11. Хозяин особняка «Монмартель»
Тьма рассеется в новом веке просвещения. Сияние рассвета ослепит нас после долгого пребывания в сумерках.
Жан Лерон Д’Аламбер
Парики белого цвета, камзолы сдержанных темных оттенков. Близость ко Дворцу правосудия придает обычным клиентам кафе «Парнас» серьезный, даже торжественный вид. В воздухе плавает табачный дым и сдержанный гул разговоров, пахнет людьми, сырыми опилками, разбросанными по полу, влажной одеждой. В гардеробной висят пальто и плащи, с закрытых зонтиков, прислоненных у входа, капает вода; а внутри кафе, вокруг столиков, заваленных папками и бумагами и заставленных чашками с кофе, законники всех сортов и мастей пишут, читают, курят и разговаривают.
– Страшный удар, – подытоживает дон Педро. – Катастрофа.
Все трое сидят за столиком в глубине заведения, рядом с дымящей печкой. Над ними на стене висит довольно безвкусная картина, изображающая сцену на охоте. Сидя напротив адмирала, уперев локти в стол и закрыв ладонями лицо, дон Эрмохенес рассказывает подробности недавнего происшествия. Он в грязной одежде, все еще мокрой, несмотря на жар раскаленной печки, на плече камзола зияет дыра. Весь его вид выражает раскаяние, а на лице виднеются следы недавних событий: опухшие веки, один глаз заплыл, и роговица его покраснела, взгляд затравленный и угнетенный. Сидящий рядом с ним аббат Брингас выглядит не лучше: он снял парик, и меж кое-как остриженных волос виднеется налитая кровью шишка. Кроме того, на скуле заметен фиолетовый синяк, да и движется он с трудом, болезненно морщась, как человек, которого только что нещадно поколотили.
– У нас украли все, – в отчаянии бормочет дон Эрмохенес. – Абсолютно все. У меня даже часы сняли. И табакерку вытащили.
– Уверен, что за нами шли от самого банка, – морщится аббат.
– Да, но как им удалось узнать, что у вас с собой такая сумма?
– Не знаю. – Библиотекарь качает головой. – Не нахожу объяснений.
– Ладно, главное – вы живы.
– Только избиты, как собаки, – ноет Брингас.
– Однако тяжелых повреждений, к счастью, нет. И надо себя с этим поздравить. Все могло бы кончиться гораздо хуже… Вы сопротивлялись?
Библиотекарь ворочается в кресле, подавляя вздох.
– По мере сил. Сеньор аббат отбивался решительнее, чем я. Я слышал, как он сражается с грабителями и как яростно защищается.
– Насчет сражения вы преувеличиваете, – с досадой уточняет Брингас. – У нас просто не было шансов… Ах, если бы я заметил их раньше! В прежние времена… Дело в том, что эти трое мерзавцев действовали быстро и решительно. Они знали, что делают.
– Их было всего трое? – вздохнул дон Эрмохенес. – Меня отдубасили так, словно их было не меньше тридцати!
Они умолкают, хмуро и нерешительно поглядывая друг на друга.
– Что нам теперь делать? – спрашивает дон Эрмохенес.
Адмирал качает головой:
– Понятия не имею.
– Надо написать заявление в полицию.
– Вряд ли это нам поможет. Наше золото, должно быть, уже далеко.
– В любом случае напишем официальную жалобу в посольство, – предлагает Брингас.
– Да, но основную проблему это не решит, – отвечает адмирал. – Самое главное сейчас – «Энциклопедия» вдовы… А Эно ждет от нас денег.
– Скажите им, что возникла непредвиденная задержка. Пара дней, не больше.
– Пара дней ничего не изменят. У нас нет запасных тысячи пятисот ливров.
– Ни денег, ни возможности их достать, – уточняет дон Эрмохенес.
– Вот именно.
Библиотекарь вновь закрывает лицо руками:
– Невозможно поверить, что с нами такое могло произойти. Чудовищное невезение!
– Это моя вина, – пытается утешить его адмирал. – Мне нельзя было вас оставлять.
– Ничего бы не изменилось, дорогой друг… Вместо двоих было бы трое избитых… А золото исчезло бы точно так же.
– Втроем мы бы имели больше шансов.
– Уверяю вас, защититься от них было невозможно, – настаивает Брингас. – Они набросились на нас, как бенгальские тигры.
Аббат и дон Эрмохенес пристально смотрят на адмирала, словно на его безмятежном лице написан ответ, как быть дальше. Вместо ответа тот пожимает плечами.
– У нас осталось шестьсот ливров, которые были отложены на расходы в последние дни в Париже и на обратный путь. Сюда включено содержание слуг, берлинка, стойло и корм лошадям.
– Этого все равно не хватит, – замечает библиотекарь. – А мы помрем с голоду.
