10. Завтраки у мадам Дансени
Я всего лишь прошу меня извинить.
Впервые слышу о подобных проявлениях сластолюбия.
Маркиз де Сад. Философия в будуаре
Вдова Эно проживает в очаровательном домике в Маре, неподалеку от площади Рояль и от Бастилии. Район, как сообщил аббат Брингас, пришел в упадок, однако в нем по-прежнему ощущается достоинство былых времен и атмосфера grand siècle, оставшаяся от эпохи Людовика Четырнадцатого, что усиливается за счет аккуратно посаженных деревьев, широких улиц и нарядных фасадов старинных особняков. Для визита, который намечен на второй день после дуэли, дон Педро Сарате и дон Эрмохенес Молина оделись соответствующим образом: строго, в сдержанные темные тона, как они чаще всего одевались, подчеркивая свою респектабельность, и даже аббата Брингаса с собой не взяли, несмотря на то что тот, как обычно, набивался в попутчики. Предстоящая миссия крайне важна, и академики не хотят, чтобы какая-нибудь бестактность, допущенная мятежным аббатом, погубила все предприятие.
Единственная помеха – дождь. Со вчерашнего вечера на Париж обрушиваются потоки воды, и улицы города практически непроходимы. Сперва падали редкие капли, которые вскоре обернулись градом, крупным, будто картечь, а затем широкой густой пеленой хлынул ливень. Экипажи перегородили улицы и мосты, водосточные желоба обрушивают тяжелые потоки на головы пешеходов, которые, стараясь укрыться от дождя и обойти экипажи, пробираются вдоль стен домов. Площади представляют собой сплошные лужи, по которым барабанит вода, по улицам несутся бурные реки. Таким образом, фиакр, везущий адмирала и библиотекаря, ползет от улицы Вивьен до улицы Сент-Антуан чуть ли не битый час, то и дело застревая в пробках. Город в запотевшем окошке экипажа, откуда с любопытством выглядывают академики, заметно отличается от того, который они знали до сегодняшнего дня: их взорам открывается грязный городской лабиринт, обшарпанный и серый.
– Чай или кофе?
Вдова Эно принимает их в обществе одного из своих сыновей. Это уже совсем пожилая женщина – ей вряд ли меньше семидесяти, – худощавая, с высохшим лицом и вытянутым подбородком, с зелеными глазами, которые, несомненно, в иные времена были прекрасны. На ней траурное платье, седые волосы убраны под черный чепец. У сына такой же подбородок, как у матери. Он тоже весь в черном, в парике с локонами, уложенными на висках, и черном камзоле традиционного кроя с обильными кружевами вокруг шеи. Он похож на адвоката, юриста или кого-то еще из этой области, а кабинет его располагается неподалеку от дворца Правосудия.
– Для моего мужа, – рассуждает вдова, – книги представляли всю его жизнь. Он тратил на них кучу денег, а в последние годы, уже совсем больной, почти не выходил из библиотеки. Книги были его единственным утешением, так он говорил. И лучшим лекарством.
– Сколько же книг ему удалось собрать? – интересуется дон Эрмохенес.
Они сидят в маленькой гостиной, украшенной статуэтками из розового и голубого фарфора, стены оклеены крашеной бумагой и увешаны гравюрами с изображением птиц, выполненными с большим вкусом. Когда-то это, несомненно, было уютное место, но сейчас здесь пахнет затхлостью, недавней торопливой уборкой, а полуприкрытые ставни впускают в комнату, скупо освещенную свечами или масляной лампой, серый грязноватый свет, который делает помещение еще печальнее. Пожилая неопрятная служанка приносит поднос с сервизом.
– Точное количество нам неизвестно, – отвечает сын. – Если прикинуть на глаз, тысячи четыре, не меньше… Главным образом это труды по ботанике и истории, а также заметки о путешествиях, которые были его главной страстью.
– Вы ее не разделяли?
Сын вежливо улыбается. Заметно, что ему неловко.
– Моя работа связана с другими вещами, – отвечает он, рассеянно поглаживая руку матери. – Меня больше интересует право, и все, что имелось у отца по этой теме, я уже забрал.
– Жаль разорять такую чудесную библиотеку.
– Это очень, очень печально, – говорит мадам Эно.
– Да, мама. Но вы же знаете, что ни в моем доме, ни в доме моей сестры для нее попросту не хватит места. – Сын поворачивается к академикам. – Матушка хочет оставить этот дом и жить с нами, так что эта библиотека для всех нас – обуза… Кроме того, средства, которые матушка за нее получит, окажутся для нее совсем не лишними.
– К вам уже приходили покупатели с предложениями?
– Да, кое с кем мы уже ведем переговоры, – кивает сын. – Но вы же сами понимаете. Перекупщики книг – это, как правило, вороны, которые ничем не брезгуют: делают вид, что дорогие книги ничего не стоят, приговаривают «это ерунда, и мне будет сложно ее продать» и норовят все, что возможно, скупить за безделицу. Скажите, мсье, в Испании дела обстоят так же?
– Абсолютно.
– В любом случае мама хотела бы продать все это оптом. Только дружба моего покойного отца с мсье Дансени и письмо, которое мы от него получили, позволяют нам сделать для вас исключение… Если мы придем к взаимному согласию, «Энциклопедия» ваша.
– Хотите взглянуть на нее? – спрашивает вдова.
– Разумеется.
Они ставят чашки на столик, проходят по коридору, уставленному по обе стены стеллажами, и оказываются в соседней комнате, представляющей собой просторный кабинет, стены которого также заставлены книжными шкафами, окно же выходит на площадь Рояль, где по-прежнему идет дождь.
– Как я уже говорил, здесь много трудов по ботанике. – Сын отдернул занавеску, чтобы стало светлее. – И по истории: взгляните на эту «Histoire mililaire de Louis le Grand» в семи томах. Великолепное издание… Вся ботаника стоит в этом ряду. Взгляните: труд Плюмье о растениях Америки и первый том «Voyages dans les Alpes» Соссюра, который мой отец очень ценил.
Дон Эрмохенес и дон Педро внимательно, том за томом, осматривают библиотеку. Плечо адмирала перевязано бинтом после вчерашнего ранения, он едва заметно морщится от боли, когда сын вдовы Эно вкладывает ему в руки увесистый том Линнея.
– Вы в порядке, мсье?
– Да, не беспокойтесь… Небольшой приступ ревматизма.
– Это понятно. – Сын возвращает книгу на полку. – Все из-за дождя. Влажность просто ужасная.
Он указывает на дальний угол библиотеки, и дон Педро останавливается, не веря своим глазам. Там, в сером свинцовом свете, проникающем с улицы, видны позолоченные корешки двадцати восьми томов гран-фолио, переплетенных в светло-коричневую кожу: «Энциклопедия» – гласит надпись на красных и зеленых библиотечных карточках.
– А полистать можно? – спрашивает дон Эрмохенес.
– Конечно.
С благоговейным трепетом, словно священник, готовящийся принять чашу со Святым причастием, библиотекарь надевает очки, достает с полки первый том, кладет его на стоящий рядом стол и осторожно открывает. «Discours préliminaire des éditeurs, – вдохновенно читает он. – L’Encyclopédie que nous présentons au Public, est, comme son titre l’annonce, l’ouvrage d’une société de gens de lettres».
– Переплет, как видите, безупречен, – замечает сын мадам Эно. – Что касается сохранности, она тоже отличная.
– Мой покойный супруг собственноручно натирал их воском, – добавляет вдова. – Он посвящал этому занятию много часов.
– Есть даже последние тома с гравюрами, – говорит сын. – Полное собрание. Мой отец подписался на нее с самого начала, когда выходили первые книги. И часто их читал… Нам известно, что сейчас найти это издание крайне сложно.
– Да, непросто, – осторожно соглашается дон Эрмохенес.
От дона Педро не ускользнул быстрый взгляд, которым обмениваются мать и сын.
– Нам следует обсудить цену, – замечает последний.
– Разумеется, – соглашается дон Эрмохенес. – За этим мы и пришли. Надеемся, она будет в разумных пределах.
– Что вы имеете в виду? – подозрительно спрашивает адвокат.
– Наши средства, – поясняет дон Педро. – Они достойны, но не бесконечны.
Адвокат задумчиво улыбается, возвращая том на место. Пора, говорит его жест, поговорить о делах серьезно.
– Итак… Начальная подписка, которую оформил отец, стоила двести восемьдесят ливров, там на столе лежат все чеки, однако конечная цена на тома с гравюрами поднялась до девятисот восьмидесяти… Поскольку это первое издание, его рыночная стоимость, вероятно, очень возросла. Сейчас мы ее оцениваем приблизительно в восемьдесят луидоров.
Дон Эрмохенес растерянно моргает, как всякий раз, когда речь заходит о числах.
– Сколько же это в ливрах?
– Почти тысяча девятьсот, – быстро прикидывает дон Педро. – А если точнее, тысяча восемьсот шестьдесят четыре.
– Верно, – соглашается адвокат, удивленный быстротой, с которой адмирал произвел подсчеты.
– Продавцы книг, – говорит дон Эрмохенес, – говорили нам приблизительно о тысяче четырехстах.
Адвокат смотрит на мать и пожимает плечами:
– Как вы изволите убедиться, все двадцать восемь томов находятся в отличном состоянии. Думаю, наша цена окончательная.
– Разумеется, – отзывается дон Эрмохенес. – И все же, принимая во внимание…
– Мы можем заплатить тысячу пятьсот ливров, – перебивает его адмирал.
