5
Змеиные лилии гибли в оранжерее.
Я поливала их в день смерти бабушки Персефоны и на следующий день тоже, но листья стремительно приобретали нездоровый желтый оттенок. Каждый раз, глядя на них, я испытывала приступ паники. А ведь я даже не знала, сколько живых растений необходимо держать, чтобы хватило на все заказы, потому что никто не спешил посвящать меня в финансовые дела семьи. Я обращалась к отцу, сказала ему, что бабушка Персефона велела мне следить за делами, но он только странно посмотрел на меня и ответил, что мне не о чем беспокоиться.
Вдобавок ко всему дедушке Миклошу становилось хуже с каждым днем.
В школе я не раз слышала из разговоров девочек, что их бабушки и дедушки умирали с разницей в несколько месяцев. Человеческая часть Миклоша, похоже, была близка к этому: в доме он ел нехотя, говорил все меньше и меньше, а читать перестал вовсе. Однако волк вполне здравствовал: каждый день убегал в лес и иногда возвращался лишь после заката.
Все разваливалось на куски, а Рис, наследник семейного состояния, не делал ничего, как и раньше. Дедушка Миклош продолжал время от времени одаривать его многозначительным взглядом и приговаривать, мол, «все это станет твоим», но Риса это, похоже, ничуть не беспокоило. Рис не вглядывался в чахнущие растения, ломая голову, что же могло пойти не так. Не волновался о деньгах, а если и волновался, то ничего мне об этом не говорил. Дом мог бы даже рухнуть, а Рис просто ушел бы жить в лес. Он то бродил по дому, выискивая Артура, то веселился на улице с дедушкой Миклошем, как будто совершенно не беспокоясь ни о чем на свете. С какой стати дедушка решил, что дом должен унаследовать Рис? Сейчас он явно ничего для этого не делал.
– А ведь это не лишено смысла, – сказала Лума. – О нем всегда заботились больше всего. С самого рождения к нему относились иначе. Думаю, они боялись, что он умрет.
Мы с Лумой сидели в ее комнате. Беспорядка там было больше, чем обычно, повсюду висели платья и сорочки: на спинках стульев и на старой деревянной лошадке-качалке, на ручках ящиков комода, загораживавшего теперь дыру, которую они с Рисом прогрызли в стене между своими комнатами, когда были помладше. Несколько раз за последний месяц, сидя у нее в гостях, я слышала, как Рис скребется в заднюю стенку комода, чтобы его впустили.
– Рис все время спрашивает меня об Артуре, – сказала я. – Вчера спросил, не приходит ли он к тебе, пока никого нет рядом.
– Не приходит, – ответила Лума. Она хотела, чтобы это прозвучало беззаботно, но в голосе ее слышалась горечь. Она откинула волосы с плеч за спину и принялась поворачиваться к зеркалу то правым боком, то левым, разглядывая хрустальные серьги. – Он настоящий джентльмен.
У меня снова возникло это чувство, эта тоска, которую я пыталась игнорировать. Мне так хотелось самой поговорить с Артуром, а не слушать, как Лума рассказывает о нем. Или… еще что-то. Мое горло сжалось и зачесалось. Я подняла взгляд на Луму, надеясь, что она не поймет, о чем я думаю.
Кроме того, мне было ее немного жаль. Она никогда в жизни не сможет быть вместе с кем-то вроде Артура, с человеком, у которого всегда наготове что-нибудь остроумное.
– Ах, да, раз уж мы заговорили об Артуре, – сказала Лума. – Я чую его на лестнице. Интересно, зачем он пришел?
И тут кто-то постучал в мою дверь, дальше по коридору и окликнул меня:
– Элеанор?
– Она со мной, минутку, – крикнула Лума. И тут же надела шелковый халатик и чуть одернула, оголив плечи. Это было так глупо, что я даже разозлилась. – Входи.
Артур открыл дверь. И посмотрел на меня.
– Вы еще не передумали брать семейные дела в свои руки? – спросил он.
– Не передумала, – сказала я и встала. – А что?
– Мы с вашим отцом как раз рассматриваем некоторые финансовые дела, – сказал он. – Мне кажется, он собирается свернуть бизнес по продаже экстрактов и продать все связанное с ним имущество. Если вам есть что на это сказать, то подходящий момент настал.
– Мне придется этим заняться, – сказала я Луме.
Я надеялась, что эта фраза прибавит мне важности, но сестра лишь пожала плечами, помахала Артуру, плюхнулась на кровать и погрузилась в «Грозовой перевал». Уходя, я плотно прикрыла за собой дверь.
– Спасибо, что рассказали, – сказала я. – Думаете, отец расстроится?
– А вас это тревожит?
– Нет, – сказала я. – Это важно.
– Хорошо.
Я прошла вслед за ним в библиотеку. Когда я приходила сюда на днях, дверь была заперта, теперь же она оказалась открыта, ключ торчал в замке. Было темно, но в свете единственной лампы я увидела отца, сидящего за столом бабушки Персефоны. На носу у него неуклюже сидели ее очки для чтения. Перед ним были разложены разные бланки. Когда я вошла, папа поднял голову.
– Элеанор, – сказал он. – Чем я могу тебе помочь, дорогая?
Он никогда не называл меня дорогой. Пытается меня задобрить. Я этого не потерплю.
– Ты не станешь продавать все деловые активы, – сказала я. – Бизнес по торговле экстрактами остается.
– Никто из нас не собирался заниматься им. – Он снова уткнулся в бумаги, и мне потребовалось время, чтобы понять: он сказал все, что собирался.
– Заниматься им буду я, – сказала я. – Бабушка Персефона оставила мне указания.
– Когда я в прошлый раз видел растения, выглядели они не лучшим образом, – мягко сказал папа. – Кроме того, тебе нужно сосредоточиться на учебе.
– В школу я не вернусь.
– Твоя бабушка ясно дала понять, чего она хотела.
– Я только что сказала тебе, чего она хотела!
Отец сгреб бумаги в одну стопку, посмотрел на нее и перевернул.
– Имение принадлежит Рису. Я поговорил с Рисом, и он сказал, что бизнес нужно продать, потому что он не собирается «возиться с цветочками». Думаю, так будет правильно.
– Ты просто не способен сказать ему «нет», – воскликнула я. – Почему, кстати?
– Элеанор, это мужские дела.
– Как те дела, которые вы с Артуром на днях обсуждали в зале?
Несмотря на жар от собственной бравады, даже я ощутила, как похолодел воздух. Артур ухмыльнулся. Отец в ужасе буравил меня взглядом. И я вдруг поняла, что я ему совершенно не нравлюсь. Ни капли.