– Да, вы правы.
– Можно отдать Эно половину суммы авансом, чтобы он подождал несколько дней.
– Сколько бы он ни ждал, собрать остаток суммы не удастся.
– Напишите в Мадрид, объясните случившееся, – предлагает Брингас. – Пусть Академия что-нибудь придумает.
Адмирал кивает, но выражение лица у него скептическое.
– Придется, конечно. Однако ответ потребует времени, и, ожидая его, мы рискуем потерять «Энциклопедию»… С другой стороны, не так просто объяснить то, что произошло, и перечислить все сложности в прошлом и настоящем в одном небольшом письме. Я не уверен, что коллеги из Академии все поймут как надо.
– Боже мой, – в отчаянии хнычет дон Эрмохенес. – Какой стыд… Какое бесчестие!
Брингас хмурится, будто в голову ему пришла какая-то мысль, и смотрит на дона Педро.
– А вы не думаете, сеньор, что кто-то из ваших знакомых, например Дансени, могли бы…
Адмирал откидывается в кресле, лицо его непроницаемо и холодно.
– Об этом не может быть и речи.
Все молчат, глядя друг на друга.
– Мы в тупике, – подытоживает дон Педро. – Следует признаться в этом.
Брингас задумчиво крутит парик в руках. Затем ощупывает пальцами шишку и осторожно надевает парик на голову.
– Я говорил, что хорошо бы написать жалобу в посольство.
– Непременно напишем, – отзывается адмирал. – Это вполне логично.
– Есть и другие вопросы, которые также можно решить в посольстве.
Дон Педро смотрит на него с любопытством:
– Какие же?
– Вы все-таки не люди с улицы… Вы – академики Испанской академии.
– Избитые академики, – уточняет дон Эрмохенес. – Куда ни притронусь – всюду болит.
Однако адмирал по-прежнему внимательно смотрит на аббата.
– На что вы намекаете?
Брингас улыбается уголком рта, чуть заметной хитрой улыбкой.
– Посол Испании граф де Аранда, с которым мы земляки, не может отказаться вас принять. И не просто принять, а вникнуть в ваше положение. Кроме того, он обязан что-то вам посоветовать. И в случае необходимости прийти на помощь.
– Вы имеете в виду деньги?
– Разумеется… Человек, официально тратящий двести тысяч ливров в год, и это не считая неподотчетных сумм, которые он разбазаривает потихоньку, вполне может прийти вам на помощь. Если вам, конечно, удастся его убедить… Поговаривают, что он тот еще скупердяй.
Несколько секунд адмирал сидит молча, обдумывая услышанное, а дон Эрмохенес выжидающе смотрит то на одного, то на другого.
– В конце концов, терять нам все равно нечего, – говорит он. – Вы думаете, он согласится снова принять нас? В прошлый раз он уделил нам не слишком много времени.
Брингас важно машет рукой:
– Примет, даже не сомневайтесь. Был бы настоящий скандал, если бы после всего, что случилось, посол Испании не поинтересовался, как дальше сложится пребывание в Париже двоих ученых мужей, его земляков… Но главное – заставить его раскошелиться.
Дон Эрмохенес согласно кивает, по-прежнему глядя на адмирала.
– А почему, собственно, нет? Мы действительно ничего не теряем, если попытаемся.
Брингас устраивается поудобнее, глаза его блестят.
– В общем, нужно добиться приема… Однако прислушайтесь к моим словам, уж я-то знаю наших чиновников: ни в коем случае нельзя скромничать, прося аудиенции обычным путем. Идемте прямо сейчас, в посольстве вы оба должны громко топать, хлопать дверьми, возмущаться, требовать от секретаря Эредиа немедленной аудиенции у графа. Дескать, дело огромной важности и все такое.
– Хлопать дверьми это, знаете ли… – сомневается дон Эрмохенес.
– Это всего лишь фигура речи. И поверьте: с нашим дипломатическим корпусом подобное поведение – просто чудодейственное средство!
– Если вы так говорите…
– Не только говорю, но и утверждаю! Меня самого, как вы знаете, принимают в посольстве с некоторыми привилегиями. И уверяю вас…
– Отлично, договорились, – резко обрывает его адмирал.
Брингас моргает, удивленный его решительным тоном.
– Вы уверены, сеньор?
– Вполне. Вы совершенно правы: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Тем более в Париже, под этим ливнем.