Библиотекарь смотрит на дона Педро, тот – на адвоката, а последний – на свою матушку.
– Мало, – говорит она.
– Да, пожалуй, – кивает сын. – Но, возможно, мы могли бы сойтись на тысяче семистах.
– Вероятно, я плохо объяснил, – равнодушно говорит дон Педро. – Дело в том, что сумма, которой мы в данный момент располагаем, равняется тысяче пятистам ливрам. И ни единого сольдо за пределами этой суммы. Мы готовы заплатить золотом и с платежным векселем на имя банка Ванден-Ивер. Это весь наш капитал.
Мать и сын вновь переглядываются.
– Позволите нам на несколько минут отлучиться?
Они выходят из кабинета, оставив академиков наедине друг с другом. Адмирал и библиотекарь с любопытством рассматривают книги, касаются одних, листают другие. Дона Педро привлекают «Путешествия» Кука в восемнадцати томах. Но в конце концов, словно притянутые магнитом, они вновь оказываются возле «Энциклопедии».
– Думаете, они согласятся на наши условия? – шепчет дон Эрмохенес.
– Понятия не имею.
Библиотекарь достает коробочку с нюхательным табаком, берет щепотку, чихает и сморкается в платок. Он нервничает.
– Но ведь это единственное полное собрание, которое мы нашли, – продолжает он, понижая голос.
– Я знаю, – отвечает адмирал таким же тоном. – Однако мы ограничены в средствах.
– Неужели ничего нельзя сделать? А если поторговаться?
Дон Педро смотрит на библиотекаря. Взгляд его очень серьезен.
– Мы не на базаре, дон Эрмес. Мы – академики Испанской королевской академии! Кроме того, платим за жилье и еду, за возницу с берлинкой. А это уже черт знает сколько.
– Вы правы. – Библиотекарь с нежностью поглаживает корешок первого тома «Энциклопедии». – Но каково будет ее лишиться?
– Не будем забегать вперед.
Адвокат возвращается один. Словам его предшествует снисходительная улыбка.
– Принимая во внимание, что книги предназначаются для важнейшей испанской институции, моя мать согласна на тысячу пятьсот ливров… Как мы узаконим сделку?
Дон Эрмохенес испускает вздох облегчения, получив за это укоризненный взгляд дона Педро.
– Мы готовы в ближайшее же время выплатить вам всю сумму и забрать книги, – сдержанно заявляет он.
– Вероятно, вам понадобится чек.
– Да, непременно.
Адвокат выглядит довольным. Тем не менее после секундного раздумья он поднимает палец:
– Вы готовы оставить залог?
Дон Эрмохенес открывает рот, однако адмирал успевает первым:
– Разумеется, нет, мсье.
Адвокат неуверенно делает шаг назад. Ситуация перестает ему нравиться.
– Вот как… Но ведь обычно…
Однако взгляд дона Педро превратил бы в лед даже дождь, который поливает за окном с прежней силой.
– Я не знаю, что делают обычно, мсье, потому что покупка и продажа книг никогда не были моим занятием. А торговаться я и вовсе не умею. Однако я готов дать вам слово.
На губах адвоката появляется извиняющаяся улыбка.
– Конечно, конечно… Я с вами согласен. Жду вас у себя в кабинете через два дня, если вас это устраивает, чтобы все завершить.
– Да, мы придем. Можете не сомневаться.
Три поклона и две улыбки: адвоката и дона Эрмохенеса. Когда дон Педро выходит за дверь, лицо его все так же непроницаемо.
– Я очень рад знакомству с вами, господа, – любезно говорит адвокат.
– Мы тоже очень рады, – отзывается адмирал. – Передайте матушке, что мы с ней прощаемся.
Уворачиваясь от потоков воды, падающих с крыш, Паскуаль Рапосо доходит до Гревской площади и останавливается на углу. Словно собираясь пересечь гласис под огнем неприятеля, он пережидает, собираясь с духом, нахлобучивает шляпу поглубже, поднимает воротник шинели, а затем бежит со всех ног, перескакивая через лужи, под сплошным ливнем до дверей кабака «Образ Богородицы».
– Ты мокрый как мышь, приятель, – говорит ему Мило вместо приветствия.
Рапосо ворчит, соглашаясь, и отряхивается, как вымокший пес. Затем швыряет шинель и шляпу на стул и садится к печке, вытягивая ноги, пока Мило подает ему стакан горячего вина.
– Новости есть?
– Так, кое-что.
Пахнет вином и сыростью, мокрыми опилками на деревянном полу, затхлым помещением с закрытыми окнами. Бочки, бутылки, эстампы на военную тематику, приклеенные к стенам, длинная, засаленная стойка, потолок, закопченный печной сажей и дымом бесчисленных сальных свечей и подсвечников. В это время народу в заведении немного. Плотной комплекции служанка обслуживает швейцаров из ратуши, грузчиков и лодочников с ближайшей пристани, пока хозяйка за стойкой подсчитывает монеты и чистит ногти. В углу двое солдат в синей форме городских гвардейцев, окосевшие от вина, спят, развалившись на скамейке, а руку одного из них, бессильно свисающую чуть ли не до пола, облизывает кошка.
– Сегодня утром, – сообщает Мило, – твои академики наведались к мадам Эно, которая недавно овдовела. У нее в библиотеке среди прочего имеется «Энциклопедия».
Рапосо настораживается, вытянувшись, как змея.
– Ты уверен?
– Абсолютно. Мои люди, которые проследили за ними до самого дома вдовы, знают свое дело. Как только академики вышли за дверь, они немедленно разузнали, есть ли в доме слуги… Оказалось, одна-единственная служанка, но этого вполне достаточно: с ней поработали, когда она отправилась за покупками.
У Рапосо, несмотря на вино, пересох рот.
– И что?
– Такое впечатление, что вдова продает свой экземпляр.
– Дьявол!
Мило пожимает плечами и спокойно пьет вино. Рапосо опрокидывает стакан залпом.
– Они уже заплатили? – спрашивает он, хмурясь.
– Пока нет, но я бы сказал, что дело к тому движется… Из дома на Сент-Антуан – это тут неподалеку – твои клиенты отправились в гостиницу на улице Вивьен, а оттуда – в отделение банка Ванден-Ивер, расположенное на той же улице, где предъявили платежное письмо на сумму две тысячи ливров. Насколько мне известно, письмо подтверждено и находится на рассмотрении.
– Так они уже забрали деньги или нет?
– Я же сказал: письмо на рассмотрении. Тут без бюрократии тоже не обойтись. Нужно время, подписи, печати и все такое. Они договорились вернуться завтра.
Рапосо снова вытягивает ноги к огню, пододвигает пустой стакан, и Мило наполняет его из дымящегося кувшина.
– Я знаю, о чем ты думаешь, – говорит полицейский. – И я с тобой согласен. У тебя два варианта: добыть сегодня платежное письмо или завтра деньги.
Рапосо греет руки, прижав их к стакану.
– А ты бы что выбрал?
– Видишь ли, украсть платежное письмо проще. Наверняка сейчас оно валяется где-нибудь у них в гостинице. Остается просто пойти и забрать.
В глазах Рапосо вспыхивает искорка любопытства.
– А это возможно?
Мило криво усмехается:
– Все возможно, если владеешь техникой… Неудобство заключается в том, что письмо твое не пригодится никому, даже тебе самому, потому что платежное письмо требует подписи, удостоверения личности и прочей возни.
Рапосо пристально рассматривает свой стакан, отпивает из него глоток и снова подносит к глазам.
– Да, но бумажку легче выкрасть и уничтожить, если нужно, – говорит он, поразмыслив.
– Несомненно. – Мило заговорил тише. – Но действовать надо сегодня вечером или ночью, пока их нет в комнате… Дело непростое и рискованное.
– Ясно. А звонкая монета?
– Это дело другое. Ловкость рук, и денежки тут как тут. К тому же они безымянны: кто взял – тот и хозяин. Звонкая монета тебе совсем не помешает, да и мне тоже, – подмигивает он Рапосо. – Разделим пополам. Как тебе такой вариант?
– Годится. Остается вычесть то, что я тебе уже заплатил.
– По-моему, справедливо, – замечает полицейский. – Мне, разумеется, больше по сердцу второй вариант: напасть на них, когда они заберут деньги и отправятся за книгами.
– Кража в центре Парижа средь белого дня?
– Ну да.
– Вот так запросто?
Мило переходит на шепот:
– Завтра наверняка тоже будет лить дождь, и это упрощает дело. Кроме того, здесь повсюду моя территория, не забывай… Другой плюс заключается в том, что две тысячи ливров или та часть этих денег, которую они собираются заплатить вдове, не занимает много места. Обычно в банке Ванден-Ивер расплачиваются золотыми луидорами. А это восемь или девять запечатанных картонных свертков по десять монет в каждом: такую сумму можно запросто унести в двух карманах.
Мило внимательно смотрит на Рапосо. Тот пьет медленно, небольшими глотками, не отрываясь, пока стакан не пустеет.
– Годится, – кивает он в следующий миг.
– Будем идти по следу и, как только они выйдут из банка, нападем на них. На улице Вивьен есть несколько подходящих мест.
– А если они возьмут экипаж?
– Разницы никакой. Остановим посреди улицы – и дело с концом.
– Мы сами – ты и я?
– Ты никак спятил? – Мило смотрит на спящих солдат, словно те могут их подслушать. – Ты забыл, с кем имеешь дело! Это же я, старина Мило! У меня есть подходящие люди.
– И людям этим можно полностью доверять?
