9. Дело чести

У всех людей чести имеется только одна щека.

Дени Дидро. Жак-фаталист

– Дуэль противоречит здравому смыслу, – рассуждает дон Эрмохенес. – Господи, да неужели вы не понимаете, что в этом безобразии нет ни малейшей доблести! Эра просвещения заставит исчезнуть подобный способ разрешать споры. Вы со мной не согласны? Жестоко и бессмысленно думать, что достоинство человека заключается в том, чтобы убить себе подобного или самому отправиться в мир иной из-за каприза какого-то щеголя или напудренного забияки… Абсурдно давать человеку, сотворившему малое зло, шанс сотворить зло значительно большее!

Библиотекарь негодует, и равнодушие дона Педро распаляет его еще сильнее. Все трое прохаживаются по набережной Сены. Слева от них багровый вечерний свет окрашивает пурпуром фасад Лувра. Возле каменных перил, тянущихся вдоль реки, бакалейщики и букинисты прячут свой товар и разбирают прилавки.

– Я и представить себе не мог, что вы, дорогой адмирал…

– Это не его вина, – перебивает библиотекаря Брингас, пытаясь утешить. – Все само так сложилось.

– Да, но мы с ним несколько раз говорили о дуэли. И он всегда осуждал ее самыми разумными доводами. Это шаг назад, это дикость – вот что он говорил! А тут – пожалуйста: преспокойно соглашается, даже не пикнув! Какая муха его укусила?

– Я не мог отказаться, – говорит адмирал после долгой паузы.

– Вот именно, – подтверждает Брингас.

Но дон Эрмохенес никого не желает слушать.

– Что значит – не могли… Взять и сказать прямо, что все это несусветная чушь, повернуться к этим людям спиной. И все. И точка! Обратить все в шутку, не поддаваться на провокацию. Дуэль – это же провокация, и ничего больше! Ничего разумного!

Дон Педро бесстрастно улыбается краешком рта, будто его отвлекли от каких-то раздумий.

– Не все в нашей жизни разумно, дон Эрмес.

Библиотекарь смотрит на него в замешательстве:

– Вы меня изумляете. Господи, да я вас просто не узнаю! Я и вообразить не мог, что вы, с вашим хладнокровием…

Он замирает с открытым ртом, покачивая головой и подыскивая подходящие слова. Наконец поднимает руки и бессильно роняет их.

– Абсурд, абсурд, – твердит он. – Хуже, чем абсурд, если речь идет о таком человеке, как вы!

– А по-моему, у сеньора адмирала имеется свой резон, – вмешивается Брингас. – Невозможно поступить иначе, когда на кон ставится честь твоей родины, а в свидетелях у тебя дама… На то и рассчитывал мерзавец Коэтлегон. – Брингас смотрит на дона Педро взглядом заговорщика. – Потому что ваш резон…

– Мой резон – это мое частное дело, – неожиданно резко перебивает его адмирал.

– Да-да, конечно, – мгновенно сникает аббат. – Простите.

Они уже поднялись на Новый мост, заполненный пешеходами и экипажами. Между набережными Дез-Орфевр и Морфондю виднеется площадь Дофина, где суетится множество людей, делающих последние покупки. Умирающий вечерний свет окрашивает Сену возле опор моста в алый оттенок крови.

– Те, кто вызывает на дуэль, – произносит дон Эрмохенес, – убийцы куда более страшные, чем лесные разбойники, и наказывать их следует строже… В Испании, при всех ее недостатках, подобного не позволяют. Любителей подраться ожидает очень тяжкое наказание, иной раз даже смерть.

– Во Франции, как видите, на это закрывают глаза, – замечает Брингас. – Дуэль превратилась в обычай. Здесь готовы стреляться из-за любой мелочи.

– В этом, по крайней мере, мы, испанцы, не такие дикари!

Оставив позади реку и догоревший закат, они сворачивают налево, и их окутывают сумерки. В магазинах, порталах и окнах домов загораются первые огни. Брингас настроен саркастически.

– Парадокс в том, – говорит он, – что здесь на это смотрят с противоположной точки зрения. Как на побочный эффект цивилизации. Человек благородный должен уметь постоять за себя, в отличие от плебеев… Торжественный ритуал дуэли превратил ее в обычай элиты. И этот дурной обычай так прочно укоренился в высшем обществе, что даже судья, который судит дуэлянта – особенно если тот из хорошей семьи, – в глубине души одобряет его поведение и рассматривает все возможные смягчающие обстоятельства, чтобы наказание не было слишком тяжким.

– Вы правы, – соглашается дон Эрмохенес. – Но в случае с адмиралом…

– Боюсь, что на сей раз сеньор адмирал стал жертвой сложившейся системы. Он принял вызов, следовательно, он сообщник. Каким бы просвещенным он ни был и как бы ни превозносил разум, сейчас он пленник собственных противоречий. Он не может предать честь моряка и кабальеро. Вот и получается, что он ничем не отличается от других дуэлянтов.

Библиотекарь поворачивается к дону Педро, лицо его печально.

– Ради бога, адмирал. Скажите что-нибудь… Попытайтесь защититься!

Адмирал, который шагает молча, рассеянно покачивая тростью, делает уклончивый жест. Он мрачен.

– Что вы хотите от меня услышать?

Библиотекарь останавливается, подбоченившись.

– Пойдете драться как ни в чем не бывало?

Адмирал пожимает плечами. Он тоже останавливается.

– Сеньор аббат по-своему прав, – отвечает он.

Услышав это, Брингас сияет от удовольствия.

– Разумеется, прав! – победно восклицает он. – Дуэль укрепляет общественный порядок, усиливает привилегии… По большому счету дуэлянты – это всего лишь союзники, которых объединяет общее дело – защищать высшее общество от серого обывательского мирка. Дуэль ставит их выше плебса, понимаете?

– Мне бы никогда такое не пришло в голову, – признается дон Эрмохенес.

Все трое продолжают путь.

– Тем не менее это так, сеньор… Верх элегантности, когда два господина могут спокойно укокошить друг друга, подчиняясь требованиям этикета, установленного такими же господами, как они сами. Они только кажутся врагами, на деле же они – сообщники… Аристократы, а также те, кто изо всех сил старается к ним примкнуть, скрывают под этим феодальным обычаем презрение к нам, убогим, не принадлежащим к их классу и потому не разделяющим их идиотских правил.

Брингас оседлал своего конька. Он пророчески воздел палец, указывая в темное небо, будто бы обвиняя его или призывая в свидетели.

– Целый класс старомодных и никчемных паразитов превратил дуэль в символ, – все тем же тоном продолжает аббат. – Подражатели и чужаки только укрепляют этот миф, и так будет продолжаться до тех пор, пока общественное мнение не начнет относиться к дуэли как к явлению порочному, вредному или смешному… Или же – а до этого осталось не так уж много времени, – он недобро хихикает, – пока волны Красного моря не сомкнутся над войском фараона.

– Если бы человеческое общество было разумно, – говорит дон Эрмохенес, – дуэль ушла бы вместе с этим веком, потому что это одно из тех явлений, по отношению к которым просвещение и церковь совпадают во мнении… Дуэлянт ставит себя вне закона, а заодно доказывает, что гордыня заботит его больше, чем любая власть – человеческая или божественная…

На углу улицы Шоссетри муниципальный служащий снимает фонарь с крюка и зажигает внутри огонек. Затем возвращает его на место, и по стенам, покачиваясь, скользит яркий и свежий свет масляного фитиля. Все трое проходят мимо, адмирал угрюмо шагает впереди, Брингас и библиотекарь, следуя за ним, продолжают свой спор.

– А ведь достаточно обыкновенного разговора, – рассуждает Брингас. – Или можно придумать какой-то иной способ. Я завидую простым людям, которые, будучи по природе своей брутальными, все решают в честном кулачном бою.

– Или в честной поножовщине, – не оборачиваясь, язвительно добавляет адмирал.

– Так или иначе, кулачный бой или поножовщина достаются низшим слоям, – с грустью заключает Брингас. – В них нет шика, понимаете? Зато перед дуэлью нужно обменяться карточками, назначить секундантов и быть готовым колоть шпагой или стрелять друг в друга, в соответствии со смешным и глупым этикетом.

– Так, значит, я секундант? – нервничает дон Эрмохенес, будто бы до него только сейчас дошло истинное положение вещей.

– А как же, – издевается Брингас. – Думали отделаться?

Растерянный библиотекарь секунду размышляет. Затем отрицательно качает головой.

– Об этом не может быть и речи. – Он снова о чем-то думает и вновь трясет головой. – Я не желаю принимать участие в этом зверстве!

– Не желаете, значит… Вы слышали, адмирал? – Брингас явно наслаждается всем происходящим. – Оно вам отвратительно, однако вмешиваться вы не хотите. Вот она, фарисейская ловушка!

– Боюсь, что сеньор аббат прав, – произносит дон Педро.

– Еще бы не прав! – убежденно восклицает Брингас. – Задача секунданта – следить за тем, чтобы игра была честной, а возможности – равными. Вот он, коварный соблазн: ваши собственные понятия о дружбе обязывают вас быть соучастником. В качестве секунданта вы должны обсудить с Лакло время, место, тип оружия… Что касается места, нужно убедиться в том, что ни один из дуэлянтов не имеет незаконных преимуществ: шпаги одной длины, солнце не бьет в глаза, почва одинаково сухая или, наоборот, влажная… Видите, как вы нужны дону Педро? Секунданты осматривают одежду дуэлянтов, чтобы убедиться, что под ней нет специальных предохранительных жилетов, присутствуют на дуэли от начала до конца и заботятся об участниках, если те ранены или убиты… – Последние слова он выделяет интонацией, словно их звучание ему приятно. – Кроме того, в последний момент перед битвой они делают попытку их помирить. Но это, как правило, простая формальность.

– А иногда секунданты тоже устраивают дуэль. Между собой, – с мрачной усмешкой уточняет адмирал.

Дон Эрмохенес вздрагивает и крестится:

– Господи помилуй…

В этом районе города с наступлением вечера жизнь замирает. Только огни, зажженные в окнах некоторых лавок, да фонари, горящие кое-где вдоль улиц, рассеивают тьму. Пора бы поужинать, прозрачно намекает Брингас. Чтобы согреть желудки и освежить умы. Между прочим, добавляет он, тут рядом, на улице Двух Экю, есть одно неплохое заведение, где подают аппетитные ломтики швейцарской говядины.

– На сытый желудок, – философствует он, – все выглядит несколько проще.

Они проходят мимо рынка Ле-Аль, необычно пустынного в этот поздний час, – голодный Брингас, безучастный ко всему адмирал, размышляющий о предстоящей дуэли дон Эрмохенес.

– Разрушенные семьи, – жалуется он, – сироты, вдовы… И все из-за одного злосчастного слова «честь», которое по большому счету никого не волнует. Зато благоразумие называют трусостью.

– Не в этом дело, – бормочет дон Педро, словно говорит сам с собой.

– Не в этом?

– Нет, ни в коем случае.

Дон Эрмохенес смотрит на него раздосадованно. Фонари остаются позади, и черты лиц едва различимы. Возможно, поэтому высокая и худая фигура адмирала кажется особенно одинокой.

– О чем бы ни шла речь, – говорит библиотекарь, – если бы я был у власти, любой, кто предложит дуэль, был бы немедленно изгнан из страны, погибший на дуэли похоронен на том же самом месте, а убийца посажен в тюрьму без разговоров!

– А как же ваша доброта, дон Эрмес? – с чуть заметной иронией спрашивает адмирал.