В любой книге есть второстепенные персонажи, с которыми приходится повозиться. В этой книге одним из таких персонажей является граф де Аранда, посол Испании в Париже. Достигнув этой точки в приключениях академиков, я понял, что мне нужны сведения о дипломатической миссии де Аранды в предреволюционной Франции, а также кое-какие детали из биографии самого графа. Посвященный в дела реформистов и энциклопедистов, переписывавшийся с Вольтером и другими философами, Педро Пабло Абарка де Болеа, граф де Аранда был мне знаком по целому ряду причин, одна из которых – важнейшая роль, какую он сыграл в изгнании из Испании иезуитов, происходившем за несколько лет до этих событий; обо всем этом рассказывается в моем романе «Тайный меридиан». Таким образом, в моей библиотеке скопился обширный материал, касающийся графа де Аранды, включая три важных биографических исследования, например монументальный труд «Граф де Аранда» Олаэчеа и Феррера, богатый деталями и посвященный десяти годам, в продолжение которых дон Педро Пабло возглавлял посольство в Париже; кроме того, мне удалось добыть несколько портретов, которые позволили мне получить представление о физическом облике моего героя. Всем этим я воспользовался для того, чтобы как можно точнее воссоздать личность этого персонажа, который уже появлялся в пятой главе этой книги – шестьдесят пять лет, отчетливо отпечатавшиеся на лице, сутулый, косоглазый, глуховатый и практически беззубый, – и, таким образом, отчасти документально, отчасти с помощью воображения описать вторую, и последнюю, встречу, состоявшуюся у дона Педро Сарате и дона Эрмохенеса Молины с послом Испании в особняке «Монмартель», испанском дипломатическом представительстве, затем переехавшем в здание, которое в настоящее время занимает отель «Крийон» на площади Согласия. Ту самую встречу, которую дон Эрмохенес упомянул в отчете, позже представленном в Академии, чей оригинал, хранящийся в архивах, мне удалось раздобыть, чтобы с максимальной точностью воспроизвести сцену, описанную доном Эрмохенесом следующими словами:
По отношению к нам он вел себя поначалу любезно, однако рассеянно. Он держался с видом человека, чья голова занята делами куда более неотложными и важными.
Несомненно, такие дела у него и в самом деле имелись. Как раз в те дни граф де Аранда был занят не только отношениями между Мадридом и Версалем, поддержкой тесных связей с миром просвещения, помощью американским колониям, взбунтовавшимся против Англии, поддержкой французов в вопросах Гибралтара и Менорки и другими серьезными государственными делами, но и вовсю плел интриги, чтобы выкосить траву под ногами своих политических врагов в Испании, прежде всего госсекретаря Флоридабланки и инспектора Совета Кастилии Кампоманеса. В тот период, когда двое ученых мужей находились в Париже, герцог по-прежнему оставался сторонником просвещения и реформизма, временно удаленным от испанского двора, однако не утратившим своего влияния. Имелся у него и вес в обществе, и множество нужных знакомств, и полезные связи в Европе, а по возвращении в Испанию его ждала блестящая карьера; однако симпатии к прогрессивным идеям, благодаря которым уже совсем скоро во Франции разразилась революция, десятилетием позже привели его к полному политическому краху.
И вот граф де Аранда, человек все еще весьма влиятельный, в тот пепельный дождливый день, когда по окнам барабанил дождь, а огромный пылающий камин делал температуру воздуха в кабинете почти невыносимой, принял дона Педро Сарате и дона Эрмохенеса Молину, сидя с противоположной стороны заваленного книгами и бумагами стола, после того как академики – главным образом непреклонный и решительный адмирал – объяснили секретарю Эредиа, что не покинут посольство до тех пор, пока их не примет сам сеньор посол по делу величайшей, можно сказать, государственной важности. Так и случилось: они добились своего.
– Прискорбно, – говорит граф де Аранда. – То, что с вами произошло, в высшей степени прискорбно.
Складывается впечатление, что определение ему нравится, потому что он все еще бормочет его, доставая щепотку нюхательного табака – не предлагая его, надо заметить, визитерам, – из эмалированной золотой табакерки, украшенной гербом испанской короны.
– Очень прискорбно, – вновь добавляет он, громко высморкавшись в кружевной платок.
Грязноватый уличный свет делает еще более серыми его глаза, из которых один, правый, немного косит. Белый парик завит безукоризненно, отлично гармонируя с шелковым зеленым камзолом, расшитым золотом на манжетах и лацканах, на одном из которых висит французский орден Святого Духа.
– Что же вы думаете делать?
Адмирал неуверенно смотрит на своего компаньона. Вопрос графа де Аранды был продиктован правилами вежливой беседы, а не действительным любопытством. Время от времени посол бросает осторожный, быстрый взгляд на бумаги и газеты, лежащие на столе в ожидании его внимания, занятого в данный момент прибывшими гостями, которых секретарь Эредиа впустил в кабинет, бормоча что-то о делах чрезвычайной важности.
– Нам нужны деньги, – коротко произносит адмирал.
