин, несмотря на все, что случилось.
Снова пауза. И затем:
– Полагаю, приду.
Это было уже слишком: осколки последних солнечных лучей на волнах, легкие отражения света на его лице, странное сияние. Мое сердце рвалось на части. Мне хотелось узнать о нем все, но я понимала, что этому не бывать. Из-за Лумы, не говоря уж о Рисе. И из-за той тайны, которую я пока не могла разгадать.
Я все еще главная в этом доме, несмотря на приезд grand-mère. И должна нести эту ношу с достоинством.
– Знаю, вы встречаетесь с моей сестрой, – сказала я. – Думаю, вы двое вполне можете сделать друг друга очень счастливыми. Я понимаю, что в последнее время произошло много странных вещей, и что я была груба с вами. Но надеюсь, вы сможете меня за это простить. Надеюсь, мы останемся друзьями. И как ваш друг, я должна предупредить вас.
– О чем же?
– Рис ищет вас, – сказала я. – Не совсем понимаю, зачем, но он кажется одержимым. – После этих слов мои щеки покраснели, потому что мне не хотелось вдаваться в подробности. – Возможно, вам лучше не оставаться с ним наедине.
Покрытые шрамами губы Артура растянулись, обнажив идеальные ровные зубы.
– Я ничуть не беспокоюсь из-за Риса, – сказал он.
– Быть может, зря. Знаю, вы к нам привыкли, но он в последнее время ведет себя… странно.
– Вы имеете в виду, что он влюблен в меня.
Я ожидала, что сама мысль об этом будет ему отвратительна, но он так спокойно об этом сказал. Я была потрясена.
– Да, думаю, можно сказать и так.
– Об этом не волнуйтесь, – сказал он. – Вы все проходите через подобную фазу. – Я подумала о Люси Спенсер, но Артур продолжал. – Я близок вам, но не член семьи. Я достаточно дружелюбен. Бываю в доме, но не слишком часто. Но меня это не особо заботит.
– Но что, если он вас ранит?
– Меня ранили и прежде.
– А если он убьет вас?
Он рассмеялся. Вышло гораздо жестче, чем я могла бы себе представить. Его смех эхом отразился от скал. Солнце уже утонуло за лесом, но Артур словно стоял в его последних лучах, неправдоподобно красных, отчего его белая как бумага кожа словно светилась.
Я знала, что люблю его, и знала, что, если признаюсь ему в этом, он все равно никогда не поверит. Он подумает, что я такая же, как моя сестра и мой кузен: привязалась к нему лишь оттого, что это так легко, лишь потому, что он рядом. А не полюбила его за то, какой он есть. Его смех постепенно стих, и Артур будто бы заметил тревогу в моем лице.
– Вы мне действительно нравитесь, Элеанор, – сказал он. – Но вы очень сильно напоминаете мне вашу бабушку, и это… непросто.
Может, он все-таки скучает по ней. Я могла представить себе, как они сидят вместе у камина, играют в шахматы, сдержанно шутят. Возможно, этим все объясняется. Я могла бы стать для него новой Персефоной, если он хочет от меня именно этого.
– Что ж, мы могли бы начать с малого, – сказала я. – Например, время от времени играть в шахматы.
– Если вы этого хотите, – сказал он. – Но должен вас предупредить: я всегда выигрываю.
Мы повернулись к дому на вершине холма. Отсюда видна была лишь вершина центральной башни с горящими в свете заходящего солнца окнами. Я поспешно сунула носки в одну туфлю, а нижнее белье – в другую, и мы стали вместе подниматься по ступенькам. Артур ступал на каждую ступеньку со здоровой ноги, а потом подтягивал вторую. Для меня было загадкой, почему иногда он казался таким слабым, а потом – таким сильным. Я поймала себя на том, что пытаюсь разглядеть на его лице признаки возраста, гадая, не ровесник ли он моему отцу. Моложе? А может, старше? Но Артур умело скрывал даже такую мелочь.
Когда мы поднялись, я сказала Артуру, что собираюсь незаметно пройти через заднюю дверь, чтобы переодеться. Это заставило его улыбнуться. Зубы блеснули в темноте.
– Я пока займу вашу grand-mère, – сказал он.
– Спасибо.
Я направилась к заднему саду, а Артур уже начал отворачиваться, но в последнюю секунду развернулся назад и поймал мое запястье. Его ладонь оказалась очень холодной, но хватка была невероятно сильной. Я тут же вспомнила, с какой легкостью он поднял в воздух моего отца и отбросил от меня.
– Вам следует быть очень осторожной, – сказал он. И, прежде чем я успела спросить, что он имеет в виду, он уже зашагал прочь. По ровной земле он двигался быстро и практически мгновенно исчез за домом со стороны главного входа.
Я миновала садовые ворота и шла, огибая ряды молодых побегов и проклевывающихся листочков. Никто не прикасался к саду с тех пор, как умерла бабушка Персефона, но она годами обрабатывала почву, поэтому растения продолжали всходить без всякой помощи – по крайней мере пока. Среди них были и сорняки, и я подумала, что, может быть, завтра вернусь сюда и займусь садом: немного полью и прополю грядки, чтобы убедиться, что я смогу за всем этим ухаживать. Может, попрактикуюсь на растениях попроще и пойму, как быть со змеиными лилиями, и тогда все пойдет своим чередом. Если grand-mère поможет мне отыскать мой путь, я сумею со всем управиться.
Поднявшись к себе в спальню, я попыталась высушить волосы, но в них похрустывала соль, и пряди начали завиваться, локонами ниспадая мне на плечи. Я открыла окно, чтобы впустить свежий воздух, и принялась стягивать мокрую одежду. Я вытерла соленую воду с рук и ног и повернулась к черному платью, переброшенному через сундук.