– Избавьте меня от софизмов, дорогой друг. Всему есть мера. Так и знайте: дуэлянтов – в тюрьму!

– А может, петлю на шею? – предлагает Брингас.

– Я против смертной казни, сеньор.

– Да что вы? А мне она кажется обычной гигиенической процедурой. И, как правило, очень своевременной. Как для дуэлянтов, так и для всех остальных.

Они остановились напротив харчевни – невзрачного домишки со стеклянным фонарем, освещающим бычью голову, намалеванную на двери в качестве вывески заведения.

– А с другой стороны, – неожиданно произносит адмирал, – следует быть признательными французам за то, что они любят драться. Благодаря дуэли – или, может быть, одной лишь возможности того, что ты можешь принять в ней участие, – французам свойственна величайшая учтивость… Испанское хамство во многом происходит от безнаказанности.

– Вы шутите? – спрашивает библиотекарь.

– Нет, что вы… Точнее, не совсем.

– Господи, дорогой друг. – Дон Эрмес кладет руку на плечо адмирала. – А что, если вас убьют?

– Тогда вам придется одному продолжать поиски «Энциклопедии».

Брингас приосанивается, напыщенно и пафосно.

– В этом случае, сеньор, вы всегда можете положиться на меня. Я к вашим услугам!

– Видите? – Дон Педро, глядя на библиотекаря, с легкой иронией указывает кивком на аббата. – Нет худа без добра. У вас замечательный помощник.

– Не нахожу причины для радости. Я все равно ничего не понимаю.

– Чего именно вы не понимаете?

– Перемены в вашем поведении. Вашу необъяснимую готовность участвовать в этом безобразии.

Свет фонаря освещает мягкую и печальную улыбку адмирала. Сейчас кажется, что между ним и доном Эрмохенесом пролегла пропасть.

– А вам не приходило в голову, что мне самому хотелось сразиться на дуэли?

Парижская дуэль застала меня врасплох, поскольку о ней ни слова не упоминалось в протоколах, составленных секретарем Палафоксом, которые я изучил первым делом. Ни Виктор Гарсиа де ла Конча, ни дон Грегорио Сальвадор, ни кто-либо еще из академиков, которые беседовали со мной об этом деле, не смогли этого подтвердить. Однако письмо, которое я обнаружил среди бумаг, предоставленных мне Хосе Мануэлем Санчесом Роном, не оставляло сомнений. Клочок бумаги, исписанный рукой дона Эрмохенеса Молины и прояснявший эти события, – это было предпоследнее письмо из тех, что библиотекарь написал из Парижа, – не слишком изобиловал подробностями. Возможно, существовало другое письмо, более содержательное; в таком случае оно было уничтожено, предположил я, чтобы избежать ответственности и непредвиденных последствий. Что касается сохранившегося документа, сперва я подумал, что плохо разбираю затейливый почерк дона Эрмохенеса, однако после повторного прочтения стало совершенно очевидно: дуэль состоялась. В его письме, написанном уже после того, как адмирал и Коэтлегон сразились на шпагах, о ней говорилось очень уклончиво; с другой стороны, осмотрительность вполне логична в том случае, когда речь идет о происшествии, которое как во Франции, так и в Испании Карлом Третьим объявлено тягчайшим преступлением:

Неприятное происшествие, причиной коего стала оскорбленная честь, повлекло за собой соответствующие последствия, которые угрожают жизни моего товарища и ставят нас обоих в крайне двусмысленное положение…

Вот, собственно, и все. Точнее, почти все. Восстановить мизансцену, описать все подробности события, происшедшего в тот трагический день в Париже, его преамбулу и развязку, предстояло мне самому. Прежде чем взяться за это дело, я обратился к нескольким текстам и освежил старые познания об искусстве фехтования, которое неплохо изучил двадцать с чем-то лет назад, когда писал роман «Укол шпагой». Парочка старинных трактатов, таких как, например, известнейшее сочинение маэстро Гусмана Роландо, – мой экземпляр книги до сих пор хранит карандашные пометки, которые я оставлял во время тогдашней работы, – позволили мне вновь применить базовые знания этой непростой науки. Что же касается протокола дуэли, я рассчитывал на пособия восемнадцатого века, имеющиеся у меня в библиотеке, включая «Итальянский рыцарский кодекс» Джелли; несмотря на то что все они появились позже эпохи, во времена которой развивались события моего романа, средства, применяемые для решения вопросов чести, за столетие изменились мало. Кроме того, я перечитал Казанову, Ретифа де ла Бретонна, Шодерло де Лакло – было забавно представить автора «Опасных связей» в роли секунданта. Все это позволило мне напитать повествование привкусом той эпохи. Таким образом, техническая сторона вопроса была решена – от этикета и протоколов до развития самых драматических событий этой дуэли, точное место которой я разыскал в дневнике «Flagrants délits sur les Champs Élysées», принадлежавшем перу швейцарца Фердинанда Федеричи, который за свою скромность и опытность в подобных делах был назначен дуэлянтами главным наблюдающим.

Сопутствующими мелочами, как то: диалоги персонажей, их реплики и замечания, а также противоречие между осуждением поединков со стороны сторонников просвещения и реальным положением дел в тогдашней Франции и Испании – пришлось заниматься отдельно. Взгляд на события глазами адмирала, библиотекаря и аббата Брингаса требовал точности, которой невозможно было добиться, отталкиваясь от понимания современности. Уверенность в том, насколько опасно судить о прошлом с эстетических позиций настоящего, заставила меня еще до того, как я сел за изложение диалогов и ситуаций, разобраться в психологии дуэлянтов и в целом общества той эпохи. И тут мне вновь помогли книги. Одной из них была «Дуэль в истории Европы» Киернана; несмотря на свою несколько путаную структуру и излишний англоцентризм, она навела меня на верные мысли, которые я затем вложил в уста дона Эрмохенеса и аббата Брингаса. Также в высшей степени мне пригодилось эссе «Дуэль в произведениях просвещенных академиков» моего приятеля по Королевской академии Сантьяго Муньоса Мачадо; в этом труде я с приятным удивлением обнаружил упоминание о доне Эрмохенесе Молине – точнее, имелась в виду брошюра «Устаревшее понятие чести и прочие размышления о нравственности», которую библиотекарь написал вскоре после своего возвращения из Парижа. Что касается размышлений о нравственности, а также противоречий с доном Педро Сарате, которого можно признать примером человека, не чуждого интеллектуальной притягательности просвещения, но не отказавшегося при этом от традиций и побуждений, берущих начало в старинном понимании чести, эту задачу я решил с помощью размышлений, которым другой просвещенный испанец, Гаспар де Ховельянос – одна из трех теней, реющих над этой книгой (две другие – Кадальсо и Моратин), – предавался на протяжении всего своего творчества, особенно в театральной пьесе «Благородный преступник», где описываются душевные муки человека либеральных убеждений, пойманного в ловушку чести и вины.

Однако, чтобы взяться за описание дуэли между доном Педро и Коэтлегоном, мне предстояло уточнить одну первостепенную вещь, а именно: способен ли физически здоровый мужчина шестидесяти двух – шестидесяти трех лет – не нынешний, а из последней трети восемнадцатого века – сразиться на шпагах с молодым противником. Понимая причины, побудившие адмирала отказаться от пистолета как орудия дуэли – в самом деле, в неверном свете зари зрение шестидесятилетнего человека может стать причиной смертельной ошибки, – следовало проверить, как будет чувствовать себя человек этого возраста со шпагой или кинжалом в руке. В этой связи я обратился к моему доброму другу, писателю, журналисту и опытному фехтовальщику Хасинто Антону и попросил его помочь мне сдуть пыль с моих ржавых клинков – вот уже двадцать пять лет я не переступал порога фехтовального зала – и помериться силами. Точнее сказать, измерить возможности адмирала Сарате. Потому что я собирался наделить моего героя своими собственными силами.

Хасинто разбил меня в пух и прах. Восемь батманов в первых же атаках! Все это происходило в галерее маэстро Хесуса Эсперансы, расположенной в точности позади Королевской академии. Придя после подобного вступления к неутешительному выводу, что атака мне не по зубам, поскольку разница в возрасте мигом все расставила по местам, я решил занять классическую оборонительную позицию, то есть отражать атаки, а не атаковать противника самому. Дальше дело пошло лучше, я более-менее владел ситуацией, почти не рисковал и уставал гораздо меньше; в конце концов Хасинто, напористый и нервный, как всякий фехтовальщик в отличной форме, нанес пару не слишком удачных ударов, которые, вероятно, дорого стоили бы Коэтлегону в поединке чести. Поэтому я снял маску, весьма довольный собой. Практика показала, что возможности адмирала в сравнении с более юным противником были вполне удовлетворительны.

Хасинто принадлежал к исключительной породе: преданный друг, бывалый путешественник, начитанный и образованный. Его природная доброта, оттененная благородной отвагой – он специалист по авантюристам и искателям приключений от Лоуренса Аравийского до Руперта де Хенцау и прочих знаменитых книжных драчунов, – могли бы отлично послужить для образа дона Эрмохенеса. С фехтовальной маской в одной руке и рапирой в другой он осведомился, доволен ли я. Лицо его было покрыто капельками пота.

– Еще как, – ответил я. – Ведь я жив!

– Если твой персонаж собирается выйти из поединка живым и невредимым, он должен выбрать оборонительную тактику, – сообщил он. – В твоем возрасте, нападая, человек быстро теряет силы и выдыхается.

Я был полностью с ним согласен, поскольку только что убедился в этом на личном опыте.

– Ты прав. На первых же минутах рука у меня так затекла, словно шпага была из свинца. – Я коснулся груди, скрытой нагрудником. – Своими последними батманами ты меня буквально изрешетил!

– Серьезно? А выглядишь ты неплохо! А что твой адмирал, тоже ничего себе?

– Более-менее. Учитывая преклонный возраст, можно сказать, что он отлично сохранился.

– Я бы предпочел пистолет, если он хороший стрелок.

– Думаю, стрелок он неплохой, но его беспокоило зрение. Утренний свет и все такое, сам понимаешь.

Хасинто согласно кивнул:

– Ладно, пусть будет так… А знаешь ли ты, что Бласко Ибаньес, писатель, участвовал в дуэли на пистолетах?

– Понятия не имел.

– Представь себе. В двадцатые годы. В двадцати пяти шагах и a outrance, как тогда говорили… Ты же наверняка в курсе, что Бласко был республиканец и как-то раз у него вышла размолвка с военным, закончившаяся дуэлью. Они сделали два выстрела, и соперник попал ему в живот, однако писателю повезло: пуля угодила в ремень. Тем все и кончилось.

Не снимая нагрудников, мы отправились умыться. Скрупулезного Хасинто в первую очередь интересовали технические подробности.

– Твой академик дрался на шпагах, клинках или рапирах?

– На шпагах, скорее всего. На тех тонких и легких шпагах, которые использовали в то время.

– Отлично… Значит, шпага. Шпага с гардой и треугольным сечением стала популярной на дуэлях чуть позже. По сути дела, это была рапира: восьмидесятисантиметровый клинок. Думаю, вполне сгодится для твоего адмирала… А чем закончилась эта дуэль?

Я улыбнулся, вытирая лицо салфеткой:

– Пока не решил.

– Да? В таком случае надеюсь, что он победит.

Я представил себе адмирала, худого и высокого, с рапирой в руке. На лугу ранним утром. И дона Эрмохенеса, печально взирающего на своего друга.

– Я тоже надеюсь, что все кончится хорошо.