Левый глаз де Аранды моргает чуть раньше правого. Деньги – одно из немногих слов, которые человека, сражающегося, подобно ему, на всех возможных фронтах, могут заставить моргнуть. Его тугоухость дает ему право на несколько секунд передышки.
– Как вы сказали? Деньги?
– Да, ваша милость.
– Хм… А сколько?
– Видите ли, их украли… Тысяча пятьсот ливров.
Де Аранда чешет нос, словно его все еще щиплет частичка нюхательного табака. Нос у него крупный, с горбинкой, он заметно выделяется на желтоватой коже физиономии. Ничего не произнеся в ответ, де Аранда пристально смотрит на двоих мужчин, сидящих возле его стола: глаза адмирала Сарате спокойны; взгляд библиотекаря Молины ясный, добродушный, полный надежды. Тысяча пятьсот ливров – сумма по нынешним временам громадная. Даже для посольства Испании. Посол досадливо морщится:
– Так вы что же, желаете, чтобы я возместил вам эти убытки?
Дон Эрмохенес, который до сих пор не пришел в себя, снова смотрит на своего друга. Тот сидит в своем кресле прямой, серьезный и молчаливый, не сводя глаз с посла, который, в свою очередь, также рассматривает лицо адмирала, серые, убранные в хвост волосы, тщательно выбритый подбородок, скромный синий камзол, который придает адмиралу суровый, почти воинственный вид, контрастирующий с неряшливым обликом библиотекаря. Бригадир Армады, говорит про себя де Аранда, опуская взгляд. Один из тех вышколенных, надменных морских офицеров, которых нельзя не узнать даже в крестьянском платье. Даже жара, царящая в комнате, не слишком его удручает.
– Видите ли, наши средства ограниченны, – говорит посол. – Жизнь в Париже обходится в четыре раза дороже, чем в Мадриде. Представлять достойным образом его величество короля – это целое состояние. Знаете ли вы, сколько тратит представительство только на кухню, освещение, отопление и конюшни? Вообразите себе – шестьдесят тысяч ливров в год! Я уже не говорю обо всем остальном… В этом городе куется политика всего континента, и расходы просто ужасающие.
– Нам нужны эти деньги, ваша светлость, – сухо отзывается дон Педро Сарате.
Вероятно, последняя фраза воспринята его собеседником как бесстыдство. «Они меня как будто не слышат», – с досадой думает де Аранда. Он надменно поднимает голову:
– У нас здесь не банк, уважаемые сеньоры. Боюсь, что в денежном плане я ничем не смогу вам помочь.
Адмирал не отвечает. Он рассеянно рассматривает экземпляры «Courier de l’Europe» и «La Gazette d’Amsterdam», лежащие среди прочих бумаг на столе.
– Позвольте рассказать вам одну историю, сеньор посол.
Посол косится на стрелки позолоченных часов в стиле барокко, стоящих на камине, в котором бушует пламя.
– Сегодня вечером король назначил мне встречу в Версале, – заявляет он. – А путь туда… гм… утомителен и неблизок… Я не уверен, что у меня найдется время.
– Надеемся, его окажется достаточно, ваше великодушие.
Де Аранда подносит руку к правому уху:
– Что, простите?
– Великодушие, ваша честь.
Светлые, ясные глаза адмирала выдерживают досадливый взгляд посла. Заметно, что тот неохотно, но все же идет на попятный.
– Так и быть, говорите.
И дон Педро начинает рассказ. Почти семьдесят лет назад, говорит он, одиннадцать добрых людей, которые собирались каждый четверг, чтобы поговорить о литературе, решили обогатить испанский язык словарем, как ранее это сделали англичане, французы, итальянцы и португальцы. На самом деле Испания обогнала всех их на целый век, когда одноязычный словарь романского языка Себастьяна Коваррубиаса получил всеобщее признание. Но прошло время, Коваррубиас устарел, а в Испании не было надежного инструмента, чтобы передать богатство кастильского языка во всем его совершенстве.
– Все это мне отлично известно, – перебивает посол, раздраженно пожимая плечами.
Но адмирал не сдается.
– Мы знаем, что вашему сиятельству все это известно, – продолжает он, не меняясь в лице. – Именно к вашей осведомленности мы и апеллируем… Потому что вы, без сомнения, знаете, что эти предшественники, первые одиннадцать академиков, назначили своим директором маркиза де Вильену и были взяты под покровительство Филиппом Пятым.
– Это мне также известно.
– Вне всяких сомнений… Как и то, полагаю, что его величество поручил им создание точного и наиболее полного словаря испанского языка: первый словарь в шести частях выходил в виде однотомника, над ним работала Академия. Сейчас мы ожидаем новое издание, которое, надеемся, увидит свет через год или два.
Теряя терпение, де Аранда вновь раздраженно смотрит на часы:
– Куда вы клоните?