Школьную форму я оставила сушиться на спинке стула. Не надетая на меня, она казалась такой странной. Поведя плечами, я расправила на себе черное платье. В сундуке я нашла черные шелковые чулки и туфли на невысоком каблуке. Мои ноги скользнули внутрь, и я повернулась к зеркалу.
Меня было не узнать. Я расчесала волосы и оставила их лежать свободно, как у Лумы. Нет, не годится. Я собрала их в пучок на макушке и заколола шпильками. Другое дело. Теперь я выгляжу старше, строже. Выгляжу как…
Я подскочила. Там, в зеркале, всего на мгновение, я увидела другое лицо. Молодое, светловолосое, но не мое. Я посмотрела снова, но чужое лицо исчезло.
Я заставила себя несколько раз глубоко вздохнуть. Наверняка это все из-за мыслей о Луме. Заразилась от нее плохим настроением, вот и мерещится всякое. Но чем больше я об этом думала, тем менее убедительной казалась мне эта мысль. Я вспомнила то холодное дуновение. Тот звон горшков на кухне.
Но сегодня вечером мне с этим не разобраться, потому что это меня пугает, а мне сейчас нельзя бояться. Grand-mère здесь, и мне нужно приложить все усилия, если я хочу убедить ее остаться.
Ветер шелестел развешанными по стене страницами. Порывшись в чемодане, я вытащила свой экземпляр стихотворений Элиота. По крайней мере, хотя бы эту мелочь я могу исправить.
Выйдя на лестницу, ведущую вниз к главному залу, я увидела Артура и grand-mère. Они стояли у входа в главную гостиную и негромко разговаривали, наклонив головы близко друг к другу. Увидев меня, они одновременно подняли головы. Мне пришлось придерживаться за поручни, спускаясь по ступенькам: маленькие каблуки оказались коварными.
– Вот и она! – сказала grand-mère. Я еще никогда не видела, чтобы кто-то так широко улыбался мне.
Я шла, придерживая подол одной рукой и сосредоточившись на ощущениях под подошвами при каждом шаге. Они наблюдали за мной: grand-mère с гордостью, Артур с легкой улыбкой. Но одним носком я зацепилась за ступеньку, моя нога выскочила из туфли, и я в панике шагнула в пустоту. Двигаясь плавно, словно механизм, Артур сделал шаг вперед и протянул руки, чтобы я ухватилась за них и удержала равновесие. Книга упала на пол между нами. Я с такой силой сжала руки Артура, что grand-mère ахнула.
Я снова взяла себя в руки, вернула туфлю на место и одарила их обоих улыбкой победительницы.
– Все в порядке, – сказала я. – Мне просто нужно немного попрактиковаться.
– Что это? – спросил Артур, наклоняясь за книгой.
– Это вам, – сказала я. – Не та, которую я порезала, но…
Он не смотрел на меня, а просто стоял с книгой в руках и смотрел на обложку, безмолвно шевеля губами. Я осеклась, и в тишине grand-mère сделала шаг вперед и обняла меня.
– Элеанор, дорогая, – проговорила она мне на ухо, – ты так замечательно сегодня выглядишь. Но нам действительно придется поработать над твоим равновесием. – Она отпустила меня и прошла вперед нас в столовую.
Артур повернулся ко мне.
– Спасибо, – сказал он.
Я заметила, что покраснела.
– Ерунда, – сказала я. – Вы голодны?
– Как всегда, – ответил он, и я едва не рассмеялась над его шуткой. Он предложил мне локоть, чтобы проводить меня в столовую. Я с благодарностью взяла его под руку: в этих туфлях я по-прежнему чувствовала себя неуверенно.
Мама с отцом уже ждали нас у стола, стоя за спинками своих стульев. Мама была абсолютно суха и полностью одета, бочка с водой исчезла. Мамины полипы, ссохшиеся, прилипли к ее коже, но, увидев меня, она вяло улыбнулась. Я никогда не видела, чтобы она так долго находилась вне ванны. Мне казалось, это невозможно.
– Где же дети? – спросила grand-mère, входя. Протиснувшись к дальнему концу стола, она села. – Мальчик и девочка?
Рис с Лумой нерешительно вошли со стороны центрального зала, одетые к ужину, но все равно растрепанные. Мы с grand-mère посмотрели на них. У Риса вокруг глаза расплывался красно-лиловый синяк, а Лума все время водила языком по деснам, не открывая рта, как будто ощупывала место выбитого зуба. Похоже, между ними произошла тихая потасовка – наверное, в коридоре между музыкальным залом и библиотекой. Я гадала, кто завязал драку. Придется после ужина задать этот вопрос Луме, убедиться, что с ней все в порядке. Артур словно не замечал ее. За столом он сел рядом со мной.
Последним явился дедушка Миклош. Он попытался завязать галстук, на лице виднелась свежая царапина от веток. Он вошел словно в полусне, а затем остановился и посмотрел на grand-mère. Все его тело напряглось, лицо исказила злоба.
– А, вы, должно быть, Миклош, – сказала grand-mère. – Как чудесно наконец-то познакомиться с вами, спустя столько лет.
Дедушка Миклош неуверенно шагнул вперед, после чего застыл на месте. Выглядело так, словно он сопротивляется чему-то.
– Дедушка, – сказала я, – grand-mère приехала к нам на некоторое время. Она наша гостья.
Он задумчиво кивнул. А затем сел во главе стола с болью и замешательством на лице. Я не понимала, что с ним. Он впустил в наш дом отца Томаса, но пришел в ярость от присутствия безобидной пожилой леди?
– Давайте же насладимся ужином, – провозгласила grand-mère. После этих слов дедушка вроде бы расслабился. Он откинулся на стуле. Я посмотрела на нее с восхищением. Похоже, она умеет подбирать нужные слова.