– В ночь смерти моей матери вы с ней были наедине, без свидетелей, – сказал отец. – Последние девятнадцать лет мой отец каждый день повторял, что намерен сделать Риса наследником имения. Я никогда не слышал от моей матери возражений. Теперь она мертва, а ты утверждаешь, будто она завещала все тебе. Прямо передо мной лежит копия завещания, где сказано, что все принадлежит Рису. У тебя есть другое завещание? Или что-то еще помимо очень странных выдумок о моей недавно почившей матери, которую ты толком и не знала?
– Я не лгу, – возразила я. – Папа, я думаю, лучше было бы…
– Майлз, – вмешался Артур. Он подошел к отцу и опустил ладонь ему на плечи, отчего на папином лице появилась эмоция, которую я не смогла распознать. – Думаю, тебе стоит повнимательнее перечитать завещание.
Отец опустил взгляд на листок.
– Тут сказано… погодите-ка.
– Что там? – спросила я.
– Артур, что это такое?
Артур склонился над столом.
– Похоже, тут говорится, что поместье принадлежит Рису, – сказал Артур. – За исключением материалов и активов, касающихся бизнеса по продаже экстрактов, который переходит Элеанор.
– Я готов поклясться, что Элеанор по завещанию должна была получить только книги из библиотеки Персефоны и ее инкрустированный жемчугом туалетный столик… – Он поднял взгляд на Артура. – Как такое произошло?
– Не понимаю, о чем ты, Майлз.
В неописуемой ярости отец уставился на меня через стол. Теперь он был похож на Маргарет, когда та назвала меня предательницей. Я ведь даже ничего не сделала, но теперь он тоже считает меня таковой.
– Прекрасно, – сказал отец. – Я намеревался перевести эти деньги в инвестиции, но теперь, раз уж тебе вздумалось продолжать этот бизнес, мы лишимся большей части дохода. Поскольку у большинства из нас нет работы, нам, вероятно, придется покинуть город и продать дом, в котором твой дедушка счастливо и в безопасности прожил большую часть жизни. Уверена, что хочешь пойти против моего решения?
Быть может, об этом и предупреждала та карта: башня, падающие люди… Я представила, как мы вколачиваем табличку «ПРОДАЁТСЯ» в газон перед главным входом. Как погружаем сундуки в грузовик и уезжаем. Мне захотелось умереть. Но ведь бабушка сама велела мне позаботиться о растениях и о людях. И вообще, что может знать отец?
Я перевела взгляд на Артура. Его лицо ничего не выражало, но мне хотелось верить, что он меня поддерживает. В конце концов, он же привел меня сюда, не так ли?
– Я справлюсь, – сказала я. – Прошу, поверь в меня.
Отец встал.
– Что ж, в таком случае – это твой стол, – сказал он. – И твое совещание с твоим бухгалтером. Надеюсь, ты понимаешь, во что ввязываешься.
И он ушел, захлопнув за собой дверь.
– Он меня ненавидит, – сказала я, садясь за стол.
– Думаю, вы преувеличиваете, – сказал Артур. – Скорее, он вас боится.
– Но ведь это еще хуже?
– На страхе можно строить отношения. И не всегда ужасные.
Я сидела, уставившись на груду бумаг передо мной.
– Растения погибают, – сказала я. – Но я ей обещала, перед самой ее смертью, что позабочусь о цветах и обо всем остальном тоже. Что мне теперь делать?
– У вашей бабушки был талант к воскрешению, – сказал Артур. – Возможно, это у вас в крови.
Он пытался на что-то намекнуть, я это чувствовала. Я подняла на него взгляд, вгляделась в лицо. Но на нем было невозможно ничего прочесть. Я по-прежнему не видела его глаз из-за этих очков. Но сейчас мне было не под силу решить эту загадку. Я стала владелицей бизнеса. Мне было о чем беспокоиться.
– Хорошо, – сказала я. – Помогите мне с финансами, а потом я попробую поискать какие-нибудь ее записи касательно растений.
Мы не один час провели, просматривая бумаги. Артур вел книгу учета размером с том энциклопедии, в которой были зафиксированы все доходы и расходы за последние пятьдесят лет. Страницы от старости стали хрупкими и пожелтели. Впервые я испытала благодарность к сестре Катерине за ее бесконечные лекции о сложных процентах. Наконец, Артур сложил пачку бумаг в стопку и пододвинул к себе.
– Пойду отправлю это, – сказал он. – Всего доброго, Элеанор.
– Подождите, – сказала я.
Он остановился.
– Почему вы пришли за мной? – спросила я. – И изменили завещание, прежде чем я пришла сюда – ведь это сделали вы. Для чего?
– Вы же сказали, что этого хотите.
– Вы всегда даете всем то, чего они хотят?
Его лицо стало серьезным.
– Всегда.
– Вы опять на что-то намекаете, – сказала я. – Все время вы на что-то намекаете. Почему бы просто не сказать то, что вы хотите?
Он наклонился ко мне через стол, так что наши лица оказались совсем близко друг к другу. От него странно пахло, как будто не человеком, а какой-то вещью: шерстью, кедром, нафталином. Кожаными ботинками, монетами. Мне хотелось броситься через весь стол и разорвать ему горло, или что-то вроде того. Он разлепил губы, словно хотел меня поцеловать или что-то сказать. Я подумала: он задерживает дыхание? Я не видела, чтобы он выдыхал, но от него словно шел какой-то воздух и нес запах одновременно чистоты и застоя. Так пахнут большие пустые дома.
– В этом доме никому нельзя доверять, – сказал он. – Запомните это.
Он помедлил, а затем поднялся. Уходя, он смахнул пыль с плеча.
На меня обрушилось осознание того, что я впервые нахожусь одна в кабинете бабушки Персефоны. Еще вчера я не могла сюда попасть, а теперь он принадлежит мне. Я знала, что хочу сделать в первую очередь. Если никому нельзя доверять, то почему бы не начать с самой бабушки?
Я распахнула стеклянные дверцы шкафа позади стола. Полки были заставлены деревянными коробками, отполированными за годы использования: она хранила все. На каждой из коробок были карточки с указанием содержимого. «СЧЕТА, НАЛОГИ. ЛИЧНАЯ ПЕРЕПИСКА», – значилось на одной из них.
Когда я вытаскивала коробку из шкафа, по библиотеке пронесся холодный ветерок, заставивший меня оглядеться. Все окна были закрыты – должно быть, где-то есть щель. Я поставила коробку на пол и принялась рыться в ней, пока не нашла то, что искала: пачку писем, адрес получателя на всех один и тот же: школа святой Бригит. Марки не было ни на одном.