– Минуту терпения, сеньор. В том, что касается словарей, мы, испанцы, долгое время краснели от стыда, ибо мы были первые, но не лучшие… Именно над этим трудится сейчас нынешняя Академия. Добиться того, чтобы первое издание содержало цитаты из признанных классиков, чтобы второе вышло, сократившись до одного тома и с ним было проще работать, чтобы третье, которому суждено выйти в ближайшем будущем, было как можно полнее. Для своего времени это были совершеннейшие словари… Вот почему на этот раз мы не можем повернуться спиной к самым авангардным идеям Европы, которые наилучшим образом объединяет в себе «Энциклопедия». Мы уполномочены самим королем, сеньор посол. Как для подданных короля, это для нас долг, как для испанцев – большая честь.
– Я все очень хорошо понимаю, и в целом я… э-э… согласен, – кивает де Аранда. – Однако вопрос денег…
– Деньги – жертва, мы понимаем. Вам говорят это двое скромных ученых мужей, которые в жизни своей не видели тысячи пятисот ливров, собранных воедино. На нас обрушился удар судьбы, и это величайший позор перед нашими коллегами из Академии, перед королем и всей страной… Но мы не заслуживаем позора, сеньор. Даю вам слово чести, позора мы не заслуживаем! Возможно, нам досталась задача превыше наших сил, но мы согласились выполнить ее из лучших побуждений… Именно поэтому сегодня мы пришли за помощью к вам как к испанцу и человеку чести.
– Я всего лишь посол, – уклончиво отвечает де Аранда, пожимая плечами.
Адмирал улыбается уголком рта, словно прислушиваясь к каким-то своим мыслям или размышляя вслух.
– Для того, кто оказался на чужбине, посол его страны – отец, а посольство – единственное убежище… Возвращение в Испанию без «Энциклопедии», которую нам велено было доставить, для нас невозможно.
– Дьявол. – Де Аранда откидывается в кресле. – А вы красноречивы, сеньор!
– Мы с моим другом доном Эрмохенесом – люди в отчаянном положении.
Услышав свое имя, дон Эрмохенес скромно кивает, одновременно вытирая носовым платком пот с шеи. Повисает тишина, в продолжение которой дон Педро пристально смотрит де Аранде в глаза.
– Я тоже человек, который видел сияние путеводной звезды, – тихо добавляет он.
Изумление дона Эрмохенеса, который после этих слов поворачивается к своему другу, невозможно сравнить с тем, что отразилось на лице посла. Поморщившись как человек, тугой на ухо, он широко открывает глаза – как правый, так и левый. Затем склоняется над столом в сторону адмирала, оторопело рассматривая его. Наконец, соединив средний и указательный палец, касается ими левого лацкана своего камзола.
– Каменщик? – спрашивает де Аранда почти шепотом.
– Ложи Трех Лучей.
– Градус?
– Третий.
Асимметричные глаза де Аранды по-прежнему не отрываясь смотрят на адмирала.
– В таком случае вам известны…
Он умолкает, не сводя с него глаз. Адмирал спокойно кивает. Затем, сложив пальцы точно так же – указательный и безымянный, – касается правого лацкана.
– Поразительно, – бормочет де Аранда.
– Не слишком. – Дон Педро неопределенно пожимает плечами, намекая на время и расстояние. – Перед тем как стать академиком, я был морским офицером… Было время, когда я посещал Францию и Англию.
Посол с заметным беспокойством поглядывает на дона Эрмохенеса:
– А ваш приятель тоже?
– Ни в коем случае. Но он порядочный человек и умеет молчать.
Де Аранда вздыхает, доставая табакерку. Дон Эрмохенес растерянно смотрит то на одного, то на другого. В конце концов посол открывает табакерку и протягивает ее адмиралу, однако тот отрицательно качает головой. Приподнявшись в кресле, библиотекарь берет щепотку табака и засовывает в нос.
– Непросто быть каменщиком в Испании, – замечает де Аранда, пока дон Эрмохенес достает платок и шумно сморкается.
Последние слова посол произносит, глядя на дона Педро с выжидательным любопытством. Тот улыбается мягкой, печальной улыбкой.
– Вероятно, – отвечает он. – Но я этим почти не занимаюсь… Моя связь была не такой уж прочной. К тому же все это было много лет назад.
– Вы хотите сказать, что вы не активный каменщик?
– Нет, и уже давно. Хотя мои воспоминания, пароли и симпатии по-прежнему живы.
Повисает долгая тишина. Посол и адмирал смотрят друг на друга с сочувствием и участием, в то время как дон Эрмохенес по-прежнему не понимает, что происходит. Наконец де Аранда берет гусиное перо и задумчиво проводит им по тыльной стороне левой руки. Затем открывает кожаную папку с золотым гербом и достает листок бумаги.