Несмотря на то что сейчас всего только полдень и дело идет к обеду, дон Педро Сарате, который по сложившейся традиции платит из своего кошелька, хладнокровно и с черным юмором назвал этот обед «последним ужином». Вместе с доном Эрмохенесом и аббатом Брингасом адмирал занимает стол на нижнем этаже трактира «Алигр», расположенного в самом сердце Сент-Оноре: это помещение из двух залов, оформленных в стиле испанской таверны, которое, с одной стороны, предлагает публике богатый выбор французских блюд – виднеются прилавки с сырами и ветчиной, судки с горчицей, сосиски, подвешенные гирляндами чуть ли не с художественной изысканностью, – с другой – изысканный ресторан, рассчитанный на публику, которая может позволить себе платить по двенадцать франков с человека. Но это особенный день, и трое участников застолья не ведают, сколько еще дней осталось в запасе у адмирала. Меню, которому они отдают предпочтение – сдобренное бутылочкой шамбертена и лафита, – соответствует обстоятельствам: паштет из пулярки с трюфелями Ле-Саж, форель из Женевского озера, рыжая куропатка по-керсийски и страсбургские сосиски – последние аббат Брингас нахваливает особенно рьяно, поскольку, как он утверждает, они предотвращают цингу, очищают кровь и оздоровляют гуморы.

– В семь часов утра, за площадью Звезды, в двухстах шагах от кофейни, расположенной в конце Елисейских Полей, – сообщает дон Эрмохенес. – Коэтлегон с секундантом прибудут в фиакре, взятом напрокат, а мы выедем им навстречу в своем экипаже.

– Заметьте: у каждого противника будет двое секундантов, – уточняет адмирал.

– Да-да, разумеется: с вашей стороны – аббат и я. С его – Лакло и тот, второй их приятель… Мы решили все обставить как можно скромнее, чтобы по возможности избежать пересудов.

Адмирал сдерживает ироничную улыбку.

– Вы все отлично предусмотрели, дорогой дон Эрмес… Всякий бы подтвердил, что вы пытаетесь обеспечить мне положительный exitus всеми законными способами.

Библиотекарь возмущенно роняет на тарелку вилку с сосиской, которую только что нес ко рту.

– Как вы можете так говорить? Я…

– Да ладно вам, я пошутил. Не сердитесь и ешьте дальше.

– Как же мне не сердиться? И как продолжать ужин, услышав такие речи? Если это шутка, то она вовсе не смешная, сеньор адмирал. Ни в малейшей степени!

– Ладно-ладно, простите меня. – Все еще улыбаясь, адмирал делает глоток вина. – А в посольстве про это знают?

– Надеюсь, что нет… Хотя мне бы больше всего хотелось, чтобы им стало известно и чтобы они предотвратили это безумие.

Адмирал посерьезнел. Сейчас он смотрит на дона Эрмохенеса почти сурово.

– Сделайте все возможное, чтобы этого не случилось.

– Не беспокойтесь. – Дон Эрмохенес сглатывает слюну. – Я же дал вам слово. Об этом будем знать только мы, непосредственные участники.

Дон Педро поворачивается к Брингасу:

– А вы, аббат?

– Мой рот запечатан наглухо, не беспокойтесь, – обещает аббат, уписывая ужин за обе щеки. – Могу ли я лишить себя такого зрелища? Да ни за какие коврижки!

Библиотекарь смотрит на него с осуждением.

– Такое впечатление, что вас только обрадует, если адмирал и Коэтлегон поубивают друг друга… При этом я сам слышал однажды, как вы критикуете дуэли.

– Ничего личного, – ответствует Брингас, ни капли не смутившись. – Я, разумеется, очень ценю сеньора адмирала, а Коэтлегон, по моему мнению, пижон и дурак. Мое удовлетворение объясняется причинами более глубокими, чем личная приязнь или неприязнь.

– Понимаю, – кивает адмирал.

Сбитый с толку, дон Эрмохенес смотрит то на одного, то на другого.

– А я совершенно ничего не понимаю, – признается он.

– Сеньор аббат имеет в виду концептуальную сторону дела, – поясняет адмирал. – С этой точки зрения забавляет то, что мы, глупцы, становимся жертвами собственной глупости. И он прав.

Брингас протестует, прижав руку к заплатке на камзоле, которая располагается аккурат на уровне сердца.

– Да я никогда бы не осмелился…

– Ничего, забудьте. – Адмирал поворачивается к дону Эрмохенесу. – Кто еще собирается присутствовать?

– В третьем экипаже прибудет доктор и распорядитель дуэли. Для этой роли Лакло пригласил мсье Бертанваля, энциклопедиста, которому можно доверять. Мне показалось, что это правильное решение.

– И мне так кажется. Этот господин был очень любезен, согласившись участвовать.

– Он сказал, что не может отказать коллеге-академику.

– Еще бы, – недобрым голосом добавил Брингас. – А заодно отказать себе в удовольствии увидеть, как вы выпустите друг другу кишки.

Дон Эрмохенес смотрит на него с неприязнью. Затем переводит глаза на свою тарелку, опустошенную наполовину, и отодвигает ее с видом человека, потерявшего аппетит.

– Особое внимание следует уделить обуви, – скромно говорит он. – В этот час трава на лугу мокрая. Можно поскользнуться.

– Я позабочусь об этом, – заверяет его адмирал, не изменившись в лице. – А что у нас с оружием?

– Два офицерских эспадрона, абсолютно одинаковые. Оба являются собственностью Коэтлегона. Он знает, что у нас нет оружия, и готов одолжить свое. Я на всякий случай раздобыл точно такую же шпагу, по крайней мере очень похожую, чтобы сегодня вечером вы могли немного поупражняться… Вы просто обязаны прислушаться к моему совету и посетить какой-нибудь фехтовальный зал, чтобы как следует размяться. Вспомните атаки, батманы и прочие старые трюки.

– В этом нет необходимости. Время от времени я тренируюсь в Мадриде, в Военном кружке, чтобы немного поупражняться. И старые трюки, как вы изволили выразиться, я все отлично помню. Особенно самый главный, наиболее подходящий для моего возраста: защищаться, терпеливо дожидаясь, когда противник допустит ошибку.

– А я лично уверен, что вы заколете этого типа, – заявляет Брингас, не прекращая жевать. – Его самого, а также надменность и разврат, которые он собой олицетворяет…

– Если вас это так беспокоит, – упрекает его дон Эрмохенес, – могли бы и сами вызвать его на дуэль.

Вилка на секунду застывает в руке Брингаса: откинувшись на стуле, он презрительно смотрит на библиотекаря.

– Мое дело – не шпага и не пистолет, дорогой сеньор. Мое дело – предупредить, пока что лишь метафорически, о том, что тиранов и их приспешников в ближайшем будущем ожидает эшафот. Скоро мы услышим страшный грохот Истории! А мое орудие – это сила моего пера: Longa manus calami! Про это вы уже слышали… Да, чуть не забыл: сосиски превосходные!

Дон Эрмохенес его не слушает. Он повернулся к адмиралу, на лице его написана искренняя печаль.

– Вы думаете, у нас все будет хорошо?

Дон Педро вновь улыбается, на этот раз теплее и мягче:

– Спасибо вам за это множественное число, дорогой дон Эрмес. Но, признаться, я не знаю. В таких делах приемы и ловкость решают далеко не все: удача должна подкинуть козырного туза.

– Главное – быть хладнокровным. А еще меня беспокоит, что вас будто бы не заботит предстоящая драка!

– Очень даже заботит. У меня нет ни малейшего желания завтра на рассвете испустить дух. В первую очередь я думаю о моих сестрах… Тем не менее есть вещи, которые невозможно предусмотреть. Существуют определенные правила.

– Нелепые, абсурдные правила, адмирал! Дело в том, что понятие чести…

– Я говорю не об этой разновидности правил. Я имею в виду вещи более личные. Более интимные.

Наступает тишина, нарушаемая лишь жеванием аббата. В ресторане приятно пахнет – специями, копченостями и соленьями, – этот запах бодрит и усиливает аппетит. Несмотря на это, адмирал едва притрагивается к своему блюду, да и дон Эрмохенес не слишком усердствует в поедании пищи. И только Брингас, как всегда, старается за всех. Этот ресторан, пояснил он, когда они делали заказ, не имеет ничего общего с нищим пансионом на улице Мове-Гарсон, где он обычно кое-как перекусывает бок о бок с работягами и торговцами рыбой. Да и то лишь в тех случаях, когда может себе это позволить за шесть чертовых сольдо.

– Да, вот еще что, – говорит библиотекарь с таким видом, словно тщательно все обдумал, прежде чем обсуждать с остальными. – Понадобятся два письма, одно подписанное Коэтлегоном, другое – вами. Они пригодятся, если… В общем, в них вы поясните, что полученные повреждения нанесли себе сами и никого не надо в них винить.

Адмирал слушает его равнодушно.

– Напишу сегодня вечером.

Дон Эрмохенес кладет руку ему на плечо:

– Вы понимаете, что, если вы… гм… если случится несчастье, тот, кто прочтет это письмо, сочтет, что вы покончили с собой?

– И что?

– Это не христианская кончина, дорогой друг!

– Никогда не мечтал о христианской кончине.

На миг Брингас отвлекается от еды, поднимает глаза на адмирала и согласно кивает:

– Это делает вам честь, сеньор. Иного я и не ждал.

Дон Эрмохенес отнюдь не разделяет восторгов аббата:

– Печально от вас это слышать. Но, быть может, в последний час…

Адмирал смотрит на него с непривычной холодностью:

– Печально, но придется. Если завтра я получу дырку в груди, мне не хотелось бы тратить последние силы на то, чтобы послать к черту исповедника, если вы его вдруг приведете… Я понятно выражаюсь?

– Понятнее не бывает…

Их беседу прерывает Понталье, хозяин заведения: он приносит письмо, запечатанное сургучом. Прибыл лакей в ливрее, объясняет он, и передал для мсье это послание. Точнее, для одного из них: адмирала дона Педро Сарате. Посыльный сперва направился в гостиницу «Кур-де-Франс» на улице Вивьен: там ему и объяснили, где обедает адресат.

– Дайте взглянуть, – требует адмирал.

Брингас и библиотекарь с любопытством смотрят на адмирала, пока тот разламывает сургуч и читает письмо, однако его непроницаемое лицо не выражает ровным счетом ничего. В конце концов дон Педро складывает листок пополам и прячет за обшлаг рукава. Затем достает из жилетного кармана часы, открывает крышку и смотрит, который час.

– Прошу прощения, сеньоры, но, как только мы закончим обед, мне придется отлучиться по одному делу.

– Неприятному? – нервничает дон Эрмохенес.

– Не знаю.

– Сугубо личному?

Взгляд адмирала непроницаем.

– Похоже на то.

Улицу Сент-Оноре не сравнить с Версалем, однако чем-то они похожи, думает Педро Сарате, шагая по улице Сент-Оноре. Здесь есть своя собственная стоянка экипажей всех типов, прогуливаются прилично одетые господа, а дамы то и дело выныривают из магазинов, чтобы вновь исчезнуть в их недрах. Такое впечатление, что эта оживленная артерия Парижа и прилегающие к ней улицы созданы исключительно для торговли. В лабиринте модных пассажей, парфюмерных лавочек, кофеен и роскошных бутиков можно встретить чуть ли не половину города: Сен-Жермен, Шоссе-д’Антен, Монмартр, Марэ, – по словам Брингаса, за день их буквально опустошают. Добрая часть завсегдатаев прибывает сюда пешком, в фиакре, в берлинке, в кабриолете, не чтобы купить что-то заранее намеченное, а чтобы прошвырнуться по магазинам, пообедать, выпить кофе, людей посмотреть, себя показать.