Я перебирала письма, и в библиотеке становилось все холоднее. Письма от разных членов семьи. Судя по всему, ни одно из них не распечатывали, просто вытаскивали из ящика и складывали в стопку. Верхнее письмо было от мамы, написано год назад.
Дорогая Элеанор!
Знаю, ты очень занята, и, наверное, глупо просить, но я все же надеюсь, что этим летом ты, наконец, сможешь приехать домой.
Следующее, написанное за пару лет до этого, было от Лумы.
Поверить не могу. Какая же ты эгоистка. Ты совсем по мне не соскучилась?
Всего я насчитала около двадцати писем, и все они были написаны за те восемь лет, что меня не было. Одиннадцать от мамы, от папы – ни одного. От Лумы шесть, и все сердитые. Два от Риса, сплошь с ошибками. Одно от дедушки Миклоша; всего одно предложение через весь лист:
Скучаю по тебе, моя дорогая.
Я тупо смотрела на пачку писем, так никогда и не отправленных. Годами она лишала меня даже маленьких весточек из дома. Заметили ли они, что ни одно из писем не ушло по адресу? Если да, то почему ничего не предприняли? Почему оставили меня страдать в одиночестве? Ведь, чтобы обойти Персефону, достаточно было всего лишь самостоятельно прийти на почту, но они не удосужились сделать даже этого.
Прямо под этой стопкой писем лежала еще одна, гораздо толще. Это были письма, которые я писала каждому в этом доме, каждый месяц, год за годом. Все конверты были вскрыты. На самом верху лежало последнее письмо Луме, написанное мной в двенадцать лет. После этого я окончательно сдалась.
Мне хотелось поговорить с Артуром. Показать ему, что я нашла, и спросить, почему у меня такая семья, почему они так трусливы или ленивы, хотя обладают куда большими возможностями, чем те, что были или будут у меня за всю жизнь.
Я вытерла лицо рукавом, сунула письма обратно в деревянную коробку и на дрожащих ногах отправилась искать Артура по дому. Но его нигде не было, а выглянув в окно, я увидела, что его машина исчезла с подъездной дорожки. Куда он так торопился?
Дождь то прекращался, то начинался снова, и земля была мягкой. Я видела два следа от колес, сворачивающие с подъездной дорожки на грунтовку к гаражу, где Маргарет держала грузовик.
Я шла по следам под дождем. Отчего-то меня не покидало чувство, будто все это так странно, но так знакомо. Словно он уехал, но не уехал. Только теперь я поняла, что он постоянно это делал: притворялся. Не совсем лгал, потому что это было бы очевидно, если обратить хоть какое-то внимание. Ел, но не ел. Улыбался, но не улыбался.
Оказавшись возле гаража, я увидела, как он выходит оттуда. Под открытым, слегка пасмурным небом он казался неуместным. Потрепанным.
– Вы на самом деле не уехали, – сказала я.
– Я хотел поставить машину в гараж, пока не начался дождь.
– Почему вы мне ничего не рассказываете?
– Это слишком сложный вопрос, – сказал он.
Мы несколько секунд пристально смотрели друг на друга. Я не могла видеть его глаз. И знала, что если бы могла их увидеть, то прочитала бы его, как открытую книгу, а он ощутил бы огромное облегчение и благодарность за это – так же, как и я, когда он разговаривал со мной.
– Артур!
Вдоль дома трусцой бежал мой отец: лицо раскраснелось, галстук полуразвязан. Я сделала шаг назад.
– Артур, – повторил отец. – Хорошо, что я тебя застал. Идем, выпьем бренди.
– Конечно.
Все еще думая о его отъезде, о том, как он ел и улыбался, я спросила:
– Пить-то вы будете по-настоящему?
Отец отвесил мне пощечину. Это произошло так быстро, что я не успела уклониться; я никак не ожидала, что он меня ударит. Удар пришелся поперек щеки. Мои глаза наполнились слезами, время словно замедлилось, и я вспомнила школу.
Когда мы были младше, вскоре после того, как мы с Люси перестали дружить, она частенько подговаривала девочек помочь ей загнать меня в угол, чтобы припугнуть. Однажды я вместо того, чтобы убегать от ее подружек-преследовательниц, шагнула ей навстречу и ударила в живот. Я не знала, как правильно нанести удар, и повредила руку; запястье выгнулось в обратную сторону до такой степени, что у меня слезы навернулись от боли. Но Люси стояла, словно завороженная, облепив своим телом мою руку, с видом одновременно шокированным и пристыженным. Я подумала, что сейчас, должно быть, выгляжу именно так. Я знала, что всему виной мои слова, но понятия не имела, почему.
Время вернулось к привычному ритму, когда Артур схватил моего отца за воротник и с невероятной силой развернул его. Он поднял его в воздух, как будто папа ничего не весил. Теперь мы с папой оба ошеломленно смотрели: я на него, а он на Артура.
– Я не могу допустить, чтобы что-то случилось с твоей семьей, – сказал Артур. – Ты меня понимаешь?
Отец молча кивнул. Артур поставил его на землю и отпустил, смахнув пыль с пиджака.
– Идем, Майлз, – сказал он, – выпьем твоего бренди.
Они ушли вместе, и казалось, будто все снова стало хорошо. Я стояла возле машины под крышей гаража, а с неба тем временем посыпался мелкий дождь.
Я была шокирована. Отец никогда меня не бил, по крайней мере, я такого не помнила. Я подобралась близко к правде, которую он хотел от меня скрыть – к той самой, что так расстроила его тогда, в библиотеке. Но еще более странным было то, что на словах «ты меня понимаешь?» Артур смотрел не на папу, а на меня.
До конца дня отец игнорировал меня. Стоило мне войти в комнату, как он тут же выходил. Исключением стал ужин, когда он говорил со всеми, кроме меня. Казалось, ему стыдно, но почему тогда он не извинился?
Я думала, не поговорить ли с ним, не извиниться ли самой, но это было сложно, потому что я не понимала, в чем провинилась. Я всего лишь задала вопрос. Артур был прав: здесь никому нельзя доверять.
* * *
Та буря, что накрыла побережье в ночь смерти бабушки Персефоны, так и не ушла. Тучи висели над нами, серые, холодные, гнетущие, то и дело рассыпая тут и там крохи дождя. В день бабушкиных похорон небо разверзлось, и дождь лил не переставая.
Проснувшись в то утро, я посмотрела на грязные ручьи, бегущие по дорожкам, и подумала, что никто не придет. Но после полудня у кромки леса показалась разношерстная группа. В такую погоду ни одна машина не смогла бы подняться на холм, поэтому люди шли пешком, держась друг друга и настороженно косясь на деревья.