– На чье имя выписывать платежное письмо?
– На имя вдовы Эно, – говорит адмирал, не меняясь в лице. – Так будет надежнее.
Посол окунает перо в чернильницу и неторопливо пишет. В продолжение минуты слышен только шорох пера, царапающего бумагу.
– Мне понадобится вексель, подписанный вами. С обещанием того, что Академия обязуется вернуть долг. – Посол поднимает глаза и по очереди заглядывает в лицо каждому. – Вы готовы взять на себя такую ответственность?
– Разумеется, – холодно кивает дон Педро. – Однако отвечать за это буду я сам, а не Академия. Пусть будет за моим именем и подписью.
– И моим, разумеется, тоже, – добавляет дон Эрмохенес, задетый тем, что дело решается без него.
Де Аранда благодушно смотрит на них:
– У вас в Мадриде найдется такая сумма?
Адмирал кивает:
– У меня имеются собственные сбережения, которых хватит, чтобы покрыть долг… Моей личной ответственности будет достаточно. Подпись моего друга необязательна.
– Не болтайте глупостей, дорогой друг, – протестует библиотекарь. – Я не позволю, чтобы это обязательство легло только на ваши плечи.
– Мы обсудим это позже, дон Эрмес. Здесь не место, да и не время.
Посол подписывает бумагу, открывает песочницу и посыпает песком чернила. Затем машет листком в воздухе.
– Значит, мы все решили.
Он берет бронзовый колокольчик, который также обнаруживается среди бумаг. На звон его в дверях появляется секретарь Эредиа.
– Дон Игнасио, будьте добры, отнесите этот приказ Вентуре, казначею, который выдаст этим сеньорам то, что там обозначено.
Эредиа берет бумагу, читает и смотрит на посла. Рот его кривится, словно от зубной боли.
– Тысяча пятьсот ливров, ваше сиятельство?
– Там указана именно эта сумма, не правда ли? Веди наших гостей за деньгами, да поторапливайся, у них срочное дело.
– Разумеется, – послушно кивает секретарь, больше не возражая.
Де Аранда поднимается с кресла и одергивает камзол. Академики следуют его примеру.
– Надеюсь, все кончится хорошо. Дон Игнасио – человек надежный, он обо всем позаботится… По возвращении в Мадрид передайте от меня привет маркизу де Оксинаге, это мой старый друг. А когда опубликуете новое издание «Толкового словаря», пришлите мне экземпляр. – И де Аранда подмигивает адмиралу своим косым глазом. – Думаю, я заслужил.
– Несомненно.
– Ах да, чуть не забыл… Там у меня на столе лежит отчет о неприятном инциденте, в котором несколько дней назад оказался замешан некий испанский гражданин, он в Париже проездом. Дуэль, насколько я понимаю… Я не ошибаюсь, дон Игнасио?
– Нет, ваше сиятельство. – Секретарь поднимает брови. – По крайней мере, так говорится в отчете.
Де Аранда поворачивается к академикам:
– Сеньоры, вам, случайно, ничего не известно об этом деле?
– Так, кое-что, – невозмутимо произносит адмирал.
– Кое-какие слухи до нас дошли, – подтверждает дон Эрмохенес.
– Так вот. – Правый косой глаз смотрит на дона Педро с той же проницательностью, что и левый. – Дуэль произошла с господином, носящим красную ленту, тот, видимо, серьезно пострадал… Есть отчет полиции с просьбой о том, чтобы посольство провело расследование и наказало виновного в неприятных последствиях этого дела…
– И что собирается делать ваше сиятельство? – хладнокровно спрашивает адмирал.
Посол несколько мгновений смотрит на него, не отвечая, словно не расслышав вопроса. Затем поднимает и роняет руки с комично-бессильным видом.
– Честно говоря, я ничего не собирался делать, поскольку дел у меня и так под завязку. Не так ли, сеньор секретарь? Например, уже очень скоро я отправлюсь в Версаль.
Он умолкает и, повернувшись к столу, что-то ищет, пока не находит нужную бумагу. С подчеркнуто равнодушным видом он пробегает бумагу глазами, затем легонько трясет ею в воздухе.
– Я собирался обсудить кое-что с вами… Впрочем… Если раньше это дело мне было безразлично и я хотел отправить бумагу в архив без дознания, после нашего разговора я ее с большим удовольствием порву… Всего доброго, господа.
Аббат Брингас громко сморкается в носовой платок, проклиная погоду и Париж. Все трое, насквозь мокрые, прячутся от дождя под арками Лувра возле прилавков с книгами, эстампами и аляповатыми картинами. Глядя, как идет дождь, они отряхивают плащи и зонт. Пахнет мокрой бумагой, заплесневелыми книгами, уличной грязью. В слабом пепельном свете, льющемся снаружи, дон Эрмохенес краем глаза посматривает на адмирала.