Мило хохочет:
– Обижаешь, дружище. Повторяю: ты имеешь дело с Мило… Мы все время будем рядом, все произойдет на наших глазах. И как только все кончится, сразу же заберем луидоры.
Повисает тишина. Рапосо поворачивает в руках пустой стакан. Он думает о завтрашнем дне, об ожидании под дождем где-то в неизвестной точке города. Об академиках, застигнутых врасплох. Их возможных действиях, неведомой опасности.
– В общем, решать тебе, – заключает полицейский.
Наконец Рапосо соглашается. Мило его убедил.
– Договорились. Отложим все на завтра.
– За это стоит выпить глоток. А то и несколько. – Мило подзывает служанку. – Так уж устроен мир: деньги дураков – добыча умников.
Ночь только что опустилась на землю, и полосы дождя рисуют узоры в желтоватом свете уличных фонарей. Дон Педро, дон Эрмохенес и аббат Брингас торопливо шагают по улице. Адмирал и библиотекарь прячутся от дождя под зонтиком из тафты, пропитанной воском, аббата спасают только насквозь промокшие шляпа и плащ. К счастью, неприятная прогулка длится недолго, кофейня, где они поужинали, находится неподалеку от улицы Вивьен и гостиницы, где остановились академики. В этот миг они минуют улицу Кольбер, неподалеку от Королевской библиотеки, старательно уворачиваясь от потоков воды, обрушивающихся с крыш. Заметив проезжающий по немощеным улицам экипаж, из-под чьих колес и копыт вылетают брызги грязи, они прижимаются к стене, и сверху их поливает целый водопад.
– Мокрые, зато сытые, – шутит Брингас, шлепая по лужам.
Он шагает по ним, как расшалившийся ребенок: башмаки так отчаянно хлюпают и пузырятся, что ему уже все равно. Кроме того, за ужином он довольно много выпил и встал из-за стола, как обычно, под мухой. Сегодня они поужинали в трактире «Бовилье» на улице Ришелье: изящная обстановка, порционные блюда. Цены высоки; однако, по наущению Брингаса, академики решили отпраздновать обретение «Энциклопедии» еще одним памятным ужином. И вот втроем, с явным лидированием аббата, хотя дон Эрмохенес на этот раз не слишком от него отставал, они провели пару приятнейших часов, поедая деликатесные блюда, приправленные уксусом и горчицей, паштет из тунца по-тулонски, фуа-гра из Перигора и дуврских вальдшнепов, сопровождая все это великолепие двумя бутылками анжуйского вина.
Париж в дождливую погоду представляет собой уникальный гидравлический спектакль, – с издевкой сообщает Брингас. – Судите сами: вода с высоты пятьдесят футов обрушивается на землю из двадцати тысяч водостоков, увлекая за собой всю пыль и весь мусор городских крыш, прибавьте сюда лошадей и экипажи, взметающие целые фонтаны: все вместе превращает улицы в скользкие грязевые потоки… Вот уж благодать, господи помилуй!
– По крайней мере, улицы становятся чище, – возражает дон Эрмохенес.
– Ценой жизни беззащитного пешехода, задохнувшегося в этой клоаке? Нет уж, увольте. Дождь – худшее, что я видел на этой земле обетованной… Вот почему предпочитаю пыль и пух изнывающего от жары Мадрида. Там, по крайней мере, подохнешь и сразу же высохнешь, все лучше, чем гнить!
Проезжает еще один экипаж, они опять прижимаются к стене и получают новую порцию воды, льющейся сверху. Высоким и звонким голосом, перекрывающим шелест и бульканье дождя, Брингас принимается осыпать извозчика проклятьями, называя его мерзавцем и другими куда более крепкими ругательствами. Затем все трое прячутся в открытом портале, где горит фонарь, чтобы немного передохнуть. Брингас отрясает свой плащ, дон Педро открывает и закрывает зонтик. Вскоре каждый из них оказывается стоящим в луже, растекающейся по полу.
– В котором часу отправимся завтра в банк? – спрашивает дон Эрмохенес.
– Открывают обычно в девять, – сообщает Брингас.
– Значит, можно не торопиться, – отвечает адмирал. – Встреча с сыном вдовы Эно назначена на двенадцать.
– А можно ли такую крупную сумму денег таскать с собой по улице? – беспокоится дон Эрмохенес.
– Вот и я говорю, – соглашается с ним адмирал, – нельзя разгуливать по Парижу с тысячью пятьюстами ливрами в кармане!
– Вы собственными глазами видели, господа, что Париж – город абсолютно безопасный, – возражает аббат. – Хоть какая-то польза должна быть от всех этих бесчисленных полицейских, стражников, охранников и прочих захребетников тирании. Нападет бандит на прохожего, а тот, оказывается, тайный агент.
– Все равно, – настаивает адмирал. – Лучше спокойно позавтракать, а потом около половины одиннадцатого отправиться в Ванден-Ивер. – Он поворачивается к Брингасу. – Вам знаком квартал, где расположен кабинет Эно?
– Да, это напротив кафе «Парнас», у Нового моста, неподалеку от Лувра. Если придем пораньше, можем перекусить в «Парнасе». Это безопасное место, которое посещают адвокаты и юристы из Дворца правосудия.
– Отлично. Встретимся у нас в гостинице в половине девятого. Вас устраивает это время?
– Вполне.
– Боюсь, – беспокоится дон Эрмохенес, – не слишком ли рано для вас, сеньор аббат: от вашего дома до улицы Вивьен немалое расстояние. А что, если опять будет дождь?
Брингас снимает шляпу и парик и отряхивает их. Его череп обрит кое-как, лицо все еще забрызгано каплями.
– Не беспокойтесь. Причина уважительная, и я с удовольствием встану пораньше.
– Не знаю, как благодарить вас за все то, что вы для нас сделали, – говорит растроганный дон Педро.
Неверный свет, проникающий с улицы, делает едва различимой довольную улыбку аббата.
– Мне было приятно вам помогать. И ни о чем не беспокойтесь. Благодаря вам мне перепадали прямо-таки пантагрюэлевские обеды! Не помню, когда последний раз так плотно набивал брюхо, да еще такой отборной едой.
– Это не считается, – настаивает адмирал. – Мы отняли у вас много времени и доставили массу беспокойства. Наш долг…
– Не будем больше об этом.
– Нам бы хотелось…
Брингас пристально смотрит на адмирала, затем раздраженно пожимает плечами:
– И что же вы предлагаете, сеньоры?
– Только не обижайтесь, дорогой аббат. Но мы бы хотели как-то отблагодарить вас за время, проведенное с нами. И за вашу любезность.
Аббат таращится на них так, будто ушам своим не верит:
– Вы имеете в виду деньги?
– Я говорю лишь о том, – адмирал осторожно подбирает слова, – чтобы как-то отблагодарить вас за ваши услуги.
Повисает тишина, все чувствуют себя неловко. Брингас пристально изучает свой парик. Затем нахлобучивает его на голову и мгновенно преображается – становится более значительным, более важным.
– Сеньор адмирал… Вы, как и дон Эрмохенес, вероятно, заметили, что моя финансовая ситуация оставляет желать лучшего. Не так ли?
– Впечатление именно такое, признаться. Раз уж вы спрашиваете.
Теперь аббат рассматривает свою шляпу, еще раз встряхивает ее, протирает рукавом и осторожно надевает поверх парика.
– Живу как придется. Когда наступает темная полоса – а это, честно сказать, случается довольно часто, и мне не стыдно признаться в этом, – я голодаю… Вы понимаете, что я хочу сказать?
– Более-менее, – отвечает адмирал с некоторой неуверенностью в голосе: он не знает, куда клонит Брингас.
– Но голодом своим я распоряжаюсь сам.
– Как, простите?
– Именно так, как вы слышали. Свободное время, которого у меня бывает предостаточно, я заполняю тем, чем желаю. И в этот раз я решил посвятить его вам.
– Но…
– И никаких «но». – Брингас на мгновение умолкает и изучает их поочередно своими жесткими стальными глазами. – Вы – достойнейшие люди, занятые благородным делом. Я никогда не буду членом ни испанской, ни нашей здешней академии… Но мне бы очень хотелось верить – или даже быть уверенным – в том, что эта «Энциклопедия» просветит нашу дикую отчизну, которую я некогда вынужден был покинуть. Изменит ее, сделает лучше: более просвещенной, культурной, достойной… Вот в чем заключается лучшее вознаграждение!
– Вы – человек исключительной самоотверженности, – замечает дон Эрмохенес после краткого уважительного молчания, в продолжение которого слышен шум дождя за окном.
На губах Брингаса появляется снисходительная улыбка.
– Возможно. Впрочем, день на день не приходится. – Он поворачивается к адмиралу. – А кстати, сколько вы собирались мне заплатить? Спрашиваю чисто из любопытства.
Адмирал недоуменно моргает. Вопрос аббата застал его врасплох.
– Не знаю, – признается дон Педро. – Честно говоря, я…
– Говорите, сеньор! – напирает Брингас. – Между нами давно уже сложились доверительные отношения.
Адмирал с надеждой смотрит на дона Эрмохенеса, но тот обескуражен не меньше его.
– Пожалуйста, – настаивает аббат. – Давайте проясним этот вопрос!
– Ну раз уж вы так настаиваете… – Адмирал неопределенно разводит руками. – Может быть, сто ливров… Или сто пятьдесят. Около того.
В свинцовом полумраке портала Брингас негодующе трясет головой.
– А вам не пришло в голову, что вы меня оскорбили?