Пришли в основном женщины да горстка испуганных мужчин. Почти все держали в руках либо походную трость, либо остроконечные зонты. Один старик сжимал в руке каминную кочергу. Увидев нас, гости подняли вверх свои конверты в траурной рамке, будто обереги.
Отец встретил их на крыльце и отправил вдоль дома к саду. Мы же, члены семьи, прошли туда через кухонную дверь и встретили гостей. Дедушка Миклош, папа, Маргарет и Рис вынесли сосновый гроб через заднюю дверь, и мы все пошли следом за носильщиками по узкой тропинке сквозь березовую рощу.
С неба лил дождь, на удивление теплый. Мама выглядела довольной. Она подобрала подходящую одежду: тонкое черное хлопковое платье и шляпа с вуалью. Мама опиралась на папину руку, чтобы легче было переставлять слабые ноги, и позволяла дождю промочить себя насквозь. Мне захотелось сделать то же самое, но на меня смотрели горожане, а я не могла вести себя странно перед ними. Я слышала, как они перешептываются обо мне: «Вернулась из школы», – доносились до меня обрывки фраз. – «Не такая, как остальные». Это я уже знала.
Я обеспокоенно вглядывалась в толпу. Бабушка Персефона велела не впускать в дом никаких незнакомцев, и я только теперь поняла, что похороны могут стать удачным моментом для кого-нибудь, чтобы тайком пробраться в дом. Я стала сверять пришедших со списком имен и приглашениями и заметила кое-кого, кого поначалу не узнала: худощавый мальчик в черном со стрижкой «под горшок». Он был без зонта и без дождевика, но дождь словно на него и не попадал. А рядом с ним в темной широкополой шляпе шла… бабушка Персефона?
Нет, поняла я, когда торопливо догнала эту женщину. Это была моя тетя Лузитания, приехала из самых Сиракуз. А мальчик – это ее сын, мой кузен Чарли. Я его вспомнила. Он мне даже снился, поняла вдруг я. Где-то в глубине ночного леса…
– Тетя Лузитания, – позвала ее я. Тетя повернулась и вздрогнула при виде меня. На нее вода тоже не попадала: капли отскакивали от ее шляпы и, словно страшась ее тела, улетали прочь. – Мы так рады, что вы смогли приехать.
Она нахмурила брови.
– Что?
– Я говорю, мы рады, что вы приехали.
Она уставилась на меня так, словно я сморозила глупость. Я перевела взгляд на Чарли – может, он поможет мне, или придумает, что еще сказать. Ему было около тринадцати по моим прикидкам. Я не видела его с самого детства.
– Как дела, Чарли?
– Моя бабушка только что умерла.
Они оба были так похожи на бабушку Персефону, что мне стало стыдно за само свое присутствие здесь. Они шагали слаженно, не прикасаясь друг к другу, то и дело обмениваясь быстрыми взглядами, отчего напряжение частично уходило с лица тети Лузитании. Чарли был младше меня, и он знал, как вести себя с мамой, как одним своим существованием сделать так, чтобы она чувствовала себя комфортно. Моя же мама шла с самого краю, держась за отца, вымокшая до нитки, и сквозь мокрую вуаль говорила что-то грузной торговке рыбой в желтом дождевике поверх траурного черного платья. Женщина сторонилась этой парочки, и я не могла ее винить за это; вблизи она, должно быть, видела то, что было скрыто под вуалью.
Тропа то плавно, то резко петляла между берез. Впереди я видела Луму, которая принюхивалась к воздуху с встревоженным видом. Эта тропа была знакома ее второму телу. Ее тянуло вперед, словно подсознательно она хотела встать на четыре лапы. Она сопротивлялась этому желанию.
Наконец, мы вышли из леса и оказались перед высокой каменной стеной с железными воротами. Отец помог маме выйти вперед. Она вытащила большое кольцо с медными ключами и отперла ворота кладбища. Все присутствующие последовали туда за гробом. Меня оттеснили в самый конец процессии. Церемония началась без меня где-то там, впереди: гроб уже начали опускать в могилу. Помимо склепа с черными воротами, который бабушка Персефона и дедушка Миклош установили для себя, здесь виднелось несколько могил поменьше – какие-то с именами, какие-то без, заросшие травой. По большей части здесь лежали мои братья и сестры, умершие в младенчестве. Я вспомнила малыша, чье тело было полностью как мамино: сплошная масса полипов, без рта и без глаз. Сделать с тем тельцем было ничего нельзя, только ждать. Я знала, что мама назвала того ребенка Джунией.
Пока я была маленькой, мама все время пыталась родить, хотя на каждого ее живого ребенка приходилось по две новые могилы. Я все не могла понять, для чего люди вообще рожают детей.
Мой взгляд наткнулся на другое надгробие: черный мраморный обелиск, стоявший в тени склепа. Он принадлежал другому Рису, первенцу Персефоны и Миклоша. И теперь наш Рис стоял возле могилы с собственным именем, помогая опускать гроб с бабушкой Персефоной. Мне непонятно было, зачем им вообще понадобилась усыпальница, если тела все равно просто закапывали в землю. Мне это казалось напрасной тратой денег. Может, покупая склеп, они не знали, для чего он нужен. Видал ли дедушка Миклош склепы в своей тихой деревне?
Гроб с глухим стуком ударился о дно ямы, возвращая меня в реальность. Поколебавшись немного, отец встал перед могилой и принялся читать выбранный им отрывок из Библии, как и обещал мне. Я ничего не слышала из-за дождя и шорохов в толпе. Но краем глаза я уловила движение: Рис быстро и целенаправленно двигался куда-то от могил. Я проследила за направлением его взгляда и увидела Артура, рядом с которым, прильнув к его руке, стояла Лума. Капли дождя стекали с полей его шляпы; его профиль показался мне одновременно жестким и мягким, и мне захотелось прикоснуться к его щеке, сказать ему, что все будет хорошо. На Луме было сизое платье, мокрое от дождя. Она выглядела поэтично; они оба. Идеальная пара. А Рис несся на них, словно бык.
Прокладывая себе путь локтями сквозь море тяжелых темных пальто, я зашагала к ним. Густая грязь хлынула мне в туфли. Через просветы в толпе я урывками видела, что происходит: отец продолжал читать, хоть я и заметила, что он запинается на некоторых словах. Рис достиг своей цели и пытался обнять Артура. Я потеряла их из вида, а когда снова подняла на них взгляд, Рис с Лумой спорили. Рис тыкал указательным пальцем себе в грудь, а Лума тянула Артура к себе, вцепившись в его запястье. Люди, что стояли к ним ближе всех, отпрянули, и я поскользнулась в грязи, потому что кто-то налетел на меня спиной. Я ухватилась за пальто этого человека и поднялась на ноги. Когда я, наконец, прорвалась сквозь толпу, Лума и Рис уже толкали друг друга.