Внимательно изучая номера домов и вывески магазинов, адмирал попадает в нужное место: оно расположено между лавкой, торгующей цветной бумагой, и магазином перчаток. Вывеска вызывает у него улыбку: «Mlle. Boléro, chapeaux à la mode». Возле дверей – витрина с лентами, помпонами, перьями, куфиями и шляпками разнообразных форм и расцветок. Дон Педро толкает дверь, которая приветствует его звоном колокольчика, снимает шляпу и проходит внутрь. Колокольчик привлекает внимание двух хорошеньких девушек, которые сидят возле прилавка, подшивая шляпки для кукол, – эти куклы, адмирал уверен, в скором времени отправятся во все столицы Европы, от Мадрида до Константинополя или Санкт-Петербурга, одетые по последней моде, в роскошных шляпках от мадемуазель Болеро.

– День добрый.

Навстречу ему выходит дама среднего возраста и с приятным лицом. На ней скромное платье из темного атласа, волосы убраны на испанский манер.

– Я – дон Сарате… Думаю, вы меня ждете.

Марго Дансени сидит в маленьком патио, покрытом стеклянной крышей, за садовым столиком, окруженным растениями в цветочных горшках. На столике – чайный сервиз тончайшего фарфора.

– Спасибо, что пришли, сеньор.

Дон Педро садится в одно из кресел. Когда он вновь поднимает глаза и смотрит на дверь, оказывается, что встретившая его дама уже исчезла.

– Это моя близкая подруга, – объясняет мадам Дансени. – Испанка, как мы с вами. Шьет мне шляпки много лет подряд. Я полностью ей доверяю.

Адмирал рассматривает свою собеседницу. Платье, зауженное в талии, пышная юбка, серый шелк, расшитый мелким цветочком, и муслиновый платок, завязанный на уровне декольте. Волосы забраны сеткой, которая очаровательно сочетается с соломенной шляпкой с широкими полями, без сомнения, изготовленной в мастерской мадемуазель Болеро. Большие темные глаза смотрят на адмирала с беспокойством.

– Мне нужно было увидеть вас перед тем, что произойдет завтра.

Адмирал мягко улыбается:

– Я в вашем распоряжении.

– Не подумайте, что Коэтлегон – забияка, который только и делает, что ищет, с кем бы подраться… На самом деле он вовсе не плохой человек.

– Я никогда так не думал.

Она открывает и снова складывает перламутровый веер, чья родина ясно обозначена в очертании цветов и птиц.

– Но он безумно ревнив.

На губах дона Педро проскальзывает улыбка.

– У него нет ни малейших оснований для ревности, – сухо ответствует он.

– Ни малейших.

Некоторое время оба молчат. Наконец мадам Дансени нетерпеливо пожимает плечами.

– То, что произойдет завтра, – безумие. Я хочу помешать этому.

Вновь повисает молчание. Адмирал ищет и не находит ответа и вместо этого рассматривает руки мадам Дансени: красивые, ухоженные, с синеватыми жилками, выдающие в ней особу изысканных кровей.

– Коэтлегон слишком горд, – внезапно произносит она. – Он уверен, что его обидели. Вы его выставили заносчивым обманщиком.

– Но он в самом деле солгал, – невозмутимо отвечает адмирал.

– Он был взбешен.

– Даже в бешенстве люди ведут себя по-разному… Он вел себя недопустимым образом.

Мадам Дансени смотрит на него капризно и одновременно умоляюще.

– Неужели нет никакого выхода?

– Боюсь, что я вас не понимаю, мадам Дансени.

– Пожалуйста, зовите меня Марго.

– Мне кажется, я не понимаю вас, Марго.

Она берет чайник и разливает дымящуюся жидкость по чашкам. Когда она склоняется ближе, он различает запах ее духов. Нежный, словно розовый бутон.

– Не могли бы вы как-то иначе удовлетворить его уязвленную гордость, отменив дуэль? Извиниться или что-то в этом роде?

Адмирал меланхолично улыбается:

– Это невозможно, сеньора.

– Просто смешно, что гордость двоих мужчин…

– Мне жаль, но я ничем не могу помочь, мадам Дансени.

– Я просила звать меня Марго.

– Ничем не могу помочь вам, Марго.

Она делает глоток чая и ставит чашку на блюдце, задумчиво открывая и закрывая веер, словно пробуя его на прочность.

– Причина во мне, – чуть слышно говорит она.

– Да, но я здесь ни при чем.

– Мы оба при чем. Вы действительно ни в чем не виноваты. Вы совершенно невинны. Дело во мне. И еще в том, что Коэтлегон безумно ревнив.

– Но ведь я не подавал ни малейшего повода!

Мадам Дансени закрывает веер и подносит его ко рту:

– Честно говоря, не уверена.

Она поднимает лицо и заглядывает адмиралу прямо в глаза:

– Я попросила вас прийти, сеньор, потому что чувствую свою ответственность.

Он тянется за чашкой, но отдергивает руку, так и не коснувшись ее.

– Выбросьте это из головы, – говорит он. – Это глупость.

– Вовсе не глупость. И еще хочу добавить, что ценю вашу деликатность. Ваше редкое благоразумие.

– Не понимаю, о чем вы говорите.

Марго Дансени снова смотрит на веер:

– Значит, я совсем ничего не могу сделать, чтобы предотвратить этот кошмар?

– Ничего.

– Видите ли, он… Я не хочу вас обидеть, сеньор адмирал… Но ваш соперник…

– Что, молод?

Наконец дон Педро берет свою чашку и подносит ее к губам. Он замечает, что его собеседница в отчаянии качает головой.

– Все будет так, как должно быть, – произносит он, ставя чашку на стол.

– Боюсь, вы неверно истолковали мои слова. Вы не… Слово старый не очень-то вам подходит.

Последнее она произнесла с очаровательной улыбкой, способной растопить весь шоколад на улице Сент-Оноре. Дон Педро чувствует неловкость. То, что он услышал, прозвучало необычно. Он не привык такое слышать. Вот уже очень давно он не слышал ничего подобного.

– Так вы действительно участвовали в битве при Тулоне? – внезапно спрашивает она.

– Участвовал.

– И это была ужасная битва?

– Лучше сказать, сложная.

– Должно быть, грандиозное зрелище.

– Я не видел зрелища. – Адмирал опустил веки, словно его ослепила далекая вспышка. – Я был на нижней палубе, командовал второй батареей корабля. И ничего не видел, кроме пушек и дыма. Крики, шум, адская жара… И ни малейшего зрелища.

Она подносит веер к подбородку:

– А эта отметина у вас на лице, вы ее получили в тот день?

Адмирал машинально касается пальцами шрама:

– Да.

– Картечь?

– Осколок.

– Боже мой. – Она выглядит испуганной. – Вы могли ослепнуть!

– Вы преувеличиваете.

– Было бы очень жаль – у вас очень необычные глаза, сеньор. Они всегда такими были? Такими светлыми, влажными и холодными?

– Не могу сказать.

На этот раз пауза затягивается. Оба пьют чай молча.

– Совсем забыла, – говорит в конце концов мадам Дансени – спокойно, словно ей трудно было закончить разговор, который они вели мгновение назад. – Мой супруг, который отбыл в наше поместье в Версале, чтобы заняться неотложными делами, оставил для вас послание.

Адмирал смотрит на нее с удивлением:

– Он знает о завтрашнем поединке?

– О, конечно нет! Мы сделали все возможное, чтобы ему ничего не стало известно. Он бы очень расстроился.

– Понимаю… И что это за послание?

– Умер один его друг, адвокат Эно: неисправимый библиофил, подобный ему, такой непременно держит про запас «Энциклопедию». Мой муж знаком с его вдовой, которая, к слову сказать, никогда не разделяла страсти покойного супруга. Он уверял, что, как только библиофил умрет, библиотека в ближайшие же дни последует на улицу через ту же дверь, через которую вынесли тело… В общем, он написал рекомендательное письмо для вас на тот случай, если вы захотите с ней связаться.

– Очень вам признателен, сеньора. Передайте от меня благодарность мсье Дансени.

– Полагаю, в ближайшее время вас вряд ли будут интересовать энциклопедисты и все, что с ними связано. Но, так или иначе, возможность есть. Если завтра все будет хорошо…

– Для кого? – шутит дон Педро. – Для сеньора Коэтлегона или для меня?

Она с деланой беспечностью обмахивается веером.

– О, я имею в виду обоих. Разумеется, обоих! Я не хочу, чтобы кто-то из вас был ранен. Мне сказали, что поединок будет продолжаться до первой крови, так вот, пусть он закончится пустяковой царапиной!

– Я тоже на это рассчитываю. В любом случае знайте, что для меня было большой честью познакомиться с вами. Я очень рад нашей встрече.

Мадам Дансени становится серьезной. Она закрывает веер и кладет его на колени:

– Мне жаль, что все это произошло при мне.

– Любая мелочь, связанная с вами, перестает таковой быть.

Она смотрит на него с притворным простодушием:

– А вы женаты, сеньор?

– Нет. И никогда не был.

– И о вас никто не заботится?

– У меня есть две сестры. Они тоже не замужем.

Глаза мадам Дансени искрятся любопытством. Она смотрит на него почти с нежностью:

– Это просто восхитительно.

Они смотрят друг на друга. Губы Марго Дансени чуть приоткрыты, словно ей трудно дышать. Ровная белая линия ее шеи продолжается под муслином выреза, напоминая шею прекрасного лебедя. В следующее мгновение она касается пальцами чайника и недовольно убирает руку, словно на ее вкус он слишком прохладен.

– Когда «Энциклопедия» будет у вас, вы, я полагаю, покинете Париж. Вместе с вашим другом.

– Именно так все и произойдет. В том, разумеется, случае, если мне позволит здоровье.

– Что вы такое говорите! – В темных глазах вновь блеснул огонек, на этот раз чуть иначе. – Не надо так говорить. Я уверена, что…

– Мне будет жаль, что я вас больше не увижу.

– Вы серьезно? Вам будет жаль, что вы меня больше не увидите?

Она явно смущена. Дон Педро не отвечает. Он лишь выдерживает ее взгляд.

– Ну и ну, – шепотом говорит она.

Затем снова берет в руку веер. Открывает его и энергично обмахивается.

– Сделаем вот что, сеньор адмирал. Когда вся эта досадная неприятность останется позади, приходите ко мне в гости, позавтракаем вместе.

– Не понимаю вас. – На этот раз смущен адмирал. – Но боюсь…

– Не бойтесь ничего. Я приглашаю вас позавтракать, это самое обычное приглашение на свете. Вы ведь знаете, я часто приглашаю своих друзей. Мы читаем философские книги и смеемся. Мне бы хотелось видеть вас у себя.

– Это для меня честь, – все еще сомневается он. – Однако столь интимная обстановка…

– О, сеньор. Не разочаровывайте меня. Я знаю, что в Испании нет такого обычая, но я все равно в вас верила, несмотря ни на что… Я-то думала, вы кровожадный дуэлянт, а вы, оказывается, святоша.

Адмирал от души хохочет:

– Да, вы правы. Что мне нужно сделать, чтобы реабилитироваться?

– Как что? Принять мое приглашение!

– В таком случае я согласен.

– Отлично, договорились… Если все получится, а я очень на это надеюсь, жду вас у себя в ближайшие дни. Позавтракаем вместе.