– Я и вообразить не мог ничего подобного, – говорит он наконец.
Словно возвращаясь откуда-то издалека, дон Педро неторопливо поворачивается к приятелю и смотрит на него, не произнося ни слова. Брингас с недоверчивым любопытством изучает содержимое своего носового платка, складывает его и убирает в карман.
– О чем это вы? – спрашивает он академиков.
Библиотекарь не отвечает, продолжая смотреть на адмирала. На его лице обозначено смутное, болезненное напряжение, которое выражает лицо человека, преданного или незаслуженно забытого.
– Вы мне про это не рассказывали, – произносит он наконец.
– Не было повода, – отвечает дон Педро.
Оба молча смотрят друг на друга, и некоторое время слышится лишь шелест дождя.
– Такое впечатление, что я пропустил что-то важное, – замечает Брингас.
Никто не рассеивает его сомнений. Внимание дона Эрмохенеса по-прежнему приковано к адмиралу.
– Мы столько времени провели вместе, – с горечью говорит библиотекарь. – И оказывается, есть вещи…
Он не заканчивает фразу, голос его дрожит от огорчения. Брингас смотрит то на одного, то на другого, и любопытство его с каждой секундой возрастает.
– Можете объяснить мне, черт бы вас подрал, о чем вы?
– Дон Эрмес только что узнал, что я масон, – говорит адмирал. – Точнее, был им некоторое время.
Аббат застывает с открытым ртом.
– Вы?!
– Давняя история. Дело было еще в юности… Мне довелось пожить в Англии. Потом я познакомился с морскими офицерами, масонами.
– Ах, вот оно, значит, как. – Брингас засовывает палец под парик и энергично скребет череп. – Я восхищаюсь вами, сеньор!
– С чего бы это? – Дон Педро равнодушно пожимает плечами. – Юношеская глупость… Дань моде, как и у всех остальных. Ничего серьезного.
– Но вас посвятили и все такое?
– Да, разумеется. Посвящение я прошел в Лондоне. Затем в Кадисе подтвердил инициацию – это было уже с друзьями из обсерватории Армады.
Брингас облизнул языком пересохшие губы, чуть ли не дрожа от возбуждения.
– Так, а потом?
– А потом ничего особенного. Я же сказал, все это было всего лишь увлечением. И со временем оно иссякло. Сейчас все уже в прошлом.
– Однако с послом эта штука подействовала, – настаивает дон Эрмохенес, который все еще страдает.
– Не может быть! – Брингас прямо-таки подскакивает от удивления. – Так вот почему он вам…
Дон Педро кивает:
– Посол – масон, это очевидно. Или был таковым. По крайней мере, к другим масонам он относится с симпатией. Я подумал, что на это и следует сделать ставку. И все получилось, как я рассчитал.
Аббат разевает рот от изумления:
– Вы хотите сказать, что все это было спланировано? И вы таким образом обработали самого графа де Аранду?
– Ах нет, что вы, – с несвойственным ему сарказмом вмешивается дон Эрмохенес. – Просто он использовал секретный код. Знаете, все эти тайные знаки, которыми они обмениваются друг с другом.
Адмирал примирительно машет рукой:
– В наше время их знает каждый, и даже ребенок мог бы изобразить нечто подобное. Так или иначе, у меня получилось.
– От вашей самоуверенности я лишился дара речи, – упрекает его дон Эрмохенес.
– Это был всего лишь выстрел вслепую.
– Однако он обошелся им в тысячу пятьсот ливров, – уточняет Брингас. – Притом речь шла о графе де Аранде, который экономит больше, чем турецкий султан на катехизисе… Вы многим обязаны своему другу, дон Эрмохенес.
Однако библиотекарь продолжает упорствовать.
– Меня это нисколько не радует. – Он утыкает подбородок в грудь. – Не за такую цену.
– Цену?
Повисает неловкое молчание, нарушаемое лишь гулкими голосами книготорговцев под арками. Снаружи по-прежнему идет дождь.
– Я многое могу понять, адмирал, – говорит дон Эрмохенес. – Но масонство вне моего разумения. Даю вам слово.
– Почему же? – любопытствует адмирал.
– Оно запрещено двумя папскими буллами. И наказывается отлучением от причастия.
– Поэтому вы недовольны? Вы не шутите?
– Ни в коем случае.
– Веская причина, чтобы стать масоном, – отзывается Брингас.
– Не говорите чепухи, – выходит из себя дон Эрмохенес. – Франкмасонство пагубно и для Церкви, и для государства. Оно лишает человека послушания Богу и монарху.
– Об этом послушании можно много чего сказать, – заявляет Брингас.