– Что вы такое творите? – сказала я.
Рис с Лумой тут же посмотрели на меня. Меня бросило в жар от ярости.
– Рис, оставь их в покое. Лума, прекрати вешаться на Артура, – прошипела я. – Вы оба, проявите хоть немного уважения! Вы ставите нас в неловкое положение.
Лума закатила глаза, но Риса затрясло; казалось, он либо ударит меня, либо расплачется. Но вместо этого он развернулся на каблуках и бросился сквозь толпу, расталкивая людей локтями, и скрылся в лесу. Когда он исчез, люди расслабились, хотя несколько человек еще смотрели в лес: вдруг он вернется. Я бросила победный взгляд на отца, но он безучастно смотрел на меня, не прерывая своей речи.
Артур выглядывал из-за спины Лумы, склонив голову набок и слегка приоткрыв рот. Когда наши взгляды пересеклись, он едва заметно покачал головой. Он ускользнул от нас сквозь толпу. Лума, похоже, даже не заметила, что он ушел.
– Зачем ты так сказала? – упрекнула она меня. – Ты очень обидела Риса.
– Он же нападал на тебя!
– Я бы справилась.
Я вспомнила выражение лица Риса, когда он вывалился из шкафа с убийственным оскалом.
– Ты – да, а вот насчет Артура я не уверена. Мы должны защищать его.
Чего вообще Рису надо от Артура? Он в половине случаев вел себя как влюбленная школьница, и мне это казалось совершенно бессмысленным. В остальное время он будто хотел убить Артура. Я подумала о кровавых отпечатках на шее Риса. О закрывающейся двери. Все это казалось странным, я не могла сопоставить все факты. Думая обо всем этом, я чувствовала себя так, словно стою у обрыва.
– Не знаю, – сказала Лума. – Мне, наверное, лучше пойти поговорить с ним. Проверить, как он там.
– Нет! – возразила я. – Ты что, не видишь? Он именно этого от тебя и ждет.
– Да, – печально сказала она.
Я была в бешенстве. Мне хотелось спросить у нее, чего она от меня ожидала и как я, помешав драке, превратилась вдруг в главную злодейку. Рис представлял опасность. Даже имея добрые намерения, он действовал слишком импульсивно и жестко. Артур нуждался в нашей помощи. Он и так уже был хрупок. Его бедная нога. Его слабые глаза. Но какой-то червячок сомнений все же копошился у меня в мозгу, и мне казалось, будто я что-то упускаю, что-то важное.
Папа закончил произносить речь и скомкал листок, пока отец Томас шел ему навстречу. Они пожали друг другу руки, а затем отец Томас встал перед могилой и склонил голову. Я сосредоточила свое внимание на нем, пытаясь игнорировать стоявшую рядом Луму, чье тело так и излучало жар. Мне неприятно было думать, что она на меня злится. Эта мысль мучила меня, словно камешек, попавший в туфлю.
Отец Томас наклонился, взял горсть пепельно-коричневой земли, а затем выпрямился и откашлялся. Горожане, попереминавшись с ноги на ногу, теперь внимательно смотрели на него, время от времени продолжая нервно оглядываться через плечо.
Священник поднял лицо к небу, и мое тело пронзила дрожь. Стекла его очков покрывали пятна от капель дождя, редкие седые волосы были гладко прилизаны к голове. Он был спокоен – не как тогда, на церковном дворе, но нос его до сих пор был розовым и опухшим.
– Мы собрались здесь сегодня, чтобы проводить в последний путь нашу сестру Персефону Палеолог Заррин, – сказал он, – и предать ее тело земле.
После этих слов дедушка Миклош разразился рыданиями. Это напомнило мне, как сам отец Томас горевал перед церковью несколько дней назад. Отец Томас умолк. Пару минут спустя дедушка Миклош посмотрел на священника. Их взгляды встретились, дедушка кивнул, и отец Томас продолжил.
После соблюдения всех обрядов, когда все желающие бросили горсть рассыпчатой земли на крышку гроба, мы медленно направились назад через железные ворота. Тетушка Маргарет, как всегда, принялась за работу и с мрачной решимостью орудовала лопатой. Мы вернулись домой, где в столовой нас ждала остывшая еда: мясо, соленья, тарелки с солеными крекерами и сыром, принесенные местными женщинами, и странного вида желеобразные пироги с заварным кремом; судя по цвету, фруктовые, но даже мой слабый нос чуял изнутри запах конины. Я неуклюже обошла всех, пожимая людям руки и улыбаясь – как мне казалось, ободряюще, – пока не оказалась в зале и не обнаружила, что я тут одна. Хотя не совсем: возле выхода Артур расставлял зонты гостей.
– Как вы? – спросила я.
– Вы говорите прямо как Майлз, – сказал он. – На самом деле, есть вопросы и поинтереснее.
Такой ответ меня слегка рассердил.
– Тогда расскажите, что, по-вашему, интересно.
На его губах мелькнула улыбка.
– Лузитания рыщет по дому, – сказал он. – Думаю, она ищет карты таро вашей бабушки. Все семьи похожи друг на друга.
– Мне казалось, там говорилось «все счастливые семьи».
Его бровь изогнулась.
– Вы правы, разумеется.
– Похоже, отцу Томасу приходится нелегко, – сказала я. – Он говорит, что дружил с бабушкой Персефоной, но я не помню, чтобы он хоть раз приходил в гости.
Артур слегка повернул голову. Я последовала его взгляду и увидела отца Томаса рядом с Миклошем. Они стояли, закинув руки друг другу на плечи. В свободной руке отец Томас держал бокал. Я заметила, как он сделал большой глоток.
– Хотя они с дедушкой Миклошем, кажется, близки, – сказала я. – Не думала, что они вообще знакомы.
Едва заметный мышечный спазм нарушил спокойствие лица Артура. Я уже начала понимать, что это значит: он хотел что-то сказать.
– Я что-то упускаю? – спросила я.
– Не понимаю, о чем вы.
– Вам хочется это сказать, не отрицайте, – сказала я. Я была раздражена, но вместе с тем и приятно взволнована; все это так напоминало погоню за Артуром, что я почти ощущала, как ветер бьет мне в лицо. – Вы бы не сделали такое лицо, если бы не хотели что-то рассказать. Так бросьте эти игры и просто скажите.
– Священник был любовником вашей бабушки, – сказал Артур. – Лузитания – его дочь.
Между нами повисла тишина.
– Вас это шокирует? – спросил он наконец.
Я понизила голос до шепота:
– Что вы такое говорите? А дедушка знает? Почему отец Томас до сих пор жив?