Вошла Маргарет с подносом, на котором возвышалось огромное жаркое из дичи. Она поставила поднос в центр стола, а я попыталась прогнать из головы мысли о том стервятнике, которого видела неделю назад.
– О, Маргарет, – сказала grand-mère, не поднимая глаз. – Прошу, нарежьте для нас это блюдо.
Я собрала волю в кулак. В любую минуту из тетушкиной груди начнет вырываться низкий стон, который постепенно поднимется до визга, от которого, того и гляди, весь дом превратится в…
Но этого не произошло. Я услышала лишь звон посуды: Маргарет принялась нарезать утку.
Я подняла взгляд на grand-mère, пытаясь прочесть что-то на ее лице. Она была похожа на божество. Спокойная, невозмутимая пожилая женщина в ожидании ужина. Но в ней скрывалось еще что-то, подумала я. Одним-единственным предложением она сделала то, чего бабушке Персефоне не удалось добиться за целую жизнь: она успокоила тетушку Маргарет.
Может быть, она тоже ведьма, подумалось мне. Это бы многое объяснило: как она узнала, что мне привезти, как донесла все свои сундуки без всякой помощи. Но мне нужно было узнать о ней побольше.
За ужином grand-mère вела беседу, делая паузы, чтобы положить вилку.
– Как здесь у вас чудесно, – сказала она. – Для меня Париж утратил долю своего очарования. Возможно, я провела там слишком много времени.
– Хотел бы я побывать в Париже, – сказал Артур. – Судя по рассказам Майлза, этот город действительно очарователен.
Отец метнул на него резкий взгляд. И прошептал ему что-то одними губами, так что я не расслышала.
– О? – удивилась grand-mère. – Я знала, что Майлз ездил во Францию, но не думала, что вы там не бывали. Вас не отпустили?
Зубы Артура щелкнули, но так тихо, что я была уверена: никто, кроме меня, этого не слышал. Он покачал головой и легонько постучал пальцами по щеке. Его зубы почти беззвучно скрежетали. Теперь я разглядела знаки, игнорировать их было практически невозможно. Я не понимала, как Рис и Лума могут сидеть и препираться из-за утиных ножек, в то время как Артур изо всех сил пытается открыть рот. Что это такое, что мешает ему говорить?
– Понимаю, – сказала grand-mère. – Я задаю слишком много вопросов. Примите мои извинения.
– Давайте поговорим о чем-нибудь более приятном, – процедил Артур сквозь сжатые зубы.
– Ну конечно.
Беседа продолжалась – по большей части между Артуром и grand-mère. Мама то и дело вставляла словечко, но чем дольше длился ужин, тем более хрипло звучал ее голос, и в конце концов она извинилась и вышла из-за стола раньше всех. Дедушка и вовсе молчал, бесконечно пережевывая один и тот же кусок утки. Наконец он встал из-за стола без всяких извинений и протиснулся на кухню. Я слышала, как он скребет когтями заднюю дверь, пока Маргарет его не выпустила.
– Надеюсь, я его ничем не обидела, – сказала grand-mère.
– Иногда он так себя ведет, – пояснила я. – Он слегка импульсивен.
– Странная черта для пожилого джентльмена, – заметила она.
– Вовсе нет, – возразил Артур. – Пожилые устают от отрицания самих себя. Я часто замечаю, что чем старше становишься, тем меньше притворяешься.
Grand-mère улыбнулась.
– Тогда я, по вашим меркам, должно быть, еще совсем юна.
– Вы вечно молоды, – сказал он.
После ужина отец сказал:
– Артур, могу я с тобой переговорить? Нужно обсудить финансовые вопросы.
Grand-mère резко повернулась к отцу. Судя по бабушкиному виду, она готова была его убить. Я почти пожалела, что рассказала ей о пощечине.
– Нам всем нужно поговорить, – сказала я. – Папа…
– О, дела подождут, – перебила меня grand-mère. – Чтобы не злоупотреблять вашим гостеприимством, я намереваюсь снабдить вас всеми ресурсами, необходимыми для моего проживания. Пока я здесь, вам не придется волноваться о таких пустяках, как деньги. Давайте же перейдем в гостиную и насладимся обществом друг друга.
За столом повисла тишина.
– Mère, – сказала, наконец, мама, – это так щедро с твоей стороны. Как долго ты планируешь оставаться у нас?
– Столько, сколько я буду вам нужна, – ответила grand-mère. – Вы только что пережили такую утрату, поэтому я прошу каждого из вас: скажите, когда вам захочется остаться одним. А до тех пор я останусь и буду делать все возможное, чтобы помочь вам привыкнуть к новой жизни.
Я была восхищена. Она подобрала идеальные слова: сообщила, что намерена остаться, но лишь на то время, что мы ей позволим.
– Уверена, нам бы не помешала помощь, чтобы снова встать на ноги, – сказала я. – Спасибо, grand-mère.
Мама обеспокоенно покосилась на меня. Я не захотела встречаться с ней взглядом.
– Вы очень великодушны, мадам, – сказал отец.
– О, прошу, зови меня Mère, – сказала она. – В конце концов я мать твоей жены.
– Вы очень добры.
– Девочки, – сказала grand-mère, – а почему бы вам не спеть для нас? Насколько я понимаю, Элеанор умеет играть на фортепиано.
– А Лума превосходно поет, – сказала я.
– Давайте же послушаем!
Grand-mère, отец и Артур стояли в столовой и беседовали, пока Маргарет готовила для Артура кофе. Оглянувшись через плечо, я заметила, что grand-mère сказала что-то, чего я не расслышала, и отец рассмеялся. Что ж, по крайней мере, она ведет себя с ним любезно.