При свете масляного фонаря в комнатенке пансиона «Король Генрих» Паскуаль Рапосо ставит подпись и посыпает письмо песком, чтобы высохли чернила. Затем перечитывает содержание, уделяя особое внимание одному из параграфов:

Мои местные агенты сообщили, что затронут вопрос чести между одним из путешественников и французским кабальеро. Все выяснится в ближайшие часы известным способом. Трагический исход был бы нам очень кстати…

Опасаясь, что его не поймут, – разумеется, компрометировать себя, упоминая имена и подробности, также не стоило, тем более в письмах, которые неизвестно в чьи руки в итоге попадут, – Рапосо вновь обмакивает страусиное перо в чернила и одной чертой подчеркивает слово «выяснится». Затем складывает листок пополам, пишет адрес, снова сыплет песок, растапливает на огоньке свечи кусок сургуча и роняет несколько капель на край листа с обратной стороны получившегося конверта. Затем, оставив конверт на столе, прикуривает от свечи сигару, встает и открывает окно. Печка греет слишком сильно, и в комнате жарко. В одной рубашке, сложив руки на груди, он курит, глядя на улицу, где здания и лачуги лепятся к изгороди кладбища Невинных, смутно проступая в уличных сумерках. Над ними, едва просвечивая сквозь низкие облака, в небе, которое окончательно еще не почернело, брезжат ранние бледные звезды.

В дверь стучат. Рапосо смотрит на часы и удивляется, поскольку не ждал Генриетту так рано. Воспоминание о молодом и жадном теле, таком горячем и нежном под рубашкой, обжигающих бедрах и соблазнительной прохладе юных девичьих грудей мгновенно распаляет воображение. Однако плотоядная улыбка, которая все отчетливее появляется на его губах по мере того, как он приближается к двери и открывает ее, мигом исчезает, когда вместо Генриетты он видит на пороге ее папашу. Хозяин гостиницы надел фрак и повязал галстук – нечто весьма необычное для человека, который целыми днями в сюртуке и рубашке сидит у входа и курит свою трубку, – и теперь выглядит на редкость официально, что лишь подчеркивает мрачное выражение физиономии, когда он смотрит на Рапосо и после недолгого колебания осведомляется, могут ли они поговорить. Рапосо отходит в сторону, пропускает его в комнату и, зажав сигару в зубах, наблюдает за тем, как мсье Барбу озирается, осматриваясь: запечатанное сургучом письмо на столе, висящая на стене сабля, портрет Людовика Пятнадцатого, прилепленный к стене хлебным мякишем. В конце концов хозяин останавливается возле кровати, устремив на нее грустный, почти страдающий взгляд.

– Неприятное дело, мсье, – говорит он. – Очень неприятное.

Рапосо пододвигает ему стул, и тот присаживается, в то время как Рапосо садится поверх сбитых простыней своего ложа.

– Я пришел поговорить с вами как отец, а не как владелец этого заведения.

Его тон полностью соответствует выражению лица. Неприятный, напыщенно-мещанский. Даже, пожалуй, торжественный.

– Речь идет о Генриетте.

Рапосо прикрывает глаза и глубоко затягивается сигарой.

– Слушаю вас, – говорит он.

Хозяин мнется. Если бы Рапосо не прожил в пансионе «Король Генрих» пару недель, он бы решил, что тому стыдно.

– Это наша единственная дочка, – решается наконец хозяин.

Множественное число звучит красноречиво, соображает Рапосо. Оно говорит о многом. Люди, приходит он к выводу, вновь затягиваясь сигарой, редко обращают внимание на множественное или единственное число. А затем случается то, что случается.

– И что?

– Ее мать и раньше намекала, мсье. У нее были кое-какие сомнения… И вот… Мы допросили Генриетту. И она во всем призналась.

Сидя на кровати, Рапосо посасывает свою сигару. Он невозмутим.

– И в чем же она призналась?

– Видите ли… Думаю, вы меня понимаете, мсье.

– Как бы не так. Я ничего не понимаю.

Повисает тишина. Барбу снова осматривает комнату. На сей раз его внимание привлекает портрет покойного короля, словно в нем он находит достоинство, которого ему так не хватает, чтобы продолжать то, что пришел высказать.

– Видите ли, честь… – начинает он и снова смолкает.

– Что не так с моей честью?

– Я имею в виду не вашу честь, мсье. Я говорю о дочери. Честь Генриетты.

Хозяин вновь умолкает, смутившись. Взгляд его становится почти умоляющим, словно он просит хитроумного Рапосо о помощи, дабы преодолеть непростой участок беседы. Ему явно не по себе. Однако Рапосо по-прежнему смотрит на него молча, как и раньше, чуть прикрыв глаза, с дымящейся во рту сигарой.

– Вы лишили невинности нашу дочку, – выдавливает из себя Барбу.

Снова множественное число. Рапосо, который едва сдерживает смех – всему свое время, – представляет, как мадам Барбу стоит в коридоре, накинув на плечи вязаную шаль и прижав к двери ухо, в ожидании исхода беседы.

– А чего вы хотите от меня? – лениво спрашивает Рапосо.

Хозяин рассматривает свои руки, словно в чем-то сомневается. Свет масляной лампы освещает его лицо и делает щеки темными и впалыми, отчего кажется, что он по-настоящему страдает.

– Я требую удовлетворения.

На сей раз Рапосо не выдерживает: вынимает изо рта сигару и заходится искренним, бесстыжим хохотом.

– И что вы собираетесь защищать?

– Честь моей дочери Генриетты.

– Про честь я уже слышал. Что еще?

– Как утверждает ее мать, она в положении…

– Вы кому сказки рассказываете? Я в Париже пятнадцать дней!

Смутившись, хозяин снова прячет взгляд.

– Я в этом мало что смыслю, мсье… Это больше по женской части.

– По женской, вы говорите?

– Да, мсье.

– А в чем заключается это ваше «удовлетворение»? Вы ведь не станете требовать, чтобы я на ней женился?

– Нет, что вы, мсье… Речь не об этом… Мы с ее матерью уже все обсудили. На самом деле…

– А ваша дочь? Что обо всем этом думает Генриетта?

– Она еще совсем ребенок, мсье. Она вообще мало о чем думает. А вы, мсье, путешественник. Вы тут у нас проездом.

– Так вы что, денег хотите?

Напряженное лицо хозяина светлеет.

– Мы могли бы все обсудить… Я уже говорил жене, что вы, по всему видать, человек рассудительный и настоящий кабальеро…

Рапосо молча рассматривает сигару, которая уже почти погасла. Затем преспокойно встает, подходит к окну и выбрасывает в него докуренную сигару, видя, как оранжевый огонек прочерчивает дугу и исчезает в темноте. Некоторое время он стоит спиной к собеседнику, глядя на улицу, на старинное кладбище, погруженное во тьму, на угольно-черное небо, в котором звезды робко поблескивают меж рваных облаков, плывущих так низко, будто вот-вот заденут крыши домов. Затем, все с тем же спокойствием, поворачивается к Барбу.

– Ваша дочь – потаскуха, каких мало, – произносит он, не повышая голоса.

Хозяин смотрит на него, разинув рот, словно ему туда засунули что-то очень горячее или, наоборот, очень холодное.

– Что, простите? – бормочет он.

Рапосо делает три шага в его сторону, в результате оказываясь напротив, так близко, что тому приходится поднять голову, чтобы смотреть ему в лицо. Заметно, что такое положение дел его совершенно не устраивает. Он беспокойно моргает.

– У вашей дочки девственны разве что барабанные перепонки, – тем же тоном говорит Рапосо. – И она была такой задолго до того, как вы с вашей женой подсунули мне ее в постель, посмотреть, что из этого получится.

– Я вам не позволю…

Бесстрастно, не торопясь, не вкладывая в это больше жестокости, чем оно того заслуживает, Рапосо отвешивает Барбу пощечину, от которой тот сползает со стула на пол. Затем склоняется над ним, ставит колено ему на грудь, хватает за галстук и дергает так, что тот едва не хрипит.

– В Париже тысячи потаскух, не считая содержанок, девчонок из Оперы и шалав с постоялых дворов вроде твоей… И ты осмеливаешься требовать с меня денег?

Хрипя под коленом Рапосо, полузадушенный ручищей, рвущей на нем галстук, оглушенный внезапным нападением, которого он никак не мог предвидеть, Барбу таращит глаза вне себя от ужаса.

– Я сам не раз проделывал этот трюк в Испании с проезжими простофилями, – говорит Рапосо, усмехаясь и скаля зубы, как волк. – Мы, испанцы, называем это дело «починить сеньориту». И мне приходится ехать в Париж лишь затем, чтобы со мной провернули такую же штуку? Так дело не пойдет!

Выпустив добычу, Рапосо поднимается на ноги. Он снова смеется, на этот раз от души. Его кореши в Мадриде не поверят, когда он им расскажет! На секунду он задумывается. Ведь это ж надо, разыграть его, Паскуаля Рапосо, словно он желторотый птенец! Его, который всех их на одну ладонь положит, а другой прихлопнет!

Барбу тоже встает с пола, потирая шею. Глаза его вылезают из орбит, а на лице все еще написаны ужас и унижение.

– Полиция… – растерянно бормочет он.

Рапосо смотрит на него с некоторым удивлением и неожиданным интересом. Взглянув ему в лицо, хозяин осекается.

– Полиция, идиот, это мои кореши. Слышал когда-нибудь про Мило? Сходи к нему. Поплачься в жилетку.

Проговорив это, Рапосо подходит к хозяину, который, заметив его намерение, делает шаг назад.

– Видишь эту саблю? – добавляет Рапосо, указывая на стену. – Не забывай про нее, Барбу… Потому что чуть что – я тебе отрублю башку, понял? А твоей жене и дочке всажу ее куда надо.

В гостинице «Кур-де-Франс» стоит глубокая тишина. Уже поздно. В ночном колпаке, халате и тапках, с горящей свечой в руке дон Эрмохенес возвращается из уборной. Проходя мимо комнаты адмирала, он нерешительно замирает. Затем тихонько стучится. Услышав «войдите», открывает дверь, не запертую на ключ. При свете двух свечей, горящих на подсвечнике, дон Педро сидит в кресле, все еще одетый, в замшевых брюках и рубашке, и заводит часы. Ноги его вытянуты и покоятся на табурете; на столике под рукой лежит обложкой вверх открытая книга.

– Я думал, вы спите, – говорит библиотекарь.

– Пора бы уже, – соглашается адмирал.

Дон Эрмохенес ставит подсвечник на стол рядом с бумажным конвертом, перевязанным шнурком и запечатанным сургучом.

– Можете посидеть со мной?

– С удовольствием.

Бросив подозрительный взгляд на пакет, библиотекарь усаживается на стул возле неубранной кровати. Поверх одеяла лежит рапира, которую дон Эрмохенес раздобыл утром, чтобы адмирал потренировался.

– Ну как, воспользовались?

– Нет.

– Напрасно, дорогой друг.

– Не было настроения фехтовать.

Оба умолкают. Дон Эрмохенес с нежностью смотрит на своего друга.

– Как вы себя чувствуете?

– Своеобразно.

Адмирал умолкает. Затем кладет часы рядом с книгой, склоняет голову и задумчиво улыбается.

– Устал я, честно сказать.

– Вот я и говорю: пора вам ложиться спать.

– Не в том дело. Это усталость другого рода.

Запечатанный конверт по-прежнему притягивает внимание дона Эрмохенеса.

– Что там внутри, простите мое любопытство?

Адмирал смотрит на конверт, словно позабыв, что он здесь.

– Два письма и последние распоряжения, – просто отвечает дон Педро. – Одно письмо адресовано моим сестрам, другое – директору нашей Королевской академии. В последнем – мои извинения.