– Умоляю, простите меня, сеньор аббат. Я сожалею…
– Адмирал прав, – вмешивается дон Эрмохенес. – Он бы никогда не отважился…
– Две сотни ливров как минимум! Это уже вопрос принципа!
Академики переглядываются и вновь смотрят на Брингаса.
– Вы хотите сказать… – произносит адмирал.
Брингас величественно поднимает руку, давая понять, что разговор окончен.
– Вы меня убедили, сеньор… Раз уж вы так настаиваете, не без определенного этического отвращения с моей стороны, я все же готов принять эту сумму!
К гостинице «Кур-де-Франс», величественному строению из белого камня, выделяющемуся в сумраке, едва подсвеченном фонарями, со стороны улицы Вивьен ведут широкие ворота для экипажей, за которыми открывается мощеный внутренний двор, по его брусчатке яростно лупит дождь. Двое академиков и их сопровождающий, насквозь мокрые, входят в вестибюль, где адмирал предлагает Брингасу что-нибудь выпить, чтобы немного прийти в себя, прежде чем отправиться домой.
– Не следует вам уходить, сеньор, не отдышавшись. К тому же вода с вас течет, хоть выжимай. Так что располагайтесь, отдохните немного, а тут, глядишь, и этот проклятый ливень утихнет.
– Во всем виновата моя немилосердная доля, сеньор, – важно отзывается Брингас. – Злодейка-судьба.
– Я в этом не сомневаюсь, дорогой друг. Однако небольшая передышка, теплое питье и чуточку бодрости пошли бы вам на пользу… Проходите, прошу вас, и снимите с себя этот мокрый плащ.
В конце концов аббат принимает приглашение, и вскоре все трое рассаживаются в небольшой гостиной, чьи стены украшены охотничьими сюжетами, которые мягко освещает камин. Их мокрая одежда дымится, а ночной слуга приносит напиток, заказанный Брингасом: агуардиенте с яичным желтком. На подносе лежит конверт, запечатанный сургучом, он предназначен дону Педро. Адмирал берет конверт в руки и смотрит на него, не распечатывая. Все вежливо слушают аббата, который, согревшись в натопленном помещении, снял парик и теперь жестикулирует, размахивая им в воздухе.
– Если бы не климат, который в тех краях еще хуже, клянусь вам, я бы жил в Лондоне, а не здесь, – утверждает Брингас. – Клянусь Ньютоном и Шекспиром: стоял бы сейчас на берегу Темзы, приветствуя воздух свободы, которым дышит народ, сумевший отрубить голову королю…
– Вы считаете, что это нормально? – мигом заводится дон Эрмохенес.
– Разумеется, сеньор. Абсолютно нормально. Обычная гигиеническая процедура. Благодаря этому замечательному примеру на следующих королей смотрели уже по-другому; сей остров, ныне известный своими гражданскими свободами, доказывает, что народ может иметь достойных правителей – есть среди них короли или же нет.
– А вы что скажете, адмирал? – спрашивает дон Эрмохенес. – Сдается мне, англичане нравятся вам куда меньше, чем нашему дорогому другу.
Дон Педро уселся в старое обтянутое кожей кресло, которое привлекло его близостью к горящему камину, кладет ногу на ногу и склоняет голову, с кроткой, задумчивой улыбкой глядя на запечатанный конверт.
– Как гражданам, торговцам и морякам, им, разумеется, нельзя не позавидовать… Мне кажется, что англичане – воинственный, предприимчивый, восхитительный народ. Но, на свое несчастье – или, наоборот, на счастье, – я родился испанцем, а потому могу лишь ненавидеть их, как извечных врагов моей родины.
– Как все-таки по-разному складываются судьбы народов, – разглагольствует Брингас: он все еще стоит спиной к огню, в одной его руке – стакан с агуардиенте, в другой – парик. – Англичанин – крепкий, сытый – радостно пожинает плоды своих усилий и своей отваги. Француз печален: он не смеется ни в поле, где работает как вол, ни в городе, где любуется роскошью, в которой купаются богачи, думая при этом только о том, как расплатиться с долгами… Итальянец изредка пробуждается от своего летаргического сна, чтобы внять призывам любви, страсти или музыки. Немец работает, пьет, храпит и жиреет. Русский охотно дает себя поработить и пашет землю, как скот…
– А наш соотечественник? – нетерпеливо перебивает его дон Эрмохенес.
– Испанец? Не говорите мне об испанце! Закутанный в свой плащ и в свои химеры, презирающий все, чего не знает, а этого тьма-тьмущая, он спит себе в сиесту в тени какого-нибудь раскидистого дерева, дожидаясь, когда Божественное провидение пошлет ему пропитание или вытащит из передряг.
– Неплохо, – смеется библиотекарь.
– Главное – похоже. Из всех литераторов, которые мне известны, я единственный, кто знает народ, потому что я и сам – часть народа… Я не клянчу крошки хлеба со стола богачей, как, например, этот Бертанваль или низкопробные философы из кафе «Прокоп».
Дон Эрмохенес пристально смотрит на конверт, который дон Педро все еще держит в руках.
– Вы должны прочесть, адмирал. Ведь это могут быть важные известия.
– Да-да, – соглашается Брингас. – Будьте любезны.
Дон Педро кивает, извиняется, ломает сургуч и вскрывает конверт. Затем читает, и только высочайший контроль над собственными эмоциями помогает ему справиться, чтобы они немедленно не отразились у него на лице.
Поздравляю Вас с тем, что происшествие окончилось без серьезных последствий, и спешу выразить мое восхищение. Напоминаю о приглашении позавтракать вместе, которое я сделала Вам в нашу прошлую встречу. Жду у себя дома завтра в девять утра.
Марго Дансени
– Очередная скверная новость? – нетерпеливо спрашивает дон Эрмохенес, обеспокоенный молчанием друга.
– Ни в коем случае, – мгновение поразмыслив, отвечает адмирал. – Однако у меня появилось неотложное дело… И завтра вам придется отправиться в банк за деньгами без меня.
Библиотекарь бросает на него обеспокоенный взгляд:
– Вот оно как… Что-то серьезное?
– Да, но не в отрицательном смысле. Так что, если вы ничего не имеете против, мы встретимся позже в кафе, о котором говорил сеньор аббат.
– В «Парнасе», – уточняет Брингас.
– Отлично. – Дон Педро кивает, невозмутимо складывает письмо и прячет его в рукав камзола. – Увидимся в кафе без четверти двенадцать и вместе отправимся к адвокату.
После двух недель исследований я вернулся в Париж с уже практически готовым романом, в котором недоставало лишь заключительных глав. Мне предстояло заняться самой сложной и наименее увлекательной работой: придать роману цельность от начала до конца, неустанно исправляя и переделывая уже написанное, и впереди меня ожидал еще год работы. Но основная фабула – история о двух ученых мужах, дальняя дорога и приключения, которые ожидали их в пути, – была готова. К этому времени я знал об этом деле все, что было необходимо; а остальное – лакуны, темные места, которые невозможно было заполнить с документальной точностью, – мог воссоздать или выдумать, придав им черты достоверности.
Частный визит, который дон Педро Сарате нанес мадам Дансени, не слишком меня беспокоил. Я предполагал, что адмирал попадет в непростое положение; однако истинный кабальеро, каким он оставался всю свою жизнь, разумеется, не оставил никаких упоминаний об этой встрече ни в своей переписке, ни в воспоминаниях о путешествии в Париж, написанных позже по просьбе коллег из Академии. Так что у меня не оставалось иного выхода, кроме как представить себе все то, что происходило во время того знаменательного завтрака. К счастью, изобилующая описательными подробностями книга Мэри Саммер «Quelques salons de Paris au XVIII siècle», изданная в 1898 году, а также исчерканный пометками и замечаниями «Tableau de Paris» Мерсье позволили мне добыть массу бесценных сведений об обычаях мадам Дансени, которые позже я сумел дополнить благодаря обширной статье, которую любезная Шанталь Керодрен, букинист с набережной Сены и преподаватель истории, прислала мне после того, как, по ее словам, совершенно случайно обнаружила в старом номере «Revue des Deux Mondes». В этой статье, написанной в 1991 году Жераром де Кортанзом и посвященной куртуазной литературе, описывающей предреволюционную Францию, дважды упоминалась мадам Дансени.
Свой материал я дополнил с помощью еще одного важнейшего источника, который на сей раз мне пришлось изучать с лупой в руках: это был портрет четы Дансени, написанный их подругой – Аделаидой Лабиль-Жиар. Мне посчастливилось достать приличную копию этого портрета. Для меня было особенно важно изучить характер мадам Дансени через ее внешность и понять, каким образом эта необыкновенная, свободная в своих привычках и пристрастиях женщина воплотила в себе чувства, идеи и свободы, свойственные ее времени. Портрет, безусловно, льстил мадам Дансени, и не только в смысле физической красоты. По контрасту с мирным домашним обликом супруга ее английский прогулочный костюм, жакет для верховой езды и шляпа амазонки придавали всему ее облику оттенок спокойной уверенности, а еще – свежесть, независимость, раскованность. С томика Руссо, лежащего у нее на коленях, взгляд зрителя перемещался вверх, к ее глазам, выразительным и темным, обрамленным завитками черных волос без пудры, которые выбивались из-под шляпы с небольшими полями и фазаньим перышком. Этот взгляд заключал в себе все: ум, безмятежность, тайные страсти. Именно по этим глазам, рассуждал я, можно воссоздать все то, что произошло в то утро во время завтрака с адмиралом.