Рояль, купленный Миклошем для Персефоны, с самого дня ее смерти стоял укрытый черной тканью, а в гостиной, которой никто не пользовался после похорон, слегка пахло пылью. Я начала было стягивать ткань с рояля, но Лума поймала меня за запястье, впившись ногтями в кожу. Я почувствовала, как они превращаются в когти, погружаясь все глубже в мою плоть.
– Прекрати! – сказала я.
– Я видела, как ты смотришь на Артура, – сказала она. – Ты что, влюбилась?
– Что?
– Он что, твой мистер Рочестер?
– Лума, жизнь – не готический роман, – сказала я. – И нет, не влюбилась. Он твой… не знаю, твой Хитклифф.
Она втянула когти и отдернула руку. Я посмотрела на красные отметины у себя на запястье.
– Ладно, – сказала она. – Ты поаккуратней с grand-mère. Знаешь, дедушка ее побаивается. Я прямо чую его страх.
– Глупости, – возразила я. Трудно было даже представить, что дедушка может чего-то бояться. – Нельзя это почуять.
– У меня отменный нюх, – заявила Лума. – От тебя, например, прямо сейчас несет рыбой. – Она еще раз втянула носом воздух. – И чем-то еще. Уверена, что не влюбилась в Артура? Странно попахиваешь.
Меня вдруг бросило в жар, накатила паника.
– За ужином я вспоминала одного мальчика из школы. Точно хочешь подробностей?
– Ты мне лучше не ври, – предупредила Лума.
– А я и не вру, – сказала я как можно более спокойным голосом (снова урок из школы). Чутье Лумы мне еще доставит хлопот. И как, спрашивается, я должна отвертеться, если ей вздумается начать вынюхивать?
– Хорошо, – сказала Лума, и я едва сдержала вздох облегчения. Сестра несколько раз щелкнула выключателем, пока лампы не вспыхнули неровным электрическим светом. Проводку в доме явно протягивал не лучший специалист. Мне вдруг вспомнилось, как электрик выскочил из дома и побежал в лес, а дедушка Миклош бросился в погоню. Я потрясла головой, чтобы выкинуть эту мысль. У меня слишком много таких воспоминаний, чтобы расстраиваться из-за одного этого. И вообще, теперь со мной grand-mère. Вместе мы все изменим.
Я открыла крышку инструмента. Лума подошла поближе ко мне, все еще принюхиваясь.
– А разве в вашей школе были мальчики? – не унималась она.
– Я познакомилась с тем мальчиком на зимнем балу. И это все тебя не касается.
Прошлогодний зимний бал прошел ужасно; я стояла в углу, одетая в платье с чужого плеча, пока остальные девчонки увивались за мальчиками. Но я посмотрела Луме прямо в глаза и изо всех сил пожелала, чтобы моя ложь сработала. Я понимала, что нужно иметь много наглости, чтобы обмануть сестру: да, она не очень умна, зато легко учует пот и услышит ускоренное сердцебиение. Я сделала глубокий вдох и задержала дыхание, чтобы сердце стало биться медленней. Этот трюк входил в число навыков, использовать которые было опасно, особенно перед другими членами семьи. Но в случае с Лумой это давало мне превосходство: она никогда толком не понимала лжи. Ей вообще ни к чему было лгать. Она всю жизнь получала то, что хотела.
Жаль, что я не могу рассказать ей все. Мне не нравилось быть взрослой, той, кому приходится идти на жертвы. Я хотела снова стать маленькой девочкой, попросить ее обнять меня и сказать, какая я глупенькая и что все будет хорошо. Но бабушка Персефона велела мне позаботиться обо всех, и о Луме в том числе. В некотором роде она невинна. Если она лишится этой беззаботной юности, это будет означать мое поражение. Как, наверное, здорово жить вдали от всего мира, в большом доме, общаться только с теми, кто любит тебя.
Мы позвали grand-mère, дедушку Миклоша и Артура. Рис тоже вошел и встал в углу, надувшись и скрестив руки на груди. Я села за рояль и сыграла несколько аккордов на пробу, чтобы проверить, слушаются ли меня пальцы. В школе мой учитель по фортепиано говорил, что перепонка между большим и указательным пальцем сокращает мне диапазон, и, если я вдруг захочу профессионально заниматься музыкой, придется сделать операцию. Я же в ответ приспособилась быстро переставлять кисти над клавишами, отчего моя игра приобрела некую живость. За свое выступление я получила приз: Библию короля Якова, края страниц в которой были покрыты настоящим золотом. Где она сейчас? Должно быть, так и лежит в моей спальне в школе, где я ее оставила перед побегом. Или в полиции, как вещественное доказательство – если, конечно, дело зашло так далеко.
Я вдруг пожалела, что мало практиковалась. Мне хотелось продемонстрировать Артуру свою лучшую игру. Я села ровнее, чуть прогнула спину, а голову опустила к клавишам. И попыталась вспомнить, какие мелодии мне удаются, но не подходят под диапазон голоса Лумы. Если уж позориться, то пусть хотя бы кажется, будто я играю лучше, чем она поет.
Однако таких песен было немного: Лума обладала чистым красивым голосом, варьировавшимся от альта до сопрано. Так что я начала играть одну из своих любимых: песню о любви, которую папа играл нам раньше, когда мы были маленькими. Это был перевод песни, которую бабушка Персефона когда-то пела на греческом, одна из тех, что она выучила у себя на Крите. Я играла первые аккорды, а Лума кивала головой в такт.