– Думаю, это не понадобится…

– Я прибыл в Париж, как и вы, с миссией, которую надлежит исполнить; а теперь есть риск, что сделать это не удастся. Единственное, что мне остается, – это принести извинения.

– Вам не требуются извинения, – протестует растроганный дон Эрмохенес.

– Вы ошибаетесь. То, что ожидает меня завтра, – невероятная глупость, которая противна всему, что я защищал большую часть моей сознательной жизни.

– Так не делайте ее! Откажитесь от этого безумия.

Адмирал молча смотрит на него. Затем возвращается к окну, будто бы ответы поджидают его снаружи.

– Все в природе существует в равновесии. И подчиняется компенсаторным законам.

– Господи… Вас никогда не утомляет ваше собственное сердце, так крепко связанное с головой, будто стрелка часов – с маятником?

– У меня нет выбора.

Библиотекарь касается подбородка, на котором уже виднеется небольшая борода.

– Я вас не понимаю.

– Это не важно, дорогой друг.

– Что значит «не важно»? Если у вас есть совесть, есть разум, отвергающий это безумие, подчинитесь им… Знаю, что у вас имеется достаточно мужества, чтобы никому ничего не доказывать. Если они воспримут ваше поведение как-то иначе, им же хуже.

– Скажем так: это роскошь, которую я себе позволяю.

– Как вы сказали? Драться за сомнительную честь, по-вашему, роскошь?

– Я бьюсь не за свою честь, дон Эрмес. Моя честь никогда меня особенно не беспокоила. По крайней мере то, что обычно понимают под этим словом.

Библиотекарь смотрит на корешок книги, раскрытой и лежащей обложкой вверх, – «Morale universelle», читает он – рядом с запечатанным конвертом. Эту книгу адмирал купил несколько дней назад в лавке на улице Сен-Жак вместе с «Système de la nature» того же барона Гольбаха.

– Это письмо для ваших сестер… – произносит дон Эрмохенес. – Вас не беспокоит, что они останутся одни? Вы представляете себе, что они почувствуют, если…

– У них есть кое-какие сбережения, на которые можно прожить, и акции компании в Карракасе.

– Но они будут тосковать по вас. Я говорю о чувствах.

– О да. Скучать они будут очень сильно. Мы рано остались сиротами, и одна из причин, по которым я оставил море, была забота о них. А они, в свою очередь, так и не вышли замуж, чтобы заботиться обо мне. Мы все эти годы прожили вместе, и, конечно, они будут скучать, если я… Сестры – единственный укор совести, который я чувствую. Только он мешает мне быть в гармонии с этим миром.

– Что же касается Академии…

– Тут я спокоен. Вы обо мне позаботитесь, я в этом не сомневаюсь. И все устроите надлежащим образом: «Адмирал сразился за честь своей родины и достоинство Королевской армады…» Безупречный аргумент, который всем покажется убедительным. В мою честь устроят внеочередное заседание, секретарь Палафокс напишет протокол, вот и все… Кстати, еще кое-что. Сделайте все возможное, чтобы меня не отпевали. А не то вернусь с того света и дерну вас ночью за ногу.

– Вы неисправимы!

– Честно сказать, староват я для всякой ерунды.

Дон Эрмохенес снова чувствует мучительное беспокойство. Он протягивает руку, чтобы коснуться рукоятки рапиры: позолоченная гарнитура, узкий и острый клинок, забранный в черные кожаные ножны.

– До чего же абсурдна и противоречива Франция, – говорит библиотекарь. – С одной стороны, светоч разума и просвещения, с другой – родина всех этих дуэлей… Этот ужасный обычай – то и дело чувствовать себя оскорбленным и во всем видеть обиду…

Адмирал бросает на него взгляд, не лишенный юмора.

– Будем откровенны, дон Эрмес. Я действительно оскорбил Коэтлегона.

– Он сам виноват: вел себя вызывающе. Вы еще долго сдерживались. Я имею в виду здешнюю склонность биться на шпагах или стреляться из-за таких глупостей… Проигрался в картах? Дуэль. Кто-то посмотрел на тебя косо? Снова дуэль. Твоя жена или возлюбленная с кем-то кокетничает? Дуэль, на которой ты позволяешь себя убить. Бесчестно обошелся с мужчиной, отняв у него женщину, и он обозвал тебя негодяем? Дуэль, и если тебе удается, то ты этого мужчину убиваешь… Хорошо еще, что большинство дуэлей до первой крови.

Дон Педро безразлично качает головой.

– Этому есть объяснение, – говорит он, подумав. – В Италии или Испании люди не так щепетильны в отношении этикета. Дуэль означает, что они своему сопернику выпускают кишки, да еще и не без удовольствия. Возможно, именно по этой причине в Испании дуэль – дело нечастое… Зато во Франции, где общество беззаботно и ко всему относится легкомысленно, большая часть дуэлей продолжается до первой крови, как моя. После первого же ранения соперники останавливаются, чтобы потом вернуться к этому делу еще раз двадцать, если возникнут разногласия. Французы в подобных вещах люди не слишком серьезные.

– Но не думать о смерти невозможно, – возражает дон Эрмохенес. – Первая рана может быть в сердце. Или внесут инфекцию, и через пару недель человек окажется в могиле.

– Значит, не повезло.

– Зачем призывать ее? К чему устраивать этот маскарад?

На этот раз пауза затягивается. Адмирал убирает ноги с табурета и устраивается поудобнее. Некоторое время он сидит неподвижно, словно прислушиваясь к какому-то звуку или ожидая знака, который лишь он может уловить на расстоянии.

– Незадолго до прорыва Тулонской блокады, – неторопливо произносит он, – в феврале сорок четвертого года состоялась личная встреча английского адмирала с французским, который должен был прикрыть своей эскадрой наш выход к порту… Уговор состоял в том, что французы продолжат путь и не откроют огонь, если англичане будут стрелять только в нас, а не в них… У мыса Сисье тридцать два английских корабля выступили против двенадцати испанских, в то время как шестнадцать французских кораблей преспокойно шли своим курсом, ни во что не вмешиваясь, прочь от битвы.

Он прерывается и пристально смотрит на пламя свечи.

– И бились мы семь с половиной часов подряд, не давая себя окружить, – добавляет он.

– Это, несомненно, была одна из величайших побед, – улыбается дон Эрмохенес.

Адмирал смотрит на него с некоторым удивлением, словно не ожидал таких слов.

– Это не было победой, – сухо отвечает он. – Это была всего лишь великолепная тактика выживания.

Он встает, неторопливо вытягивая свою длинное тело, словно у него затекли конечности. Огонек свечи отбрасывает на стену его увеличенную тень. Дон Эрмохенес берет книгу, которая лежала на столе обложной вверх, переворачивает ее и читает, щуря глаза:

Тот, кто хорошо знает свои обязанности и выполняет их как должно, заслуживает истинного счастья в течение всей жизни, которую затем оставляет без страха и сожаления. Жизнь, украшенная добродетелью, непременно будет счастливой и спокойно приведет нас к конечной точке, где уже никто не сможет раскаяться в том, что следовал путем, предназначенным самой природой.

– В тот день мы вышли в море, заранее зная, что произойдет, – говорит адмирал, когда дон Эрмохенес возвращает книгу на место. – Мы знали, что французы нас бросят… И тем не менее мы вышли.

– За честь и флаг Испании, разумеется.

– Нет. Потому что у нас был приказ. Понимаете? Мы все с огромной радостью остались бы в порту. Никто не хотел погибнуть или получить увечье.

Несколько секунд дон Педро смотрит на рапиру, лежащую на кровати, затем берет ее и убирает в гардероб.

– Речь идет всего лишь о том, чтобы действовать в соответствии с правилами, – говорит он, прикрывая дверцу. – В конце концов, именно из них и состоит жизнь. С ними соглашаются, их выполняют, и точка… Без всяких красивых жестов. И без малейшего драматизма.

– Вы никогда… – начинает библиотекарь.

Но адмирал будто бы не слышит его.

– Сейчас я знаю, что все мы – все, кто тогда сражался и, я уверен, наилучшим образом сделал все, что от него зависело, – дрались не ради чести, не во имя родины или достоинства… Мы сражались, потому что нам отдали приказ. Мы действовали по правилам, вот и все.

– Тем не менее Божия воля…

– Пожалуйста, дон Эрмес. – Простодушная, искренняя улыбка адмирала стала шире. – Давайте не будем приплетать сюда Бога. Оставьте его на Синае: пусть себе диктует Скрижали Завета.

– Вы мне напоминаете того холодного геометра, который, прослышав о «Дон Кихоте», решился в конце концов его прочитать; а закончив первую главу, спросил: «И что это доказывает?»

– В некотором роде он был прав.

Библиотекарь безнадежно пожимает плечами:

– Так вот, оказывается, за что вы собираетесь завтра драться: ни за что. Лишь потому, что вас вынудили.

Улыбка еще не стерлась с лица адмирала, и он отвечает не торопясь, абсолютно спокойно:

– Да, только поэтому. Вы совершенно правы. Ни за что, но при этом за все… потому что меня вынудили. Другой причины нет. И потому что никто не живет вечно.

– Приехали, – говорит Мило, постучав тростью в потолок фиакра.

Паскуаль Рапосо и полицейский выходят из экипажа: первый закутан в шинель, второй – в рединготе, застегнутом на все пуговицы до самого подбородка. Воздух не слишком остыл, но влажность окутывает лес и покрывает росой траву. Солнце еще не вышло, и легкая дымка словно прилипла к верхушкам деревьев, в то время как двое мужчин шагают вниз по склону, оставляя позади Елисейские Поля.

– В общем, все зависит от тебя, – рассуждает Мило. – Если хочешь, я хоть сейчас прерву поединок и задержу этого типа. Передадим его Федеричи, шефу охраны, и пусть себе оформляет. Нет ничего проще. Но ты знаешь, что до того момента, как прольется кровь, за дуэль грозят всего лишь увещевание и штраф. Завтра или послезавтра твой дуэлянт выйдет на свободу… Выиграешь максимум пару дней.

– Посмотрим, как пойдет дело. Вдруг его тяжело ранят или даже убьют.

Мило хохочет:

– Тебе это было бы как нельзя более на руку. Решило бы все дело или, по крайней мере, половину… Если же убийцей окажется он, его можно будет задержать уже на более веских основаниях. В этом случае ему не отвертеться.

– Вот я и говорю. Посмотрим пока что издалека.

– Дело твое, приятель.

Подножие склона пересекает канава, которую двое друзей преодолевают одним прыжком, а за ней открывается ровное поле, ведущее до самой опушки леса, где виднеется поляна или небольшой луг. По ту сторону луга деревья становятся гуще, но сейчас их очертания размыты туманной дымкой, придающей рассвету блеклый сероватый оттенок. Под деревьями возле изгороди стоят два экипажа.

– Вот хорошее место, – говорит Мило.

Заметно, что полицейский знает окрестности, потому что бывал здесь и раньше. Он шагает прямиком к толстому стволу упавшего дерева, едва заметному среди кустов, стряхивает с него росу и усаживается, подоткнув под себя полы редингота. Этот луг, рассказал он Рапосо, когда они еще сидели в экипаже, – обычное место для подобных мероприятий: тихое, укромное, менее чем в получасе езды от площади Людовика Пятнадцатого, чуть в стороне от Елисейских Полей: там тоже есть подходящие полянки, но швейцарские стражники Федеричи осложняют жизнь дуэлянтов.

– Садись поудобнее, – советует он Рапосо.

Тот садится на бревно и убеждается в том, что кусты полностью скрывают их от посторонних взоров, позволяя при этом отлично видеть луг и все, что на нем происходит. Места первого класса, удовлетворенно бормочет Рапосо. К тому же бесплатно. По его мнению, спектакль можно начинать.