– Вряд ли Миклош знает, что такое ревность, – сказал Артур. – Лузитания была одной из его любимиц. Подозреваю, это помогло сгладить углы.
Я вдруг похолодела. Несмотря на все свои изъяны, дедушка Миклош, безусловно, любил бабушку Персефону всем своим существом. А она предала его. И что же такого сделала я, чтобы бабушка Персефона стала считать меня чудовищем?
– Вы в порядке? – спросил Артур.
– Я просто… задумалась.
Он дотронулся до моего плеча, и на мгновение его обычно холодная ладонь стала теплее. Потом он, прихрамывая и опираясь на трость, отошел к моей маме, чтобы переброситься парой слов. Лума догнала его и обвила его руку своей. Артур не воспротивился, и мама переключилась на дедушку Миклоша, заключив его в свои влажные объятия. Тут дверь распахнулась, и на пороге появился Рис: одежда в потеках грязи, запах дичи, костяшки перепачканы кроваво-красным, словно он лупил что-то кулаками. Он зашагал вверх по лестнице и скрылся из виду.
Глядя на поднимающегося по ступенькам Риса, я вспомнила, что давно нигде не видела тетю Лузитанию. Если Артур не солгал, если она рыщет по дому, я должна найти ее как можно скорее.
Я проверила везде, где она могла что-либо искать: в гостиной, в бабушкиной библиотеке, в оранжерее. Я надеялась, что мы сможем поговорить. Может, я смогла бы убедить ее в том, что мне карты нужнее. Наконец, я вернулась в главный зал и обнаружила там Чарли, который стоял на коленях на столе и пытался снять со стены кабанью голову. Я наблюдала за ним из-за угла, пока он не обернулся.
– Отстань от меня, – сказал он.
– Карт там нет.
Он сел на стол рядом со стеклянной вазой с залежалыми мятными конфетами. Я скрестила руки.
– Где твоя мама?
– Она не хочет тебя видеть, – сказал Чарли. – Она знает, что ты будешь просить, чтобы она тебя научила.
Я моргнула. Эта мысль до сих пор не приходила мне в голову.
– Откуда она знает?
– Потому что мы владеем колдовством, а ты – нет.
Он выдавал тайны только затем, чтобы поддразнить меня. Если бы он окончил хотя бы начальную школу, он бы не допускал таких ошибок. Но остротой ума Чарли не отличался. Я с силой щелкнула его по уху.
– Ай!
– Почему бы ей меня не обучить? – спросила я.
– Если еще раз стукнешь, я закричу.
– Как по мне, ты врешь.
Он фыркнул.
– С тобой кое-что не так. Как и с твоей мамой. Все это знают, но никто ничего не говорит только из-за бабушки.
– И что же со мной не так?
– Если я отвечу, ты пожалеешь.
У меня в горле встал ком, но я решила не обращать на это внимания.
– Не пожалею. Говори.
– Нет.
– Говори. – То, с какой силой я произнесла это слово, поразило даже меня саму.
Чарли сглотнул. Его взгляд расфокусировался, как у бабушки Персефоны в тот момент, когда она гадала по картам.
– Ты не здешняя, – его голос стал на удивление тихим и глубоким, словно шел откуда-то издалека. – Ты не из волчьей стаи, но ты и не дочь человеческой женщины. Ты словно пришла из глубин океана. Рыба-удильщик, которая заманивает к себе других рыб и пожирает их. Ты не настоящий человек, хоть и похожа на него. Вот почему ты не нравишься маме. Она знает, что ты не настоящая.
У меня в животе все сжалось.
– Что ж, мне она тоже не нравится, – сказала я. И приблизилась к Чарли так, что наши носы почти соприкасались. – Твоя мать – чокнутая, и ты тоже.
Он схватил хрустальную вазу с конфетами и швырнул в меня, осыпав мятным дождем. Ваза угодила мне прямо в нос. По лицу ручьем потекла кровь, и я закрылась руками. Чарли был прав. Я не настоящая, и моя странная оранжевая кровь тому подтверждение. В школе я скрывала это, пряча каждую царапину, каждый порез. Втайне я думала, что это особенность нашей семьи. Но оказалось, что я такая одна.
Я побежала прочь от него, поскальзываясь на рассыпанных конфетках. Добежала до лестницы и стала подниматься выше и выше, надеясь, что никто в столовой ничего не заметил. Мне нужно было лишь добраться до ванной. Мама была внизу с гостями. У меня появилась возможность остановить кровотечение из носа так, чтобы никто не увидел моей странной крови. Я распахнула дверь.
В ванной, раздетый до пояса, стоял Рис и умывался над раковиной. Я остановилась на пороге, не зная, что делать. Хотелось убежать, но куда? Обратно вниз? К себе в спальню? На улицу, под дождь? Кровь лилась в ладонь.
Рис плеснул водой себе в лицо и так яростно замотал головой, что я даже подпрыгнула. Увидев меня в зеркале, он обернулся.
На мгновение он смутился, и вроде бы даже испугался. А потом схватил меня за плечи, и я вскрикнула.
– Кто сделал это с тобой? – требовательно спросил он.
– Чар… – рефлекторно начала я. И тут же осеклась, но было уже слишком поздно. – Стой, это ерунда!
Рис выпустил меня, практически оттолкнув, и метнулся к двери. К тому моменту, как я выбежала из ванной следом, он уже с грохотом сбежал вниз по лестнице.
– Стой!
Я поскользнулась на мокром полу, но тут же встала, пытаясь не отставать от него. В глазах Риса читалась ярость. Я должна его остановить. Этого хотела от меня бабушка Персефона.
Спустившись вниз, я увидела, что опоздала. Ошеломленный, Чарли так и сидел с окровавленной вазой в руках, когда Рис вихрем слетел с лестницы и одной рукой пригвоздил его к стене.
– Что ты сейчас сделал?
Изо рта Риса брызгала слюна, оседая каплями на очках Чарли.
– Рис, прекрати! – велела я. – Остановись сейчас же!
Рис стоял совершенно неподвижно, по-прежнему прижимая Чарли к стене.
– Ну и болван же ты, – спокойным голосом произнес Чарли. – Теперь она заставит нас уйти.
И тут вошла тетя Лузитания.
Увидев, как Рис держит Чарли, она стремительно подошла к ним и ударила Риса в нос. Рис съежился и отшатнулся. Чарли сполз по стене и снова сел на стол, обхватив руками колени. Он смотрел на меня. Тетя Лузитания, судя по всему, только сейчас меня заметила.
– Чарли ударил меня, – сказала я и тут же поняла, как глупо это прозвучало.
Чарли насупился.
– Она обозвала тебя чокнутой.
К нам, спотыкаясь, подошел мой отец.
– Что тут происходит?