И вот, вооруженный всеми этими сокровищами, уже в Мадриде, за письменным столом и клавиатурой моего компьютера, я наконец-то смог всерьез заняться развязкой моей истории, а заодно при помощи карты Парижа, составленной Алибером, Эно и Рапийи, воссоздать события того утра, когда дон Педро Сарате, миновав галерею и некоторое время постояв под ремонтными лесами Пале-Рояль, укрываясь от дождя, пересек улицу Сент-Оноре, проник за кованую, черную с позолотой ограду элегантного особняка четы Дансени и ровно в девять утра, позвонив в колокольчик, вручил свою карточку мажордому.
– Не могу решить дилемму: какой оттенок кармина использовать сегодня? Правильный выбор цвета – вопрос в высшей степени важный. Актрисы выбирают rouge, чтобы лучше смотреться при ярких свечах; роскошная куртизанка едва наносит на щеки румяна, чтобы не выглядело слишком заметно; простая баба, наоборот, мажется, как жена лавочника… Вся парижская жизнь, мсье, вращается вокруг красного цвета.
Прекрасные волосы только что причесаны, тонкие черты лица едва тронуты косметикой, сочетание серого дневного света, проникающего в открытые ставни, и зажженных свечей радует глаз. Каждая мелочь несет на себе печать живого ума и хорошего вкуса, потому что мадам Дансени знает толк и в обстановке, и в атмосфере. Она принимает адмирала, сидя в постели с ногами, укрытыми одеялом, обложенная подушками. Легкий пеньюар не скрывает, а лишь подчеркивает ее формы, которые угадываются сквозь атлас. Рядом с ней на одеяле стоит поднос с завтраком и приборами на двоих из серебра и фарфора; рядом лежит открытая книга обложкой вверх; а на расстоянии вытянутой руки – три флакончика с кармином: именно с них мадам Дансени начала разговор.
– Садитесь, адмирал. – Она указывает на обитое бархатом кресло, стоящее около кровати. – Хотите кофе?
– Да, пожалуйста.
– С молоком?
– Если можно, по-испански.
– Одну секунду…
Она сама наливает кофе и подает дымящуюся чашку адмиралу. Наклонившись к ней, дон Педро различает аромат нежнейшего парфюма, напоминающего запах жасмина. Поднося к губам чашку, он потихоньку осматривается. Альков украшен открытками, силуэтами, вырезанными из бумаги, акварелями и изысканными мелочами, подобранными на парижский манер: статуэтка китайского мага, обнаженная мужская фигура Клингштедта, выполненная черной тушью, фарфоровые фигурки персонажей из комедии дель арте – Октавио, Люсинда у Скарамуша, а также полдюжины лаковых шкатулок различных форм и размеров. Ковер, украшающий изголовье кровати, – куртуазная сценка полдника на природе, – стоимостью никак не менее десяти тысяч ливров.
– Мадам Танкреди тоже была приглашена на завтрак, но, к сожалению, не придет: лежит в постели с приступом мигрени, насколько мне известно. А Де Вёв, мой парикмахер, только что ушел, приведя в порядок мои волосы. Надеюсь, вас это не слишком огорчает, сеньор.
– Ни в коем случае.
– Коэтлегон тоже иногда заходит выпить кофе. Он его безумно любит! Но сегодня он, разумеется, прийти не смог.
Она держится раскованно и спокойно. Искоса посматривает на дона Педро с легкой улыбкой в уголках рта. Не произнося ни слова, адмирал с невозмутимым видом выдерживает ее взгляд и делает еще один глоток кофе. Свет в комнате, продуманный и обустроенный, как на картине, выгодно оттеняет достоинства мадам Дансени: делает невидимыми легчайшие отпечатки возраста, смягчает следы сна, подчеркивает выражение внимательных черных глаз, изгиб шеи и белизну кожи. И, разумеется, очертания ее тела, которые угадываются под пеньюаром. Она похожа на прекрасную Диану после сна или купания.
Кажется, она угадывает его мысли. А может, читает их полностью и безошибочно.
– В Париже каждой светской даме полагается начинать утро с туалета, – говорит она с улыбкой. – Первый туалет – тайный, во время него не могут присутствовать даже любовники. Они входят не ранее условленного часа: лучше бросить женщину, чем застать ее врасплох… Затем наступает время второго туалета: это что-то вроде кокетливой игры. Соскальзывающий пеньюар, довольно откровенное дезабилье… Прибавьте к этому пудру на туалетном столике, марлю или тончайший тюль, недочитанные письма и открытую книгу, лежащую поверх одеяла, – как, например, эта… Я, можно сказать, образец светской дамы, сеньор!
На этот раз улыбается адмирал.
– Я и не сомневался. Отменный вкус и красота полнее проявляются именно в таких условиях, а не на официальных приемах… Ваш облик, сеньора, редкий дар судьбы.
– При чем тут судьба. – Она невесело усмехается. – Это слово всего лишь синоним невежества. Труд, интуиция, терпение, расчет – вот что на самом деле обогащает природу, чтобы раскрылись ее самые бесценные сокровища.
– Не будьте к себе несправедливы. Расчеты вам ни к чему. Вы такова, какова есть.
Он проговорил это поспешно, не слишком задумываясь о словах. Можно даже сказать, страстно. Марго Дансени смотрит на него молча, она до странности задумчива.
– Благодарю вас, – отзывается она наконец. – По утрам только мой песик Вольтер и близкие друзья имеют право входить сюда. Окна все еще полуприкрыты, и день начинается не раньше полудня. В Париже многие женщины встают очень поздно, а ложатся на рассвете. По крайней мере, так они утверждают.
Иногда она на секунду умолкает между двумя фразами или двумя словами, внимательно глядя на адмирала. Тщательно изучая каждый его жест, взвешивая каждое слово. И всякий раз дон Педро подносит чашку к губам, стойко выдерживая ее пристальный взгляд.
– Когда есть кормилицы, управляющие, наставники, школы и монастыри, – продолжает мадам Дансени, – многие женщины забывают даже о том, что они матери. Я имею в виду этих красавиц с нетронутыми грудями… В прежние времена увядшая грудь считалась прекрасной: ею вскормили детей, и это украшало. А сейчас… К сожалению, мне не довелось познать счастье материнства. У меня детей не было и, думаю, уже не будет. Очень скоро моя внешность…
Она оставляет фразу незаконченной, и эта хорошо рассчитанная пауза вызывает у адмирала легкую улыбку.
– Я уверен, сеньора, что вы всегда будете выглядеть наилучшим образом. С детьми или без детей.
– По крайней мере, увядшая грудь пока что мне не грозит.
Вновь повисает непродолжительная пауза, мадам Дансени сосредоточенно накручивает на палец бахрому, которой обшито покрывало.
– Поскольку беременность мне не угрожает, я иногда сказываюсь больной, просто чтобы казаться интересной… Болеть в Париже – самое, знаете ли, обычное дело. Такая сырость кругом!
– La mollesse est douce, et sa suite est cruelle, – говорит адмирал.
– Что я слышу! – Она смотрит на него с изумлением. – Вы читали Вольтера?
– Конечно. И в этом нет ничего особенного.
Изящно поднеся руку к шее, она смеется нежным, мелодичным смехом.
– Ну, знаете, читать Вольтера по-испански – это именно нечто особенное!
– Вы бы, вероятно, удивились, сеньора, если бы узнали, сколько испанцев его читают.
– Вы имеете в виду Академию?
– И не только. За ее стенами тоже читают Вольтера.
– Несмотря на запрет?
– Несмотря ни на что.
– Мой отец, конечно же, не читал. И никто из его друзей не читал. И в моей монастырской школе никто не оценил безбожного философа. Даже имени его не смели произнести! Тебя бы просто заклевали…
– А вас когда-нибудь клевали? – интересуется дон Педро, не обращая внимания на то, что вопрос звучит довольно-таки резко.
Она улыбается чуть надменно, однако настолько загадочно, что неясно, что означает ее улыбка.
– В детстве – ни разу.
– Вам повезло. – Адмирал обеспокоенно ерзает в кресле, не зная, как выйти из неловкого положения. – Я только хотел сказать… Времена меняются.
– Там, в Испании, слишком многому, боюсь, предстоит измениться. Хотите еще кофе?
– С удовольствием.
Он протянул чашку, довольный тем, что неловкость осталась позади, а Марго Дансени вновь наливает ему из кофейника темный напиток, успевший уже остыть.
– В любом случае, – продолжает она, вновь беря в свои руки нить разговора, – принцип угадан верно: слабость украшает женщину, и мы это знаем. Мы любим казаться существами хрупкими, нуждающимися в заботе мужчин.
– Это льстит самолюбию тех, кто становится свидетелем этой непритязательной хрупкости, – соглашается адмирал.
Она вновь смотрит на него с интересом:
– Но не эта ли хрупкость делает нас смертельно скучными? Женщина, страдающая от уличной сырости, занята только тем, что дни напролет бродит от туалета к уборной и от уборной к оттоманке. Плестись в карете в долгой и утомительной веренице других экипажей, заехать в лавочку где-нибудь в Сент-Оноре – вот что мы здесь, в Париже, называем прогулкой. Кое-кто связывает женственность с самой постыдной немощью и ленью.
Она протягивает руку и дергает шнурок, висящий у изголовья, чтобы вызвать служанку. В отличие от привычного испанского колокольчика, замечает адмирал, парижские дома вдоль и поперек обвязаны шнурками под названием sonnettes, которые считаются последним писком моды.