Она запела высоким и чистым голосом, а потом, на нижних нотах, вступил Рис, и я почувствовала, как что-то резонирует у меня в груди. Теперь, услышав нас вместе, я поняла, что нам нужно было чаще этим заниматься в детстве. У нас отлично получалось, и, хоть в школе я обычно не пела, непрошенные слова сами собой начали слетать с моих губ:
Хоть в пепел или в пыль меня разотри,
Себя по кускам соберу я и силы найду
Идти к тебе.
Отвергнуть ты меня решил – и пусть,
Я рук не опущу, не сдамся,
К черту грусть.
Пока юна ты и свежа, о, будь смелей!
Бывает юность в жизни только раз, так ни о чем
Не сожалей.
Это была веселая песня, одна из тех, что бабушка Персефона любила петь Миклошу. Я вдруг вспомнила, как еще ребенком наблюдала за бабушкой в саду, пока та работала, напевая эту мелодию себе под нос. Дедушка Миклош тогда подошел к ней со спины и, будто морковку, оторвал от земли, а потом они оба повалились на спину и смеялись, как дети. Неудивительно, что он с трудом выносит присутствие чужого человека в доме.
Как она могла завести любовника? Дедушка любил ее больше всего на свете, но и этого ей оказалось недостаточно. За это я возненавидела ее больше, чем когда-либо. Меня никто никогда так не полюбит, проживи я хоть сотню лет, в этом я не сомневалась. Кем же она была, женщина, что так долго управляла нашими жизнями, подрезала нас, словно растения, лгала нам, хранила тайны?
Признайся мне, смеясь
Или взахлеб рыдая,
Что нет в тебе ко мне любви —
А мне неважно, знаешь.
Я подняла взгляд и увидела, что Артур смотрит на меня. На словах «А мне неважно, знаешь» я отвела глаза.
Когда я снова посмотрела на зрителей, мой взгляд поймала grand-mère. Она наблюдала за мной, склонив голову набок и нахмурив брови. Что-то ее беспокоило, а может, она просто с трудом понимала английский текст песни. Но когда мы закончили, она зааплодировала.
– Прекрасно! – сказала grand-mère. – Совершенно восхитительно! – Она встала, взяла меня за руки и просияла. – Какая великолепная у меня внучка, – мягко сказала она мне. – Такая прелестная, такая талантливая.
Лума фыркнула. Ревнует, сказала я себе. Ревнует, потому что бабушка так сильно меня любит.
– Но я уверена, мистер Нокс утомился, – сказала grand-mère. – Пора нам пожелать друг другу спокойной ночи.
Почему-то это показалось мне неправильным. В этом доме все ложились поздно, все работали, спали, играли, когда им заблагорассудится, а когда у нас гостил Артур, он и все желающие сидели в гостиной иногда до самого рассвета, если им того хотелось. Но grand-mère, похоже, было виднее, как управлять домом. Наверное, так и живут нормальные люди; в школе это определенно и было нормой. Может быть, пора и нам становиться нормальными.
Лума уставилась на grand-mère, и ее плечи напряглись. Но она перевела взгляд на Артура и попыталась расслабиться. Это было неожиданно. Перед ним она пыталась вести себя прилично. Лума повернулась и направилась к коридору, попутно буравя взглядом Риса. Он выскользнул вслед за ней, держась на расстоянии.
Мы с grand-mère проводили Артура в зал.
– Благодарю вас за визит, – сказала grand-mère. – Я надеюсь, вы еще к нам заглянете.
– Если вы не будете возражать, – ответил он, выходя на крыльцо. Grand-mère закрыла за ним дверь, едва он начал спускаться по ступенькам.
Из тени зала появилась Лума. Я думала, она ушла, но оказалось, что она просто была на кухне. Доедала утиную ножку, оставшуюся после ужина. С ее пальцев капал жир.
– Лума, иди спать, – велела ей grand-mère. Ее интонация показалась мне знакомой, и вдруг я поняла: я и сама иногда так говорю. С таким же нажимом.
Лума откусила большой кусок утки.
– Нет.
Grand-mère сдвинула брови, будто бы задумавшись о чем-то.
– Я попросила тебя идти спать, – повторила она с чуть большим нажимом.
– А я сказала – нет.
Grand-mère уставилась на нее, но это длилось лишь секунду. Потом она взяла себя в руки.
– Что ж, хорошо, – сказала она. – Делай что хочешь.
Лума сунула в зубы утиную ногу и побежала прочь по залу. На полпути к выходу она опустилась на четвереньки, а потом исчезла за углом, мелькнув вспышкой белого меха. Grand-mère проводила ее взглядом и повернулась ко мне.
– Элеанор, – сказала она, – мы можем поговорить наедине?
Grand-mère привела меня ко входу в библиотеку бабушки Персефоны и опустила ладонь на ручку. И тут в воздухе повеяло холодом, раздался резкий звук, и grand-mère вздрогнула. На мгновение ее лицо исказилось – мне показалось, злобой.
– Быть может, на улице, – сказала она.
Мы вышли из дома, обогнули его и направились к лестнице в утесе. Grand-mère остановилась на верхней площадке и наклонилась через перила, чтобы посмотреть на волны, с грохотом разбивающиеся о песчаный берег.
– О, этот морской бриз, – сказала она. – До чего же восхитительная, идеальная ночь.
– Теперь, когда я снова здесь, мне с трудом верится, что я так долго отсутствовала.
Grand-mère приподняла брови.
– Что ж, я надеюсь, ты все же подумаешь насчет того, чтобы когда-нибудь отправиться в путешествие со мной, – сказала она. – Мне нравится это место, но в мире есть еще столько всего.
– В путешествие? – Эта мысль пробудила во мне радостную дрожь. – Думаешь, ты могла бы взять меня с собой во Францию?
– Рано или поздно я вернусь во Францию, да, – сказала она. – И я бы, разумеется, хотела, чтобы ты поехала со мной. Однако сейчас я хочу посмотреть, что мне может предложить Америка. Такая большая страна, так много возможностей.