Лузитания покосилась на меня, и взгляд ее был таким холодным, что у меня пробежали мурашки. Она повернулась к отцу.
– Ты должен от нее избавиться, – сказала она и указала на меня. – Папа этого не сделает. Мама тоже не стала бы. Но теперь она мертва, а он раздавлен горем, и все потому, что ты позволил этой твари вернуться в ваш дом. Значит, ответственность лежит на тебе. Так поступи же по-мужски хоть раз, Майлз, и избавься от нее.
– Вообще-то, бабушка Персефона оставила меня главной, – сказала я. – Вернее, мне она завещала бизнес. А дом – Рису. Так что вам следует обращаться к нам, а не к папе.
Я даже не поняла, как это произошло; слова сами собой слетели с моих губ, прежде чем я успела это понять. Лицо отца стало мертвенно-серым. Я знала, что он за меня не вступится. И лишь надеялась, что он не прислушается к словам Лузитании.
– Что ты сказала? – Тетя Лузитания медленно повернула голову и уставилась на меня.
– Бабушка сказала, что теперь я должна защищать остальных, – пояснила я. Мой голос звучал странно из-за разбитого носа. – Не знаю, как я должна это делать. Мне нужно, чтобы вы обучили меня магии. И тогда я смогу их защитить. Прошу вас.
Отвращение на ее лице сменилось яростью. Она медленно зашагала ко мне, пока не подошла вплотную.
– Им надо было закопать тебя вместе с остальными, – процедила она. – И никогда не впускать твою мать в этот дом. Я никогда в жизни не стану ничему тебя учить, и пока ты здесь, ноги моей не будет в этом доме.
– Я не понимаю, – сказала я.
И тут за моей спиной раздались шаги.
К нам спускалась Лума, негромко рыча себе под нос. Оглянувшись, я заметила, что ее зрачки сузились до щелочек. Ее рот был открыт, она скалила длинные зубы. И тут с другой стороны возник Рис и встал рядом со мной, тоже рыча.
На секунду мне показалось, что они отрезают мне пути к отступлению, что они послушались Лузитанию и теперь собираются меня убить. Я снова повернулась к тете, готовая сказать, что сегодня же сяду на поезд и уеду, пусть только оставят меня в живых.
Но тетя вдруг попятилась. Она стянула Чарли со стола, развернулась на черных массивных каблуках и сдернула шляпу с вешалки.
– Ни к чему весь этот цирк, – сказала она Рису. – Я ухожу. Только потом не говорите, что я вас не предупреждала.
Она вышла, хлопнув дверью. Отец посмотрел ей вслед, затем перевел взгляд на меня и покачал головой.
– Вот так, значит, Элеанор? – сказал он. И, прежде чем я успела ответить, исчез за дверью. Ему пришлось локтями расталкивать уинтерпортцев, столпившихся в дверях между столовой и гостиной. Постепенно воцарилась тишина, повсюду мелькали обеспокоенные лица.
– Простите, – слабым голосом проговорила я, пытаясь незаметно вытереть кровь с губы. – Простите, все. Не берите в голову. Это никоим образом не касается вас…
Пара человек начали тихонько отходить к выходу, и остальные последовали их примеру. Вскоре черные ручейки вытекли из дома и устремились вниз по холму; кто-то даже перешел на бег. За моей спиной стояли Рис с Лумой и ныли мне на ухо.
– Ну они же убегают, – шептала Лума. – Значит, хотят, чтобы мы за ними погнались.
– Можно я… пойду погуляю? Всего минуточку? – вторил ей Рис.
– Нет, – отрезала я и опустила ладонь ему на плечо, чтобы убедиться, что он не ускользнет. Я чувствовала, как напряжены мышцы у него под свитером. Он что, угрожал Лузитании, чтобы защитить меня? Или просто почуял кровь, и ему захотелось большего? Я сжала его плечо сильнее, надеясь, что это поможет унять мою дрожь.
* * *
Той ночью отец Томас зазвонил в городские колокола. Я вышла в главный зал, в пустоте которого колокольный звон усиливался, отражаясь от стен, и становился похожим на шум внутри ракушки. Я отбросила мысль о том, что бабушка со священником, возможно, были любовниками, и попыталась порадоваться хотя бы тому, что этот день закончился. Я справилась, и никто не умер. На сегодня этого было достаточно.
И тут сквозь тени зала я заметила дедушку Миклоша.
Он стоял неподвижно, держа одну руку перед собой – я не могла понять, то ли он пытается защититься, то ли указывает на что-то, то ли прикрывает глаза от невидимого солнца.
– Дедушка, – окликнула его я, – что с тобой?
Он как будто не видел меня, даже после того как я заговорила.
– Колокола.
– Они звонят по бабушке.
– Нет! – воскликнул он. – Нет, нет…
– Дедушка.
– Там, откуда я родом, – сказал он, – в колокола звонят, когда пора прятаться от ворон.
– Расскажи мне о воронах.
Он сделал вид, что не слышал меня, и промолчал.
– Расскажи, – настояла я. Сегодня я очень часто настаивала на своем.
Он не смотрел на меня. Когда он снова заговорил, голос его звучал тише обычного.
– Туда, в тихую деревню, – начал он, – иногда слетались вороны. Их стая тучей закрывала солнце. Мы прятались в церкви и держали двери, пока птицы ломились в них и в окна. Мы ждали, пока они улетят. Но однажды… – Он сделал паузу и облизнул пересохшие губы. – Однажды я опоздал.
И тут он перешел на бессловесную речь. На моих глазах его дряхлое тело начало распрямляться, пока передо мной не появился молодой Миклош, мой ровесник, который гнул спину, налегая на вилы. А потом он поднял голову вверх и застыл, и лишь глаза его блуждали по гигантскому пустому залу. Я поняла, что он снова их видит: тучу ворон, огромную, размером с дом.
– Их было много, – сказала я.
– Я потерял шляпу, так быстро бежал.
И мой дедушка Миклош, потерявшись в собственных воспоминаниях, развернулся и бросился к выходу.
Он всем телом налетел на дверь и принялся бешено молотить ладонями по черной древесине. Я огляделась, ища, кого бы позвать на помощь, но никого не было.
Он беззвучно кричал, открывая и закрывая рот, пока слезы ручьями катились по его лицу; то и дело оглядывался через плечо, пока стая ворон в его воображении подбиралась все ближе и ближе.
Почему он так себя ведет?
Из-за звона.
В доме не было ни единого колокольчика. Я вспомнила, как Луме однажды подарили игрушечного ягненка с колокольчиком на шее, и бабушка Персефона, зажав язычок колокольчика пальцами, перерезала ленточку и выкинула его, не произнеся ни слова. Никто не звонил в колокольчик, чтобы возвестить об ужине, часы дедушки Миклоша не звонили, дверного звонка не было. Ни рождественских бубенцов, ни телефона.