– Не найдется у тебя лишней петарды? – спрашивает полицейский.

– Ясное дело…

Рапосо достает две сигары, огниво и фитиль, и после нескольких неудачных попыток, связанных со всепроникающей сыростью, они молча закуривают.

– Взгляни-ка. – Мило показывает Рапосо часы. – Начинают вовремя. Думаю, все уже собрались.

Рапосо, который достал из кармана складную подзорную трубу, также осматривает луг. К опушке леса подкатывает третий экипаж и не спеша останавливается. В это время из двух других экипажей выходят несколько человек. Трое из них поворачиваются спиной к подъехавшему третьему экипажу, двигаясь к центру луга. Двое – в черном, на них камзолы, плащи и треуголки, третий – в бурых кальсонах, белых чулках и в рубашке, отделанной кружевом по воротнику и на манжетах. Он без шляпы, волосы завиты и уложены на висках и, несмотря на ранний час, в белой пудре. С виду он в отличной форме. Шагает неторопливо, уверенно, беседуя со своими сопровождающими, затем останавливается и неподвижно стоит, глядя издали на подъезжающий экипаж.

– Это Коэтлегон, – замечает вскользь Мило, указывая сигарой на человека в рубашке.

Рапосо смотрит на третий экипаж. Он притормозил возле остальных, где уже поджидают двое субъектов в черных плащах, и из него высаживаются трое мужчин. Один из них – аббат Брингас, чей живописный облик не спутаешь ни с каким другим: потрепанное серое пальто, накинутое на плечи, помятая шляпа. Второй пониже ростом, чуть полноватый: дон Эрмохенес Молина. Дон Педро Сарате – долговязый, худой, высаживается из фиакра последним, смотрит по сторонам и устремляет взгляд на соперника, ожидающего на лугу, снимает камзол, складывает его и оставляет на сиденье. Затем, оставшись в одной рубашке, пожимает руку обоим мужчинам, которые поджидают его, завернувшись в плащи.

– Это распорядитель дуэли и хирург, – сообщает Мило, когда Рапосо передает ему подзорную трубу. – У которого под мышкой футляр со шпагами – Бертанваль, он из Французской академии.

Все они с достоинством делают несколько шагов по направлению к ожидающим. На полпути адмирал останавливается, его спутники подходят к секундантам Коэтлегона, которые также движутся им навстречу. Таким образом, группа из шести человек располагается в центре луга – секунданты, распорядитель и хирург, они переговариваются, в то время как двое дуэлянтов в двадцати шагах один от другого стоят на соответствующих местах, ожидая, когда объявят заключительные условия.

– Держится твой земляк неплохо.

– Еще бы: морской офицер как-никак.

– Да, вероятно, причина в этом. – Мило возвращает Рапосо подзорную трубу. – В таких ситуациях люди, как правило, нервничают.

Рапосо с большим интересом рассматривает дона Педро. Волосы академика собраны в хвост и перевязаны лентой, на нем простая рубашка с черным галстуком, узкие черные брюки и черные же чулки. Невозмутимый, почти безразличный, сложив за спиной руки, он рассеянно смотрит на туман, стелющийся среди лесных деревьев. В отличие от своего оппонента, который периодически делает пару шагов в одном или другом направлении, что выдает нетерпение или желание размяться, адмирал все это время стоит неподвижно, не шелохнувшись, пока собравшиеся в центре и беседующие между собой мужчины не делают знак, что они о чем-то договорились. Затем секунданты расходятся парами, каждая из которых направляется к своему дуэлянту и ведет его к тому месту, где поджидают хирург и распорядитель.

– Ты дрался когда-нибудь на дуэли?

– Никогда. – Рапосо усмехается. – Идиотское развлечение. Лучшая дуэль – это когда в дело идет наваха, которой внезапно ударяют в пах – вот сюда, где бедренная кость.

– Их не переубедишь, – кивает Мило. – И нет силы, которая бы их остановила.

– Мы, испанцы, называем это «удар тореро».

– Правда? Звучит забавно.

Рапосо критически рассматривает стоящую на лугу группу. На его губах застыла хищная волчья улыбка.

– А эта свистопляска с протоколом и свидетелями вообще смех, – заключает он.

Он снова затягивается сигарой и сквозь зубы выплевывает желтоватую слюну подальше в кусты.

– В том, что касается таких дел, – произносит он, поразмыслив, – чем меньше свидетелей, тем лучше.

– Помните, – говорит Бертанваль, протягивая дуэлянтам шпаги, – вы не имеете права пользоваться левой рукой, чтобы отстранять или задерживать шпагу противника.

Все происходящее так сильно угнетает дона Эрмохенеса, что ему хочется убежать в лес и вытошнить весь кофе, который он выпил на завтрак, – завтракать ему пришлось в одиночестве, поскольку адмирал заявил, что на всякий случай предпочитает драться натощак. Библиотекарь с недоумением спрашивает себя, как удается его приятелю не терять в столь сложных обстоятельствах свой безмятежный покой и принять из рук распорядителя шпагу твердой рукой, в то время как рука самого дона Эрмохенеса, окажись тот на месте адмирала, тряслась бы как осиновый лист.

– По моему сигналу вы обязаны в тот же миг прекратить поединок.

В то время как Бертанваль перечисляет последние условия, оговоренные для проведения битвы, Коэтлегон, лица которого не покидает презрительное выражение, пробует гибкость шпаги и убеждается в том, что та в хорошем состоянии и безукоризненно прямая, затем делает пару движений в воздухе, что выглядит несколько театрально. Звук разрубающего воздух лезвия напоминает свист хлыста. Адмирал неподвижно стоит в трех шагах от Коэтлегона, держа в правой руке шпагу, чье острие касается влажной травы. Задумчивый и отрешенный, словно душа его находится где-то очень далеко отсюда. Коэтлегон наконец перестает ходить туда-сюда, опускает руку со шпагой и впервые смотрит в лицо противника. Словно почувствовав на себе его взгляд, дон Педро тоже медленно поднимает голову, и его водянистые голубые глаза, которые будто бы сливаются с утренним туманом, пристально смотрят на шпагу противника, затем устремляют взгляд выше, пока не сталкиваются с его глазами.

– По местам, – приказывает Бертанваль, отступая на пять шагов.

Как распорядитель дуэли, он держит в руке длинную трость, чтобы вовремя прервать поединок в том случае, если один из соперников допустит ошибку или будет ранен. Заслышав его голос, дон Эрмохенес, хирург и секунданты отходят подальше от дуэлянтов, которые в этот миг поднимают шпаги. Библиотекарь замечает, что Коэтлегон первый, приветствуя адмирала по правилам этикета, подносит гарду к лицу; однако адмирал ограничивается тем, что лишь приподнимает свое оружие повыше, прижав локоть к груди.

– За дело, господа, – приказывает Бертанваль.

Сердце дона Эрмохенеса так сильно колотится, что он слышит его удары; будто бы ему самому, а не адмиралу, думает он, пришлось оказаться в центре луга с клинком в руке. У библиотекаря прямо-таки душа уходит в пятки, когда он видит, как Коэтлегон облизывает губы, сгибает ноги в коленях, ставит левую руку на бедро и принимает эффектную позу фехтовальщика, напоминающую рисунок на гравюре. Адмирал поднимает свободную руку, сгибает ее под прямым углом и чуть расслабляет предплечье, клинок его шпаги сейчас находится чуть выше обычного, а острие – на уровне лица, словно он хладнокровно целится сопернику в лоб. Можно подумать, что ничем иным в жизни он и не занимался. Зачарованный, несмотря на охвативший его ужас, чувствуя в отдалении свирепый оскал аббата Брингаса, дон Эрмохенес замечает, что Коэтлегон не сводит глаз со шпаги противника, в то время как адмирал, ни на что вокруг не обращая внимания, пристально смотрит ему в глаза, словно реальная опасность заключена именно в них, а не в каком-то глупом куске железа, полностью подчиненном воле этого взгляда. Так они стоят несколько секунд, которые для библиотекаря тянутся нестерпимо долго, неподвижно изучая друг друга. Их шпаги застыли в нескольких дюймах одна от другой. Коэтлегон не выдерживает первый и чуть приближается, одновременно наклоняя тело вперед, словно проверяя реакцию противника. Но вот клинки наконец сближаются, и звон металла, серебристый и тонкий, плывет в сыром утреннем воздухе.

Полное отсутствие мыслей, освобождение от всего, что не является концентрацией тела, удивительное внутреннее спокойствие. Странная отрешенность от происходящего. Вот что испытывает адмирал, сжимая рукоять шпаги и наблюдая за действиями противника, за связью человеческого взгляда с движениями клинка, которая обнаруживает себя секундой позже. Связь между глазами Коэтлегона, на сей раз уже не презрительными, а сосредоточенными и тревожными, и острием шпаги, которую дон Педро чувствует в трех или четырех пядях от своего тела. Ранения, смерть, жизнь. Сейчас, когда вражеское орудие переходит в наступление, совершая обманные маневры и норовя преодолеть защиту, которую, не размышляя, выставляет адмирал, движимый исключительно инстинктом выживания, он чувствует угрозу гораздо ближе, он физически улавливает вероятность контакта клинка со своей плотью, которая отзывается едва уловимым холодком где-то в паху. Обманчивым и коварным.

Он отступает на несколько шагов, не опуская оружия, и вновь принимает защитную стойку. Острия клинков опять соприкасаются, примериваясь друг к другу с неторопливой осмотрительностью. Трава все еще слишком скользкая, внезапно осознает адмирал, но мысль мгновенно улетучивается с той же скоростью, с какой зародилась, остается утешать себя тем, что в мыслях противника происходит то же самое. И вновь – пустота в голове, внимание, прикованное к глазам человека напротив. В них он снова читает, не меняя оборонительной стойки, что скоро, очень скоро его соперник перейдет в решительную атаку. Два тщательнейшим образом рассчитанных шага вперед, обмен уколами, который заканчивается парированием в четвертый сектор, глубокий и решительный бросок, жаждущий вовсе не первой крови, а гораздо большего – пронзить адмиралу грудь насквозь, от чего тот сумел уберечься, отскочив вправо за пределы условного поля, нанеся низкий ответный укол, не отличающийся изяществом и довольно-таки нескладный, царапнувший правое колено Коэтлегона и заставивший его отпрыгнуть назад, закусив губы от ярости.

– Прошу вас, господа, – слышится голос Бертанваля, доносящийся словно за тысячу миль от этого места.

Дон Педро поднимает руку, требуя краткой передышки, и его противник останавливается.

– Сожалею, мсье, – говорит адмирал. – Это произошло случайно.

Тот нетерпеливо кивает, оба снова принимают стойку. Досада Коэтлегона выражается в быстрой атаке, заставившей адмирала вновь отступить для защиты. Противник упорствует, следует быстрый перезвон клинков, из-за которого дон Педро теряет из виду вражескую шпагу, у него случается приступ отвратительного головокружения, перерастающий в панику. В конце концов адмирал вслепую наносит два защитных удара, делает резкий полуоборот, чтобы увернуться от встречного укола, чуть не поскальзывается, вновь защищается. Как раз вовремя, чтобы успеть парировать новую вражескую атаку. Он начинает уставать, и рука, которая сжимает рукоять шпаги, тяжелеет, будто бы наливаясь свинцом. Однако покрасневшее лицо Коэтлегона, на щеках которого брызги росы кажутся капельками пота – а может быть, наоборот, – придает ему новые силы. В этих решительных атаках противник истратил большую часть своих ресурсов. А вернейшее правило фехтования, не изменившееся за последние шестьдесят лет, которое адмирал усвоил от своих старых учителей, состоит в том, чтобы загнать противника, чтобы тот, от усталости или излишней прыти, совершил какую-нибудь ошибку.