– Я готова поехать куда угодно, – сказала я.
– Рада слышать это от тебя, – сказала grand-mère. – Я хочу, чтобы ты произносила свои желания вслух, Элеанор. Это важно для меня. Мне кажется, никто очень давно не спрашивал тебя, чего ты хочешь.
И правда. Никто и впрямь не спрашивал, чего я хочу: ни когда меня отправляли в школу, ни после моего возвращения.
– Итак, скажи мне, – продолжала она. – Чего же ты хочешь?
– То, чего я хочу, я не могу получить.
Она рассмеялась.
– Ты слишком молода для подобного скептицизма! – воскликнула она. – Ты прелестная молодая женщина, талантливая, трудолюбивая. Ты можешь получить все, что захочешь. Назови что-то одно. И я сделаю так, что оно станет твоим.
Я подумала обо всем, о чем могла бы ее попросить. Ведь у нее много денег, не так ли? И она путешествует по всему миру? Я могла бы попросить у нее одежду, книги, уроки, поездку в любое место, куда только захочу. Но вдруг я поняла, что то, чего я хочу, она не сможет мне дать, потому что это невозможно. Я подумала об Артуре. О том, что я чувствовала, когда мы с ним вместе стояли среди толпы на похоронах: словно мы наедине, несмотря на всех людей вокруг. О том, как он рассказывал мне разные истории. Столько историй мне еще хотелось от него услышать.
– Ты очень добра, – сказала я. – Но вряд ли кто-то способен дать мне то, чего я хочу.
И я рассказала ей об Артуре и Луме. О том, что он назвал некой фазой, через которую мы все проходим. Только о Рисе я упоминать не стала. Пока я все это говорила, grand-mère слушала меня, приложив ладонь к щеке в изумлении.
– Боже! – сказала она. – Как же ты бескорыстна! Уступить его сестре, хотя очевидно, что они совершенно не подходят друг другу. А мне еще казалось, ты на него странно смотришь. Он же пустышка, ничего из себя не представляет. Но можем начать и с него, а потом, быть может, тебе захочется большего.
Она бы так не говорила, если бы знала его так же хорошо, как я. Но я лишь сказала:
– Но он встречается с Лумой.
– Давно? В любом случае они ведь не женаты, не так ли? И детей у них нет? – Она подставила лицо ветру и безмятежно улыбнулась. – Ты можешь его заполучить. Тебе для этого нужно лишь одно: решимость.
Я задумалась. Может, она и права. Но что тогда делать с Рисом? Лума достаточно сильна, чтобы давать ему отпор, а я? Я представила его зубы на своей шее и попыталась выкинуть это из головы. И было еще кое-что. Мне была невыносима мысль о том, чтобы поступить с Лумой так жестоко. Я вспомнила, как мы пели в гостиной, какое облегчение я почувствовала, когда поняла, что ничем не смогу испортить ее пение. Вспомнила, как прекрасно наши голоса звучали вместе. Мне так захотелось вернуться в детство, когда у меня не было предчувствия, что нам придется сцепиться, чтобы получить то, чего мы обе хотим, потому что тогда мы хотели одного: быть рядом.
– Ну, не знаю, – сказала я. – Не хочу, чтобы Лума была несчастна.
– Ей мог бы встретиться другой мужчина, более подходящий, – сказала grand-mère. – Нам просто нужно подыскать кого-нибудь. Ты пока работай над Артуром, а я подумаю о его замене.
– Я не хочу над ним работать, – возразила я. – То есть, не хочу до тех пор, пока она сама от него не откажется.
– Это очень благородно с твоей стороны, – сказала она. – Но я хочу, чтобы ты знала: твои чувства важны ничуть не меньше ее. Она слишком долго получала все, чего хочет. Так что если чего-то хочешь ты…
Мне хотелось снова оказаться в океане, плыть под самой поверхностью воды, глядя на эту огромную яркую луну. Но я промолчала об этом. Я вглядывалась в лицо grand-mère, пытаясь распознать, чего она от меня ждет. Она надеется, что я проявлю силу, достаточную для того, чтобы получить желаемое. И если я смогу, это впечатлит ее. Так ли это плохо – хотеть этого?
– Я расстроила тебя? – спросила она. – Прошу, скажи, что я сделала не так, и я все исправлю.
– Нет, – сказала я. – Просто… а, ерунда. Просто мне кажется, будто Луме все достается слишком легко.
– Тебе не следует завидовать ей, – сказала grand-mère. – Она ленива, испорчена. Когда ее красота увянет, в ней не останется ничего особенного.
Я была в шоке. Ее слова были более жестоки, чем все мысли, которые я когда-либо допускала о Луме. Но разве это так уж далеко от правды? Лума действительно все время пролеживает бока. Играет в игрушки. Что она вообще знает о тяжелой работе? Не то что я. Grand-mère, должно быть, почувствовала мои сомнения, потому что потянулась ко мне и похлопала меня по руке.
– Не волнуйся, – сказала она. – Твоя сестра будет вполне счастлива. Мы подыщем ей мужчину, который придется ей по нраву, она выйдет замуж и заживет простой счастливой жизнью. Она очень удачлива, правда. Людям вроде меня и тебя приходится прикладывать куда больше усилий, чтобы получить вознаграждение. – Она улыбнулась. – Но я видела, какими глазами Артур смотрит на тебя. Думаю, ты сможешь заполучить то, чего так хочешь.
– Правда?
– Правда.
Она взяла мою руку в свою маленькую, обтянутую перчаткой ладонь и повела меня обратно к дому.