– Мы, парижанки, все, как на подбор, стройны, – продолжает мадам Дансени. – Нас приводит в отчаяние мысль, что после тридцати многим предстоит растолстеть, вся надежда на корсеты да китовый ус. А есть и такие, кто пьет уксус, чтобы сохранить талию! Вот почему у них кислые лица.
Хорошенькая юная служанка, одетая к тому же весьма изящно, входит в спальню, поправляет подушки госпожи и уносит поднос с остатками завтрака.
– У вас очаровательная служанка, – замечает адмирал, когда она удаляется.
– Служанки не страдают пороками, присущими лакеям. Часто они перенимают манеры дам, которым прислуживают, и через некоторое время их не узнать… Когда они выходят замуж за мелких буржуа, выглядят они так благородно, что производят сильное впечатление на людей своего класса, а не слишком опытный глаз нередко принимает их за женщин высшего света: demoiselles и madames.
– Я заметил, что в Париже несколько злоупотребляют этим обращениями.
– «Демуазель» называют всех девушек, которым не говорят «ты». А «мадам» – это вообще все женщины от герцогини до прачки или цветочницы. Но скоро мы и к девицам начнем обращаться «мадам», потому что столько развелось пожилых мадемуазелей, что запутаться можно… Кстати, как вам парижанки?
– Даже не знаю, что сказать… Они, конечно, привлекают внимание. Раскованные, иной раз до развязности… В Испании такое и представить невозможно.
– Здесь женщины привыкли посещать общественные места, общаться с мужчинами, у них своя гордость, отвага и свои собственные взгляды… Мещанки, посвящающие себя мужьям и детям, а также домашним заботам, экономны, рассудительны и трудолюбивы… Женщины света пишут по десять-двенадцать писем в день, рассылают ходатайства, осаждают министров… Пристраивают своих любовников, мужей, сыновей…
– Руссо писал очень резкие вещи о парижанках…
Марго Дансени моргает: она вновь удивлена.
– Так вы и Жан-Жака читали?
– Немного.
– Да вы просто кладезь познаний, сеньор! Так или иначе, Руссо во многом был прав. Мы, парижанки, расточительны, кокетливы и легкомысленны. Дни мы тратим на то, чтобы требовать, ночи – чтобы позволять. По логике вещей, это муж должен влиять на жену, но, поскольку три четверти мужчин страдают отсутствием воли, энергии и достоинства, за дело берутся жены… И тут даже скромное происхождение не имеет значения: прелесть хорошенькой гризетки или цветочницы может притянуть к себе герцога, маршала Франции, министра и даже самого короля. И командовать уже через них.
– В Испании это невозможно, – замечает адмирал.
– Вы говорите так, будто вас это радует.
– Меня это действительно радует. Со всеми нашими недостатками, королями и грандами, мужчины у нас все-таки не забывают, что такое чувство собственного достоинства, потому что этого от них требует сам народ… И любовницы у нас не лезут в политику. Это считается неподобающим. И даже неприличным.
Он умолкает. Она продолжает пристально его рассматривать:
– Вы, вероятно, думаете, что я кокетка.
– Ни в коем случае.
– Я не кокетка. – На ее лице появляется осторожная, чуть заметная улыбка. – Однако я знаю, что интерес к женщинам делает мужчин более остроумными и изобретательными. Даже храбрыми. Вот почему я позволяю себя любить. Несмотря на свой возраст. Вы задумывались о том, сколько мне лет, сеньор?
Адмирал вздрагивает и выпрямляется в кресле.
– Я бы никогда не осмелился… Впрочем, сам я уже в том возрасте, когда можно осмелиться на что угодно, не опасаясь показаться неучтивым.
Она приоткрывает рот, польщенная.
– О, вы, сеньор, истинный дворянин.
– Вы преувеличиваете, моя дорогая.
Дон Педро рассматривает открытки с черными силуэтами, которыми украшена спальня. В одной из фигурок, нарисованных тушью, без труда угадывается хозяйка дома. Ее очертания не спутаешь ни с чем: точеная фигурка, высокая прическа и зонтик в руках. Мадам Дансени следит за направлением его взгляда и вновь улыбается.
– Так и быть: можете дать мне сорок лет или около того, только не преувеличивайте, прошу вас!
Дон Педро качает головой, мягко отказываясь:
– Красивой женщине не может быть сорок: ей либо тридцать, либо шестьдесят.
– Ну и ну, сеньор! Да у вас просто талант! Или, скорее, то, что мы называем esprit – на испанский такое не переведешь.
– Это всего лишь здравый смысл, сеньора.
Они умолкают, но молчание их не тяготит. Она рассматривает свои белые ухоженные руки с аккуратными ногтями. Затем кончиками пальцев касается книги, лежащей поверх покрывала, чуть заметно вздыхает и снова поднимает глаза на адмирала, который все еще рассматривает открытки.
– Вам нравится этот силуэт?
– Очень.
– Его нарисовала моя подруга Аделаида Лабиль-Жиар.
– Тонкая работа. Она очень точно передала ваш облик, сеньора.
Мадам Дансени грустно улыбается.
– Для всякой женщины, – говорит она, – еще недавно возбуждавшей желание мужчин и ревность других женщин, однажды наступает тяжелый момент: зеркало говорит ей, что она уже не столь хороша, как прежде.
Дон Педро осторожно кивает, соглашаясь:
– Да, вероятно… Уверен, это тяжелый удар.
Лицо мадам Дансени темнеет, словно свет, идущий из окна, в сочетании со светом свечей внезапно перестал ее украшать.
– Вы представить себе не можете, до какой степени. Они страдают гораздо сильнее министра, который в один прекрасный день обнаруживает, что лишился власти или милости короля. И существует лишь два способа смягчить эту боль: религиозное благочестие или искусство стареть с достоинством. Познав достаточное количество любовников, женщина считает себя счастливицей, если сумела превратить одного из них, самого умного, в верного и надежного друга.
– Что ж, на мой взгляд, это разумное решение.
– Вы правы. Потому что, когда уходят иллюзии любви и страсти, разум становится более совершенным… Женщина сорока лет может стать прекрасной подругой, она привязана к мужчине, чьей дружбой дорожит, и готова оказать ему тысячу услуг.
– Это вполне естественно, – отвечает адмирал. – Есть же достойнейшие женщины, привыкшие думать самостоятельно. Умнейшие дамы с независимым разумом, которые ставят себя выше предрассудков и умеют сочетать свойственную мужчинам твердость духа с чувствительностью, присущей своему полу.
– Верно подмечено. Вот почему талантливые женщины любят своих старых друзей нежнее, чем юные любовницы… При случае они могут обмануть и мужа, и любовника. А вот друга – никогда.
Мадам Дансени умолкает. Она вновь рассматривает книгу, чье название на корешке дону Педро никак не удается прочитать.
– Кстати, мое письмо к вам было таким коротким, потому что я боялась сделать орфографическую ошибку… Мой испанский испортился из-за редкого использования и совершенно не годится для переписки с академиком.
– Женщина, подобная вам, может допустить грамматическую ошибку, но ей никогда не изменяет чувство стиля.
Улыбка мадам Дансени делается просто ослепительной. Она способна растопить не только весь шоколад на улице Сент-Оноре, думает дон Педро, но и весь лед Арктики.
– Вы мне нравитесь, сеньор. Иногда вы улыбаетесь вместо того, чтобы ответить. Вы не стараетесь быть остроумным или продемонстрировать esprit. Вы из тех, кто позволяет говорить другим людям и умеет выслушать. Или, по крайней мере, делает вид.
Не зная, что ответить на этот комплимент, дон Педро лишь внимательно смотрит на свою собеседницу. Марго Дансени чуть изменяет положение тела, устраиваясь в подушках поудобнее, и ее формы отчетливее обозначаются под пеньюаром и легким атласом рубашки.
– Проницательная женщина, – продолжает она, – угадывает педанта уже на третьей фразе и способна разглядеть талант даже в человеке, хранящем молчание.
Она берет с кровати книгу и показывает ее адмиралу, словно делится тайной.
– Каждое утро приблизительно полчаса я читаю и только потом встаю, – добавляет она. – Сейчас читаю эту книгу. Вам она знакома?
Адмирал берет у нее из рук томик ин-октаво в кожаном переплете с иллюстрациями. «Thérése philosophe», читает он на обложке. Автор – Буайе д’Аржан.
– Ни разу не слышал.
– Это как раз то, что у нас называют «философским чтивом»… Или куртуазным.
– Развратная книга? – удивляется дон Педро.
– Пожалуй, – смеется она. – Так будет вернее.
Адмирал переворачивает несколько страниц. К его удивлению, рисунки, сопровождающие текст, представляют собой чистейшую порнографию.
Он поднимает глаза на мадам Дансени и замечает, что она с живейшим любопытством следит за выражением его лица.
– Есть куртуазные книги вполне приличного качества. Даже по-своему невинные. Например, «Paméla», «Clarisse Harlowe» или «La Nouvelle Héloïse»… Однако это несколько чересчур…
Слишком чересчур, соглашается дон Педро, переворачивая страницы и делая усилие, чтобы казаться по-прежнему невозмутимым. Одна из иллюстраций, абсолютно откровенная, представляет собой обнаженную женщину, лежащую в простынях, и овладевающего ею мужчину.
– Есть женщины, убежденные в том, что книга – то же, что коробочка с пудрой или лента для шляпы, – без малейшего стеснения рассуждает мадам Дансени. – Их притягивает цвет или переплет. А потом они утверждают, что предпочитают Расина Корнелю или наоборот… По-настоящему достойные женщины отказались от этого всем надоевшего femmes savantes, которое было в моде лет тридцать назад, чтобы предоставить женам академиков право защищать репутацию своих мужей и судить о таланте молодых или уже не очень молодых авторов… А эти романы не только увлекательны, но позволяют лучше себя узнать. И стать более свободным.