И все же ошибку совершает он сам. Отступив назад, чтобы укрепить свои позиции, он неожиданно поскальзывается на траве. Его секундное замешательство позволяет сопернику атаковать, шпага не достигает груди адмирала всего на дюйм, но, когда тот парирует, клинок царапает ему рубашку на уровне плеча, и он чувствует яростный ожог вражеского острия. Адмирал отступает на два шага, его плечо горит от боли, он машет рукой, чтобы немного ее размять. Секунданты и распорядитель дуэли делают еще одно замечание, и адмирал торопливо возвращается на исходную позицию.

– Стоп! Рана, господа! Остановитесь и позвольте мне ее осмотреть.

Адмирал смотрит на него так, будто удивлен, что, кроме них, на лугу есть кто-то еще; ему приходится сделать усилие, чтобы вспомнить: они с Коэтлегоном не одни. Рядом с Бертанвалем и хирургом он замечает вытаращенные от ужаса глаза дона Эрмохенеса, который заламывает руки, белый как полотно, слышит взволнованные голоса других секундантов, Лакло и того второго господина, а также видит восторженную, безумную улыбку Брингаса. Касаясь здоровой рукой поврежденного плеча, дон Педро замечает, что рубашка промокла от крови. Ее не так много, она перемешалась с влагой и потом. И все-таки это – первая кровь. Достаточно, чтобы дуэль завершилась.

– Я готов продолжить, – слышит он свой голос, будто издалека, глядя в лицо противника.

Самодовольная улыбка сползает с физиономии Коэтлегона.

– Ваше право, – говорит он, принимая стойку.

Острия сближаются, касаясь друг друга почти с нежностью. Замерев в оборонительной позиции, адмирал экономит силы, старясь прийти в себя. По плечу текут капли крови, иногда целый ручеек сбегает по коже и впитывается в ткань рубашки, расплывается под мышкой. Кровопотеря, вопреки ожиданиям, приносит ощущение глубокого покоя и необычайную ясность ума. Впрочем, последняя может сослужить плохую службу, быстро соображает адмирал: ложная уверенность в собственной безопасности может привести к тому, что сталь на полпяди войдет ему в легкие. Он понимает, что доверять ей нельзя, все время надо быть начеку, пристально глядя в глаза противника. «Так или иначе, – думает он, наступая, касаясь клинком клинка и вновь отступая на шаг, – слишком я стар для этого».

Стальная молния в глазах Коэтлегона, яростный взгляд человека, который готов убить. Не задумываясь о том, что делает, дон Педро отступает, парирует, поднимает клинок, будто бы целясь в лицо противнику, и, когда тот инстинктивно отворачивается и атакует, адмирал, вместо того чтобы отступить, опускает шпагу в обманном маневре, напряженно следит за его движениями, затем делает резкий выпад, от которого болит запястье – острие шпаги, должно быть, задело кость бедра, – и видит, как противник будто бы сам себе всаживает в правый бок направленное на него острие. Отступая, резко согнув руку в локте, адмирал освобождает свою шпагу. С яростным проклятьем Коэтлегон делает несколько беспорядочных шагов, бешено рассекая клинком воздух.

– Остановитесь, господа! – приказывает Бертанваль. – Разрешите мне осмотреть ваши раны…

Коэтлегон гневно перебивает:

– Я в порядке! Продолжаем!

Свободной рукой он касается раны, из которой течет кровь, окрашивая брюки в багровый цвет. На самом деле он сказал неправду: он не в порядке. Краем глаза адмирал замечает, что лицо Коэтлегона пожелтело, сделавшись воскового цвета, а губы сжаты так плотно, что почти не видны, превратившись в яростно сомкнутую полоску. Взгляд ненавидящих глаз словно бы помутнел.

– Продолжим, – повторяет Коэтлегон, принимая стойку.

– Дуэль до первой крови, господа! – протестует Бертанваль. – Я должен осмотреть ваши раны.

– Не хочу раскисать. Продолжим!

Коэтлегон снова бросается в атаку, выставив шпагу перед собой и сосредоточенно подготавливая укол, который пронзит грудь дона Педро. Однако у того было время, чтобы принять меры предосторожности, он парирует четвертой защитой, отбивает вражеский клинок сильным ударом и увеличивает дистанцию, отступив на три шага.

– Думаю, этого достаточно, мсье, – говорит он как ни в чем не бывало.

Коэтлегон смотрит на него так, словно не разбирает слов, встает в позицию и вновь атакует. Однако, не доведя маневр до конца, бледнеет еще больше, шатается и роняет шпагу. Красное пятно на брюках расползлось, достигнув паха.

– Зато я так не считаю… – произносит он заплетающимся языком.

Он выпускает шпагу и медленно оседает, падая на колени. Все бегут к нему, адмирал – первый, он подхватывает противника на руки, чтобы тот не рухнул на землю. Глаза Коэтлегона смотрят на него будто бы издалека.

– Да, вероятно… Достаточно, – бормочет он.

– Приношу свои извинения, мсье, – говорит дон Педро, удерживая его. – Я был чрезмерно резок в тот день.

Коэтлегон смотрит на него помутневшими глазами и чуть заметно кивает. Адмирал пытается оторвать рукав своей рубашки, чтобы зажать им рану Коэтлегона, однако появление хирурга избавляет его от этой необходимости. Вдвоем они укладывают его на влажную траву, Лакло подстилает плащ.

– Рана не слишком серьезная. Главное, чтобы не загноилась, – осмотрев раненого, говорит хирург, чтобы успокоить собравшихся. – Кость не дала острию войти глубже.

Поднявшись на ноги, дон Педро замечает, что все еще сжимает в руке шпагу. Он протягивает ее Брингасу, который берет оружие с видимым удовольствием.

– Отличный укол, сеньор, – говорит аббат, довольный и одновременно язвительный. – Просто чудо, что за укол!

Библиотекарь смотрит на дона Педро с уважением, перерастающим в благоговение. Тот преспокойно зажимает рукой рану на плече, стараясь унять на сей раз свою собственную кровь.

– Глубокая рана? – с беспокойством спрашивает дон Эрмохенес.

– Нет.

В этот миг утреннее солнце поднимается из-за горизонта над клочьями тумана, которые обволакивают деревья. Первый солнечный луч освещает голубые глаза адмирала, делая их почти прозрачными.

Назад: 8. Кабальеро из кафе «Прокоп»

Дальше: 10. Завтраки у мадам Дансени

LolitaKed5608

XEvil - лучший инструмент для решения капчи с неограниченным количеством решений, без ограничений по количеству потоков и высочайшей точностью! XEvil 5.0 поддерживает более 12 000 типов изображений-captcha, включая reCAPTCHA, Google captcha, Yandex captcha, Microsoft captcha, Steam captcha, SolveMedia, reCAPTCHA-2 и (ДА!!!) Рекапча-3 тоже. 1.) Гибко: вы можете настроить логику для нестандартных капчей 2.) Легко: просто запустите XEvil, нажмите кнопку 1 - и он автоматически примет капчи из вашего приложения или скрипта 3.) Быстро: 0,01 секунды для простых капчей, около 20..40 секунд для рекапчи-2 и около 5...8 секунд для рекапчи-3 Вы можете использовать XEvil с любым программным обеспечением SEO/SMM, любым анализатором проверки паролей, любым аналитическим приложением или любым пользовательским скриптом: XEvil поддерживает большинство известных сервисов антикапчи API: 2Captcha.com, RuCaptcha, AntiGate (Anti-Captcha.com), DeathByCaptcha, etc. Интересно? Просто найдите на YouTube "XEvil" для получения дополнительной информации Вы читаете это - значит, это работает! :) С уважением, LolitaKed1716 XEvil.Net

Andreioze

Дренажные скважины в Минске — Бурение под Ключ Скважина для дренажа нужна для того, чтобы избавиться от лишней воды и влаги. Дренажные скважины в Минске используются на протяжении многих лет для дренирования водного потока и осушения земельных участков в случае, если наблюдается излишнее скопление подземных или поверхностных вод.Где применяется дренажное бурение Такие установки обычно размещают во время планирования коттеджного строительства, проектировании многоэтажных домов, складов, промышленных предприятий и на индивидуальном участке, когда есть угроза размыва фундамента.Кроме того бурение скважин для дренажа в Минске производят в таких случаях: Регулярное подтопление подвалов домов Дождевые лужи не осушаются естественным путем на протяжении 7 дней Деревья и кусты гибнут от повышенного содержания влаги в почве Чтобы гарантировано избавиться от проблемы, стоит воспользоваться услугами профессионалов, заказав технологическое бурение скважин в Минске в «БурАвтоГрупп». В итоге, это окажется более выгодным, нежели пользоваться конструкциями сомнительного самодельного устройства, а затем решать, как восстановить трещину на стенах и другие возможные повреждения.Методы бурения скважины для дренажа Средняя глубина скважины дренажного назначения составляет от 4 до 10 метров(до песчано гравийных отложений). При обращении к специалистам, цифра определяется на этапе разработки – составляется грунтовая карта, где намечаются необходимые точки дренажа.Для бурения скважины наша компания использует исключительно роторный способ.Особенности бурения дренажной скважины Обустройство скважины для дренажа в Минской области, как и любом другом городе, предполагает соблюдение таких условий: Бурение должно пройти вглубьнастолько, чтобы пройти водоупорный грунтовый пласт Важно остановить работу буровой остановки вовремя, чтобы не дойти до водоносного слоя Обустройство дренажа После того как были намечены точки дренажа, стоит определиться с объемом материала. Вам понадобится: Керамзит или щебень, который будет помещен в выбуренную скважину Обсадные трубы, выполненные из пластика, также можно использовать трубы из асбеста. Важно использовать для обустройства качественные материалы, а еще лучше доверить это дело лучшей в обустройстве дренажных скважин в Минске компании «БурАвтоГрупп». Это важно для того, чтобы предотвратить заливание, а также снизить к нулю риски заваливания конструкции.В зависимости от объема планируемой скважины и сложности грунта, все работы по разработке, бурению и обустройству дренажной скважины занимают, в среднем, около 2 дней.

LoliteKed5189

XEvil - лучший инструмент для решения капчи с неограниченным количеством решений, без ограничений по количеству потоков и высочайшей точностью! XEvil 5.0 поддерживает более 12 000 типов изображений-captcha, включая reCAPTCHA, Google captcha, Yandex captcha, Microsoft captcha, Steam captcha, SolveMedia, reCAPTCHA-2 и (ДА!!!) Рекапча-3 тоже. 1.) Гибко: вы можете настроить логику для нестандартных капчей 2.) Легко: просто запустите XEvil, нажмите кнопку 1 - и он автоматически примет капчи из вашего приложения или скрипта 3.) Быстро: 0,01 секунды для простых капчей, около 20..40 секунд для рекапчи-2 и около 5...8 секунд для рекапчи-3 Вы можете использовать XEvil с любым программным обеспечением SEO/SMM, любым анализатором проверки паролей, любым аналитическим приложением или любым пользовательским скриптом: XEvil поддерживает большинство известных сервисов антикапчи API: 2Captcha, RuCaptcha.Com, AntiGate.com (Anti-Captcha), DeathByCaptcha, etc. Интересно? Просто найдите на YouTube "XEvil" для получения дополнительной информации Вы читаете это - значит, это работает! ;))) С уважением, LolityKed6361 XEvil.Net