– Спасибо, – сказала она. – Я так счастлива быть здесь, проводить время с тобой. Я всегда мечтала о такой дочери, как ты, и теперь мне кажется, что моя мечта сбылась.
Никто никогда так долго не держал меня за руку; я не знала, как вести себя в ответ: сжимать ли ее ладонь или просто позволить ей держать мою. Grand-mère потянула меня за собой, и я позволила ей вести меня. Мне хотелось, чтобы эта прогулка длилась вечность: только я и бабушка, которая любит меня, не отвергает меня. Называет меня своей дочкой. Не мою маму, не мою сестру или кого-то еще. Меня.
Но я знала, что это был за звук, когда она открыла дверь в библиотеку. Это был звук ледяной пощечины. Лицо в зеркале, странные сны, а теперь еще и это. Я не могла больше отрицать: дух бабушки Персефоны бродит по дому. Она никуда не уходила с ночи своей смерти.
Мне нужно было попасть в библиотеку.
Когда мы вернулись в дом, grand-mère театрально потянулась и зевнула.
– Я порядком устала, – сказала она. – Почему бы нам не отправиться спать?
– Думаю, я еще загляну в библиотеку, поработаю над отчетами, – сказала я и направилась к библиотеке.
– Элеанор, – окликнула меня grand-mère, – это может подождать до завтра.
И снова эта интонация, так похожая на мою. Я невольно остановилась. Оглянулась на нее, пытаясь понять, что она пытается мне сказать.
– Я пока отложу это, – сказала я.
– Умница.
Я пожелала grand-mère спокойной ночи перед порогом ее спальни. Как только дверь за ней закрылась, я поднялась на свой этаж, в свою комнату. Немного потянула время, почитывая урывками роман в мягкой обложке. Я убеждала себя, что просто жду, пока все лягут спать, но, даже когда дом затих, я осталась у себя. Я обнаружила, что разглядываю маленький будильник, стоящий на тумбочке. Я спросила себя: почему я так легко последовала приказу grand-mère? Это ведь так по-детски. Наконец, маленький циферблат показал полночь, внизу лязгнули напольные часы, и я встала. Ну вот, наступило завтра.
Я спустилась по лестнице для слуг. Никогда прежде я не пользовалась ею, чтобы скрываться, и поэтому удивилась, когда доски громко заскрипели под ногами. Я замерла. Нигде в доме не было слышно ни звука. Я медленно выдохнула.
Я и сама не до конца понимала, зачем мне прятаться. Вряд ли grand-mère что-то мне сделает, даже если увидит, как я брожу впотьмах. Но мне не хотелось ее разочаровывать. Она ясно дала понять, что не хочет, чтобы я ходила в библиотеку, хотя не объяснила почему. Пусть тогда это останется в тайне, если это вызовет только расстройство. От прачечной было довольно легко пройти в библиотеку в темноте. Никто меня не остановил. Я была уверена, что все в доме спят.
У входа я помедлила. В голове мелькнула дикая мысль, что, быть может, никакого призрака и нет, а бабушка Персефона, живая, все это время пряталась на чердаке. Она так досконально все контролировала, что я почти поверила, будто она могла всех подговорить устроить такое представление. Поэтому, открывая дверь в библиотеку, я была готова к тому, что найду там ее, сидящую в своем кресле с книгой. «Ты провалила первое испытание, девочка, – скажет она. – Придется мне подыскать кого-нибудь другого, прежде чем я умру по-настоящему». Какое бы облегчение я тогда испытала.
Но даже в тусклом свете было видно, что библиотека пуста.
Я закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной. Я готова была разрыдаться, но не хотела, чтобы кто-нибудь меня услышал, узнал, что я здесь. Я пока не могла понять почему; у меня только было ощущение, что никому здесь я не могу доверять. И тут холодный порыв ветра ударил мне в лицо. В темной комнате я почувствовала, как волоски на моем затылке встают дыбом.
Окна были плотно закрыты. Я прошагала к камину и проверила дымоход: закрыт. И тут краем глаза я заметила движение.
На бабушкином шкафу со стеклянными дверцами, высоко у меня над головой, стояла коробка. Пока я смотрела на нее, она снова стала двигаться. Крохотными рывками, дюйм за дюймом, она продвигалась вперед, а я стояла и смотрела, завороженная, словно кролик, навострив уши. Коробка двигалась до боли медленно, словно кто-то толкал ее кончиком сломанного пальца. Наконец, коробка оказалась на самом краю и после очередного крохотного рывка упала на пол.
Раздался грохот. Во мне нарастала паника, угрожая затмить все остальные чувства. Я шаг за шагом отступала к выходу, пока не нащупала дверную ручку, а затем вывалилась в зал…
И уперлась спиной во что-то холодное и твердое.
Я обернулась. Передо мной во тьме стоял Артур. Долгих несколько секунд мы оба молчали. Потом я прошептала:
– Что вы здесь делаете?
– Я никуда и не уходил.
Наверное, Лума вернула его, после того как grand-mère выпроводила его за дверь. Они, видимо, были наверху, занимались… кто знает чем. На мгновение я ощутила злость. А потом просто порадовалась, что встретила его.
– Прошу, не подумайте, что я сошла с ума, – сказала я. – Но мне кажется, в доме призрак.
– Я вам верю.
– Так, значит, вы тоже это чувствуете?
– Можно сказать и так.
– Давайте войдем туда вместе?
Мне было неловко от того, что мне нужен был кто-то рядом, но я и впрямь почувствовала себя безопаснее, переступая через порог с Артуром. Он вошел в комнату мимо меня. Я заметила, что он без обуви. Его черные носки совсем износились, я даже углядела, как мелькнула его белая пятка. Это вызвало во мне прилив нежности.