Дон Педро продолжает перелистывать страницы. На следующем рисунке молодая женщина с обнаженной грудью ласкает спину мужчины, который глубоко вошел сзади в другую женщину, стоящую на коленях. Дойдя до третьей гравюры – трое монахов внимательно изучают анатомию обнаженной девушки с задранной юбкой, – адмирал закрывает книгу и молча кладет ее на покрывало.
– В Париже, – продолжает Марго Дансени, – любовь – всего лишь удовлетворение похоти, обычное действо, которое занимает чувства, не затрагивая разум, не требуя каких-либо обязательств. Хрупкая в силу своего непостоянства, она не требует жертв, которые обходятся нам слишком дорого. Соблазнить можно только ту женщину, которая желает быть соблазненной, истинная же добродетель обычно не страдает. Любовь невесома, легка, а когда ей все наскучит, она испаряется. Понимаете, что я имею в виду?
Повисает пауза, которой хватает для того, чтобы адмирал с завидным присутствием духа мог сглотнуть слюну, прежде чем ответить. Точнее, пытается сглотнуть, потому что рот у него пересох.
– То есть вы хотите сказать, – отвечает он, кое-как придя в себя, – что любовь настолько поверхностна, что ранит только те сердца, которые хотят, чтобы их ранили?
Мадам Дансени делает вид, будто бы неслышно аплодирует.
– Вы абсолютно правы. Вот почему, пока все ведут себя разумно и осмотрительно, муж ни за что не отвечает и никто над ним не смеется. В высшем свете муж не является хозяином своей супруги и она также не обязана ему подчиняться. У каждого из них своя жизнь, свои друзья, увлечения. Они относятся друг к другу с уважением. Следить за женой, обвинять ее в чем-либо считается признаком дурного тона. Понимаете?
– Разумеется.
– В конечном итоге добродетель годится лишь для холодных, спокойных живописных полотен. Только страсть и порок по-настоящему вдохновляют поэта, художника, музыканта. Которые, в свою очередь, поощряют дерзкого любовника.
– То же самое вы говорили в прошлый раз, во время ужина.
– У вас хорошая память.
– Пожалуй.
Они снова умолкают. На этот раз тишина кажется такой многозначительной и напряженной, что дон Педро, неподвижно и прямо сидящий в кресле, чувствует, как ноют мышцы в спине.
– А вы дерзки, адмирал?
На лице дона Педро обозначилась печальная улыбка.
– Пожалуй, нет. И уже довольно давно.
– А благородны?
– Стараюсь таковым быть.
– Мне чудится в вас какая-то печаль, – спокойно и задумчиво произносит мадам Дансени. – И мне кажется, что это не связано с возрастом.
Он уже полностью взял себя в руки – как ни странно, намек на возраст его взбодрил – и с величайшим презрением пожимает плечами.
– В юности я изъездил полмира, всюду таская за собой свою меланхолию, как ручную кладь… Будто бы заранее был уверен в том, что жизнь отнимет у меня все то лучшее, что мне достанется. А может, это было предчувствие…
– Что же вам досталось в итоге, сеньор?
– Так сразу ничего не приходит в голову, – отвечает он.
– Вы уверены?
– Да, сеньора.
Опершись на локоть, обложенная со всех сторон подушками, Марго Дансени смотрит на него требовательно и очень внимательно, но в улыбке ее чувствуется сострадание. Ее шея и руки выглядят теплыми, нежными, притягательными. Она прекрасна, внезапно думает адмирал – уже не в первый раз. Именно здесь, с этим светом она ослепительно хороша.
– Руссо утверждал, что человек пробуждается во время путешествия, – говорит она.
– Я этого не отрицаю. – Адмирал вновь обрел свое обычное хладнокровие. – Когда-нибудь я попытаюсь познакомиться с ним поближе. Узнать получше.
Марго Дансени снова берет книгу и перелистывает страницы, бегло и равнодушно рассматривая гравюры. Затем неожиданно поднимает глаза, словно желая застать адмирала врасплох.
– Но кое-что можно о вас сказать с уверенностью, адмирал: вы – красивый мужчина, – говорит мадам Дансени.
– Не знаю, что вы под этим понимаете, – растерянно моргает дон Педро. – В моем возрасте…
– Красивый мужчина – это тот, в ком сама природа предусмотрела два важнейших свойства: личная сохранность, подразумевающая много всего, даже способность выжить в войну, и сохранение вида, которое сводится всего-навсего к… Вы целовали хоть одну женщину в Париже, сеньор?
На этот раз адмирал действительно теряется. Это уже не просто растерянность, это чуть ли не паника.
– Не думаю, что… Ради бога, сеньора… Разумеется, нет!
– Разумеется? В отличие от Испании, в Париже целуются очень охотно. Нет ничего естественнее этого выражения привязанности и взаимной симпатии.
Она настойчиво протягивает адмиралу книгу, тот берет ее снова.
– Почитайте мне немного, сеньор. Очень вас прошу. Мои друзья часто читают мне вслух.
– Я не знаю, имеет ли смысл это делать, – извиняется дон Педро, смущаясь. – Она по-французски.
– Так что же? Вы отлично говорите по-французски. Переводите на испанский. Мне бы хотелось услышать, как все это звучит на нашем с вами языке.
Книга уже открыта на какой-то странице, которую мадам Дансени, передавая томик адмиралу, заложила пальцем. Адмирал читает вслух, делая паузы в нужных местах и стараясь произносить слова как можно отчетливее.
У них те же потребности, что и у мужчин, и сделаны они из того же материала, но ведут себя совершенно иначе. Мысли о чести, боязнь столкнуться с бестактностью и невежеством, опасение зачать ребенка не позволяют им испытывать чувства, свойственные мужчинам…
– Продолжайте, прошу вас, – умоляет Марго Дансени, когда дон Педро поднимает глаза от страницы и смотрит на нее. – Будьте любезны, еще несколько строчек.
– Как вам угодно…
Кровь, желание, нервное возбуждение распалили его клинок и сделали твердым. Оба, не сговариваясь, принимают наилучшую позу: стрела любовника вдета в колчан возлюбленной, семя закипает, разогреваемое взаимным трением телесных членов. Избыток наслаждения устремляет его прочь, и божественный эликсир вот-вот готов извергнуться…
Дон Педро прерывает чтение. Смущение, думает он – и думать об этом ему неприятно, – наверняка отражается у него на лице. А мадам Дансени все замечает!
– Как вам книга? – спрашивает она.
Он колеблется, подбирая слова.
– Возбуждающее чтение, – заключает он. – Полагаю…
– Полагаете, сеньор?
– Да.
Улыбка Марго Дансени становится шире.
– Философская литература, чего же вы ожидали!
Адмирал не отвечает. Между ее губ, которые она еще не успела накрасить, виднеются острые резцы – белоснежные и блестящие. Глаза ее тоже блестят, но по-другому.
– В таком случае продолжайте, пожалуйста. Читайте с той страницы, где я отметила значком.
Дон Педро смотрит на нее уже сдержаннее. Хладнокровие вновь при нем.
– Вы уверены, сеньора? Вам это кажется уместным?
– Да, вполне.
Он продолжает читать вслух, четко проговаривая все слова и разделяя фразы. Перевод дается ему без труда.
– À l’instant vous tombâtes entre mes bras, – читает он.
В этот миг вы пали в мои объятия. Я без колебаний схватила клинок, который до этого мгновения казался мне преисполненным страха, и сама пристроила его в отверстие, которому сей клинок угрожал. Вы погрузились в меня, однако от ваших яростных толчков и ударов я не издала ни единого крика; мое внимание, сосредоточенное исключительно на удовольствии, не позволяло мне прислушиваться к боли… Страсть уже стерла философское отношение к человеку как хозяину себя самого, как вдруг вы произнесли, обращаясь ко мне и едва выговаривая слова:
– Я не смогу, Тереза, воспользоваться всеми правами, которые вы мне предоставили; вы можете понести, а я хочу этого избежать. Величайшее наслаждение уже близко, поднесите вновь вашу длань к своему победителю в тот миг, когда он оторвется от вас, и помогите ему ритмичными движениями… Этот миг настал, дочь моя… Я… умираю… от наслаждения…
– Ах, но ведь и я умираю, – воскликнула я. – Я не могу более терпеть… Я… теряю… рассудок…
Тут я схватила клинок и легонько сжала его в руке, служившей мне в этот миг неким подобием футляра, который он использовал, чтобы достичь наивысшего пика.
Дойдя до этого пункта, адмирал медленно закрывает книгу, поднимается с кресла и несколько мгновений стоит неподвижно, серьезный и сосредоточенный. Затем, неторопливо приблизившись к Марго Дансени, словно бы давая ей возможность остановить его словом или взглядом, он преодолевает, так и не встретив препятствия, пространство, отделяющее его от блаженства.