– Дедушка! – я опустила ладонь ему на плечо. – Это все не по-настоящему.
Он повернулся ко мне – волчья голова с обнаженными острыми клыками. А потом кинулся на меня, щелкнув зубами в паре дюймов от моего лица.
Я отшатнулась, упала на лестницу, а затем побежала наверх, в свою спальню. Я не знала, гонится ли он за мной: стук сердца перекрывал все остальные звуки. Оказавшись в своей комнате, я заперла замок и подперла дверь стулом. И осталась стоять на месте, боясь даже вздохнуть. Некому было крикнуть: «Миклош! Прекрати!»
Некому было меня защитить.
Когти застучали по паркету. И остановились перед моей дверью.
Какое-то время он скребся в дверь и выл. Даже после того, как он ушел, мне потребовалось еще много времени, чтобы собраться с силами и перевести дух. И тут же из моей груди вырвались тяжелые всхлипы, которые я все это время сдерживала. Я упала на выцветший лоскутный коврик, схватившись за голову. Я не справлюсь. Одна я точно не справлюсь.
И только теперь я поняла: мне вовсе не обязательно справляться в одиночку.
В моей голове всплыло найденное мною письмо, письмо от второй нашей бабушки. Той, что жила во Франции и писала, что всегда будет любить свою дочь. Бумага с запахом лавандовой воды. Это писала мамина мама, значит, она наверняка что-то может знать. Она должна понимать хоть что-то в чудовищах.
Я вспомнила слова Лумы о том, что она, возможно, как мама, только вся целиком такая. Но это уже не имело значения. Мне нужна была помощь.
Наконец, выплакав все глаза, я заставила себя лечь в постель. Но мне все равно было слишком страшно засыпать. Поэтому я просто лежала, натянув одеяло до подбородка, и пыталась представить себе ту вторую бабушку. Когда над морем забрезжил рассвет, а из вестибюля раздалось пение Лумы, я, наконец, нашла в себе силы встать с кровати.
Я ждала у себя в спальне с приоткрытой дверью, прижавшись лицом к щели, пока папа не вышел из своей комнаты. Едва послышался звук закрывающейся задней двери, я проскользнула в родительскую спальню и открыла мамин сундук. Сигаретная коробка с письмами лежала на том же месте, где я ее оставила. Я схватила коробку и вышла из комнаты, довольная собой. Но, проходя по круглой галерее над главным залом, я ощутила порыв холодного ветра. В панике я перегнулась через перила, думая, что будет, если кто-то вошел и меня застукают. Но дверь была закрыта. На паркетном полу внизу тоже никого не было. Из звуков я слышала только глухое тиканье старых часов и позвякивание канделябра. Я облегченно вздохнула, хотя так и не поняла, откуда взялся ветер. Такие уж они, эти старые дома, сказала я себе. Вечно в них сквозняки.
И все же я нервничала, пока искала тихое место, чтобы написать письмо. Разумеется, самой подходящей была библиотека бабушки Персефоны. Но когда я пришла туда и попыталась сесть за ее длинный рабочий стол, у меня возникло отчетливое ощущение, будто за мной наблюдают. Я снова вышла в коридор, прошла через прачечную, поднялась по винтовой лестнице для прислуги на третий этаж с кучей маленьких комнаток и закутков. Некоторые из комнат были обставлены мебелью, в других находилось по одному-единственному предмету (монетка на полу посреди комнаты или шахматный столик, за которым сидело подобие деревянного манекена), а некоторые оказались абсолютно пустыми. Я выбрала одну из пустых комнат с окном, которое удалось открыть, и, устроившись на подоконнике, начала писать.
Мне потребовалось время, чтобы сформулировать мысли, и еще больше времени, чтобы перевести их на свой неуклюжий французский.
Дорогая grand-mère!
Прости, но я не знаю, как обратиться к тебе по имени. Это Элеанор, твоя внучка. Я пишу тебе, потому что не знаю, что мне делать. Уверена, мама рассказывала тебе о моей семье, о том, какие они. В общем, я вернулась домой из школы-пансиона, и вскоре после этого мать моего отца умерла. И оставила меня за главную. Наш бизнес рушится. Дедушка болен. Отец злится на меня. Если бы ты могла мне помочь, я бы не отказалась. Я хочу пригласить тебя к нам в гости, если тебя это не затруднит. Если же ты против, могу я хотя бы писать тебе изредка и просить совета?
Прости, что побеспокоила тебя. Уверена, у тебя много дел. Но я прочла твои письма к маме, и мне показалось, что ты по ней соскучилась. Если согласишься приехать, прошу, не говори ей, что это я тебя пригласила. Не знаю почему, но она против.
С уважением,
Элеанор.
Я отправила письмо на следующий день, сказав всем, что хочу прогуляться до города. Отправка письма обошлась недешево, и миссис Ханнафин смотрела на меня с недоверием. Но поскольку я Заррин, она ничего не сказала.
Несколько недель я напряженно ждала ответа: проверяла почтовый ящик в городе так часто, насколько мне хватало смелости, проходя мимо домов, из окон которых женщины буравили меня холодными взглядами, пока я не начала чувствовать себя как та девочка из моих снов. И вот, наконец, мне пришло письмо. «Для мисс Элеанор Заррин» – было изящно выведено на конверте. Я сунула его в углубление в скалах и, босая, села на песок, чтобы прочитать. Листок внутри источал запах меда и лаванды. Письмо было составлено на том же лирическом французском, что и письма, адресованные маме.
Моя дорогая!
Я была очень тронута твоим письмом. Судя по тому, что ты мне рассказала, тебе необходим сейчас друг. Прошу, будь сильной и знай, что я приеду так скоро, как только смогу. Мы сохраним в секрете тот факт, что это ты меня пригласила. Уверена, я сумею найти способ объяснить свой визит твоей маме.
Я вне себя от счастья, что ты написала мне, сокровище мое. Я очень давно ждала дня, когда смогу, наконец, повидаться с тобой.
С любовью,
твоя grand-mère.
Я понюхала листок и долго держала его возле лица. А потом подошла к воде и разорвала письмо на мелкие кусочки. Я чуть не плакала, но уверяла себя, что все в порядке. Она приедет. Она меня любит, она уже в пути.
Несколько дней спустя мама тоже получила письмо. Я принесла его ей наверх, и она открыла конверт, не вылезая из ванны. Человеческая часть ее лица исказилась в тревоге.
– Это твоя grand-mère, – сказала она наконец. – Пишет, что собирается приехать к нам в гости.