– Здесь холодно, – сказал Артур. В комнате было по-прежнему темно, но он отдернул занавеску в дальнем конце помещения, впуская внутрь лунный свет, и все тут же обрело очертания.
Коробка лежала на полу, содержимое валялось вокруг. Значит, мне не показалось. Я затаила дыхание. Артур смотрел на коробку с непроницаемым лицом.
– Она пытается мне что-то сказать? – спросила я.
– Не знаю.
– Ну же, – не унималась я. – Вы знали ее лучше, чем я. Помогите.
Когда я произнесла эти слова, мне показалось, будто он нахмурился. Потом Артур шагнул к перевернутой коробке, и я поспешила за ним. Первыми мне в глаза бросились карты таро: колода раскрылась при падении, и некоторые карты вывалились. Я не видела их с той ночи, когда умерла бабушка Персефона. Как они сюда попали?
– Это ее инструменты, – сказал Артур. – Вещи, с помощью которых она творила магию.
Помимо карт, остальные вещи из коробки казались совершенно обычными. Пара ножниц, утыканная иглами игольница, разноцветные нитки, тяжелый снежный шар, тонкие восковые свечи, перевязанные тесемками разных цветов и разной степени потрепанности, коробок спичек, пара очков без дужек, несколько цилиндрических желтых коробочек «Кодак» с крышками. Сама коробка оказалась грубой, деревянной, со сдвигающейся крышкой. Я наклонилась, чтобы все собрать. Дотянувшись до карт, я не могла заставить себя выпустить их из рук.
– Это значит, она хочет, чтобы я ими воспользовалась, верно? – спросила я.
Артур пожал плечами.
– Как думаете, она сейчас здесь?
– Думаю, она поблизости, – ответил он.
– Почему она не хочет, чтобы grand-mère заходила сюда?
– Не могу сказать.
– Погодите, – сказала я. – Не можете, потому что не знаете или действительно не можете?
– Вы хотите заставить меня сказать?
Я хотела сказать ему, что он должен рассказать мне все, но от этой мысли мне было не по себе. Я вспомнила прошлый раз, когда он сделал все в точности так, как я хотела, а потом пропал на какое-то время. Но в этот раз я понимала, что делаю. Не на сто процентов, но достаточно, чтобы продумать все на шаг вперед. Я покачала головой.
– Спасибо, что помогаете мне, – сказала я. – Поначалу вы меня немного пугали, но я рада, что встретила вас здесь.
– Я просто делаю свою работу.
– Вам не обязательно оставаться, если вы этого не хотите.
– Перестаньте, – сказал он. – Вы говорите, что я могу уйти, хотя на самом деле хотите, чтобы я остался.
Я закрыла глаза, сглотнула и задумалась.
– Я действительно хочу, чтобы вы оставались со мной, – сказала я. – Но также я хочу, чтобы… чтобы вы поступили так, как вам самому хочется.
– В таком случае я ухожу.
Он задержался еще на мгновение, словно ждал чего-то. Уходя, он бросил на меня взгляд через плечо, и я слегка улыбнулась ему, в надежде, что выгляжу храброй. Однако не успела за ним закрыться дверь, как страх вернулся. Теперь, когда Артур ушел, я осталась с призраком наедине.
Что ж, если она способна выйти на контакт, то и я тоже могу попробовать.
– Я знаю, что ты здесь, – произнесла я, чувствуя себя неловко и боясь одновременно. – Ты отдаешь все это мне? Хочешь, чтобы я научилась магии?
За моей спиной раздался глухой стук. Я обернулась. На полу лежала тонкая книга. Я подняла ее.
– «Руководство по содержанию овец», – прочла я. – Не думаю, что это…
Я подняла взгляд. На полке, рядом с пустым местом, откуда выпало «Руководство», стояла большая книга в кожаном переплете. Что-то в ней показалось мне знакомым.
Чтобы достать книгу, мне пришлось встать на табурет; бабушка была женщиной высокой. Я взяла книгу в руки, и на ощупь она тоже показалась мне знакомой. Я уже прежде держала ее в руках. Это была та самая книга из сна, в котором женщина пыталась меня убить.
– Она принадлежала тебе, – сказала я.
Порыв ветра разбросал карты. Я спустилась на пол, чтобы подобрать их, и тут же застыла.
Та карта, которую я видела в ночь смерти бабушки Персефоны. Извивающиеся, сплетающиеся неясные фигуры, пара желтых глаз. Текста на карте не было – ни намека на то, что она означает.
Я в замешательстве взяла ее и повертела в руках. Под моим взглядом она как будто бы не менялась, но стоило мне посмотреть в сторону, а потом снова на нее, как изображение казалось другим. Оно словно приближалось.
На лестнице раздались шаги, и вдруг стало очень тихо. Я подумала о том, что изображено на карте, как оно сочится вниз по ступенькам, и волосы у меня на загривке встали дыбом…
– Элеанор?
Я облегченно вздохнула: это всего лишь grand-mère. И все же мне не хотелось, чтобы она узнала, что я не сплю в такое время. Я затаилась и стала ждать.
– Мне показалось, ты меня звала, – сказала она. – Ты там?
Я не отвечала. Должно быть, она слышала мой голос, попыталась убедить себя я. Видимо, я сказала «бабушка», а она услышала и подумала, будто я зову ее. Вот и все. По моей шее вниз побежали ледяные мурашки, и я не знала, призрак ли тому виной или что-то во мне самой.
– Хм-м-м, – протянула grand-mère. – Странно.
Ее ноги затопали вверх по ступенькам, а я ждала в темноте, прижимая к груди книгу, пока все не стихло.
В комнате стало теплее, и почему-то я поняла, что бабушка Персефона ушла. Прихватив с собой книгу и карты таро, я взлетела вверх по лестнице, стараясь двигаться как можно тише.