Над улицей Вивьен дождь раскинул свое серое покрывало. Его непрозрачная пелена временами делает невидимыми здания, которые тянутся по обе стороны улицы. Прижавшись спиной к мокрой стене и защищая себя от воды лишь с помощью шинели и шляпы, Паскуаль Рапосо издали следит за доном Эрмохенесом Молиной и аббатом Брингасом, которые поспешно шагают по мостовой, взявшись под руку и укрывшись от ливня большим черным зонтом. Скосив глаза направо, Рапосо убеждается в том, что Мило, сопровождаемый двумя парнями, – «шутниками, которым он полностью доверяет», как сам полицейский ему объяснил, – также следует за ними по пятам по другой стороне улицы, зоркий и сторожкий, как ястреб-перепелятник, ловко обходя струи воды, падающие с крыш и из водостоков. Улицы почти безлюдны: изредка проедет экипаж, обдав все кругом грязью. Редкие пешеходы пробираются поспешно, почти украдкой, а то и вовсе бегут со всех ног, чтобы не промокнуть насквозь. Бледный сероватый свет едва проникает в сумрачные порталы, витрины некоторых магазинов подсвечены горящими свечами. Все вокруг кажется холодным, мокрым, сиротливым и бесприютным.
Рапосо что-то прикидывает в уме, выбирая удобный момент. В районе Нёв-де-Пети-Шан, неподалеку от Пале-Рояль, тихая, темная улица Вивьен совсем замирает. Пять минут назад аббат и академик вышли из банка Ванден-Ивер и движутся в направлении Сены. Остается предположить, что они несут с собой деньги, предназначенные для покупки «Энциклопедии» у вдовы Эно, эти деньги, как утверждает Мило, мастер такого рода расследований, должны передать сыну вдовы, адвокату, чей кабинет располагается рядом с Дворцом правосудия. Этот путь предполагает несколько точек, где можно осуществить задуманное, о чем Рапосо размышляет сейчас с хищной и зловещей улыбкой. Они обговорили и обсудили все, кроме подходящего места, где приведут в исполнение свой план. Однако по мере того, как аббат и библиотекарь приближаются к реке и центру города, шансов становится все меньше. В окрестностях Лувра даже в дождь много людей и экипажей, а в районе Нового моста нет-нет да и прошагает патруль французских гвардейцев. Вот почему все должно произойти раньше, в квартале, чью воображаемую границу Мило обозначил в районе Сент-Оноре. Это, по словам полицейского, крайняя точка. Последняя возможность напасть и убежать.
Единственное, что удивляет, – размышляет Рапосо, с яростной бранью уворачиваясь от очередного ледяного потока, низвергающегося с крыши, – это отсутствие дона Педро Сарате. Несмотря на то что Рапосо, Мило и двое головорезов шли за библиотекарем и аббатом с того момента, как они покинули банк Ванден-Ивер, проведя внутри битый час, адмирал так и не появился. В принципе, это не так важно, поскольку все равно понятно, в чьих руках находятся деньги, полученные в обмен на вексель, предъявленный академиками; однако Рапосо – человек щепетильный: он не любит идти по жизни дальше, не завершив начатого. Скорее всего, адмирал движется им навстречу, размышляет Рапосо. Возможно, еще не решено, где произойдет встреча – в кабинете адвоката или в Марэ, где живет вдова. Последняя мысль его тревожит. Надеюсь, подозрительно говорит он себе, этот тип не появится прямо сейчас, а упаковывает где-нибудь двадцать восемь томов проклятой книги.
Аббат и библиотекарь дошли до угла. Строительные леса преграждают им путь к садам и галереям Пале-Рояль, которые сейчас ремонтируют, и Рапосо убеждается в том, что они повернули налево. Он ускоряет шаг, чтобы не потерять их из виду, шлепает по лужам, сокращая расстояние. Он замечает, что идущие по правой стороне Мило и прочие также ускорились. Дойдя до перекрестка, Рапосо высовывается из-за угла и убеждается в том, что двое мужчин сворачивают на улицу Бон-Занфан и постепенно удаляются. Эту улицу они с полицейским упоминали в числе прочих, подходящих и не очень, планируя сегодняшнее предприятие. Для их плана она подходит идеально – темная, узкая, с примыкающим к ней переулком. Рапосо поднимает руку, чтобы предупредить Мило, но понимает, что тот оценил положение вещей, потому что уже дает инструкции своим агентам, которые бегут, разбрызгивая воду, проносятся под лесами Пале-Рояль и исчезают из виду. Затем Мило поворачивается к Рапосо и делает знак, что все в порядке, после чего тот вновь ускоряет шаг, поворачивает за угол и видит двоих преследуемых, которые по-прежнему, взявшись под руку, шагают под зонтиком, не ведая, что происходит у них за спиной. Они уже в двадцати шагах, поэтому Рапосо движется еще быстрее, стремительно сокращая дистанцию, дождь хлещет его лицо под промокшей шляпой, стекает по фалдам шинели, ноги промокли насквозь до самых бедер, несмотря на гамаши, надетые сверху, – собранный, как пружина, целеустремленный, яростный, слыша, как бешено бьется пульс в ушах и в сердце. Неплохо, думает он, вспомнить время от времени старые привычки и уснувшие инстинкты. На мгновение он оборачивается, чтобы проверить, следует ли за ним Мило, и видит, что тот тоже преспокойно сворачивает за угол, чтобы следить за происходящим издали, как условились. На случай, если что-то пойдет не так или кто-нибудь позовет полицию. В конце концов, рассуждал Мило накануне, усадив по шлюхе на каждое колено, пока они пили пиво в старом трактире на Рампоно, полиция – это он сам и есть.
Ни разу в жизни дон Эрмохенес не видел такого ливня! Несмотря на зонт, укрывающий его и аббата Брингаса, который с самоотверженной решимостью сжимает рукоятку, обе ноги и половина тела библиотекаря промокли насквозь, а испанский плащ пропитался водой. Да и Брингас в своем пальто, застегнутом до самого подбородка, чувствует себя не лучше. Фиакр поймать не удалось, свободные экипажи все до единого словно бы растворились в хлещущей со всех сторон воде. И вот пешком они торопливо шагают плечом к плечу, кое-как защищаясь от дождя.
– Дойдем до Лувра и спрячемся под колоннадой, – ободряет библиотекаря Брингас. – Там есть крытая галерея.
Дон Эрмохенес кивает, не очень-то рассчитывая на эти посулы: галерея Лувра кажется ему сейчас такой же далекой, как рудники Перу. Левой рукой он сжимает плечо аббата, несущего зонтик, а правой, опущенной в карман, беспокойно ощупывает свертки с монетами, которые они получили в банке Ванден-Ивер в обмен на платежное письмо, выданное Испанской академией. В каждом кармане дона Эрмохенеса лежат для равновесия по три свертка: тысяча пятьсот ливров отличного французского золота с выбитыми на них портретами Людовика Пятнадцатого и Людовика Шестнадцатого. Слишком много золота, чтобы преспокойно разгуливать по городу в сопровождении одного лишь аббата. Несмотря на то что люди на улице почти не попадаются, а может, как раз поэтому, на душе дона Эрмохенеса скребут кошки. Ему не хватает сноровки и чувства безопасности. Ни разу в жизни не держал библиотекарь в руках такую кучу денег. Да что там не держал – он ни разу их даже не видел! Это золото, с досадой думает он, будто цепь на шее, как приговор, который вот-вот приведут в исполнение… Или угроза. Вот почему дождь и связанные с ним неудобства – не единственные причины, из-за которых дон Эрмохенес умоляет своего попутчика прибавить шагу, чтобы как можно скорее дойти наконец до кофейни, где они увидятся с адмиралом и вместе отправятся к адвокату, чтобы завершить дела.
Они прошли улицу до половины, как вдруг библиотекарь слышит за спиной топот, перекрывающий шелест дождя. Он готов обернуться, чтобы взглянуть, кто там, как вдруг из узкого темного переулка справа появляются две тени, которые стремительно приближаются. Внезапно серый дневной свет становится зловещим, будто вода, падающая с неба, превратилась в пепел, а озноб тревоги и паники, не ведомые библиотекарю до сего дня, сковывают ноги. В животе у него холодеет, а сердце будто бы остановилось.
– Бегите, аббат! – кричит он.
Неожиданное самообладание, несвойственное человеку домашнему и мирному, такому, как он, оказывается бесполезным. Не успевает он произнести эти слова, топот за его спиной становится быстрее и громче и страшный звонкий удар обрушивается ему на череп, от чего перед глазами – или, точнее, внутри них – взрывается облако сияющих искр. Шатаясь и все еще силясь удержаться за руку Брингаса, чтобы не упасть на мостовую, дон Эрмохенес чувствует, как тот внезапно содрогается, испускает стон и роняет зонтик, накрывающий библиотекаря черным куполом, внутри которого все еще мелькают искорки света – вспыхивают и гаснут, царапая мозг.
– Бандиты!.. На помощь! Скорее! – доносятся до него крики Брингаса.
Голос звучит словно издалека. Дон Эрмохенес судорожно машет руками, стараясь сбросить с себя проклятый зонтик, накрывший его с головой, широко открывает рот, чтобы отдышаться, потому что воздух будто бы разом покинул легкие. Колени слабеют, сильные руки хватают и поднимают его в воздух, и в конце концов, когда ему удается приоткрыть глаза и всмотреться в беспорядочную пляску огней, заволакивающую взор, он различает большие темные пятна – трое неизвестных беспощадно избивают аббата на фоне узкого темного проулка, куда его, библиотекаря, тащат. Затем ему наносят новый удар, на этот раз в верхнюю часть желудка, от этого удара библиотекарь весь сжимается, как испуганное животное, падает на мостовую и неподвижно лежит на боку, переполненный болью и страхом, и, когда он внезапно мочится – горячая струйка заливает ему пах, но от этого делается даже немного приятно, – он чувствует, что где-то далеко, словно в кошмарном сне, чьи-то жадные руки обшаривают его карманы и вытаскивают свертки с золотыми монетами.