Не обращая на него внимания, дон Эрмохенес поворачивается к адмиралу:
– Не представляю вас на всех этих секретных собраниях при свете канделябров, где обсуждают Великого Архитектора и прочие нелепости.
Дон Педро смеется. Смех у него искрений, беззлобный.
– Сдается мне, вы слишком много внимания уделяли трудам падре Фейхоо.
Уязвленный библиотекарь моргает:
– Единственное, что я читал, – «Часовой против франкмасонства» падре Торрубиа.
– Еще лучше. Я не сомневаюсь, что есть ложи, страдающие различными излишествами. Однако в той, к которой принадлежал я, все было гораздо проще. Одни предпочитают встречаться с друзьями в кафе, другие выбирают ложу. Моя ложа представляла собой что-то вроде английского клуба: там были и военные, и вполне обеспеченные деловые люди, и парочка аристократов… Говорили о книгах, о науке, о братстве образованных людей, которое выше наций и флагов. Атмосфера была довольно приятная. А оккультизм был скорее игрой.
Но дон Эрмохенес не сдается:
– А все эти клятвы и заговоры?
– Глупости все это. Сплетни, которые распускают простецы и старые девы. – Адмирал указал на себя пальцем. – Разве я похож на человека, который собирается расшатывать троны или алтари или использует средневековые магические ритуалы?
– Да, но в ложах полно фанатиков, – настаивает библиотекарь. – Это люди крайних взглядов и разрушительных устремлений.
– Таких можно встретить всюду, дон Эрмес… И в ложах, и вне их. Но уверяю вас: тайный мировой заговор – не более чем миф.
Они снова умолкают, глядя на дождь. Дон Педро улыбается, погрузившись в воспоминания.
– В любом случае я уже очень давно не имею с ними ничего общего. Сегодня все это лишь забавное воспоминание.
– Которое неожиданно пришлось вам на руку, – замечает Брингас.
– Все воспоминания таковы… Все, что мы прожили, так или иначе идет нам на пользу. Исключение составляют лишь фанатики и дураки.
Паскуаль Рапосо убирает руку с бедра полураздетой блондинки, сидящей у него на коленях, и одним глотком опустошает стакан.
– Открывай еще одну бутылку, Мило.
Оттолкнув женщину, которая досталась ему на этот вечер, Мило, пошатываясь, поднимается на ноги, достает из корзины, стоящей на столе, бутылку и откупоривает ее, напевая какую-то игривую песенку.
– Держи, приятель, – говорит он, наполнив стаканы.
Полицейский заходится пьяным хохотом, женщины ему вторят. Вот уже несколько часов оба приятеля развлекаются с ними в борделе на Шоссе-д’Антен, в районе на севере города, пользующемся дурной славой.
Победу празднуют по всем правилам: хорошее вино, добрая стряпня, широкая кровать и две девахи приемлемой наружности, и все это за тридцать ливров. Праздник есть праздник.
– За успех, – говорит Мило, поднимая стакан. – За тысячу пятьсот ливров!
– Слишком много болтаешь, – упрекает его Рапосо, искоса поглядывая на женщин.
– Не беспокойся. Им можно доверять.
– В жизни не видел шлюхи, которой можно доверять.
Женщина, сидящая у него на коленях, недовольно шевелится, услышав знакомое слово. Рапосо жестко и холодно смотрит ей в глаза.
– Да, ты все верно поняла, – говорит он. – Putain… Salope… Все вы шлюхи – и ты, и шалава, которая тебя родила…
Оскорбленная женщина делает попытку встать и тянется за платьем. Рапосо хватает ее за волосы и не дает подняться.
– Не будешь сидеть смирно, я тебе голову оторву. Свинья.
Мило подливает еще вина, произносит несколько фраз на жаргоне, который Рапосо едва понимает, и обстановка разряжается. Женщина, сидящая на коленях у Рапосо, смягчается и в конце концов снова хихикает.
– Что ты им сказал?
– Что мы им набьем золотыми монетами одно место.
Рапосо мрачно смотрит на приятеля:
– Нет, все-таки сегодня ты слишком много болтаешь.
– Успокойся, дружище, – хохочет полицейский. – Мы на моей территории. И с нами хорошие девочки. Они умеют молчать, особенно если ты не скупишься.
Рапосо недоверчиво ухмыляется, рассеянно поглаживая груди женщины, сидящей у него на коленях. Он думает об академиках: как просто оказалось отобрать у них деньги! Но какие шаги предпримут они дальше? В том, что касается денег, дело выглядит завершенным. Выглядит, мысленно повторяет он, снова и снова произнося про себя это слово. Сейчас предстоит выяснить, покинут ли адмирал и библиотекарь Париж или останутся в городе, пытаясь раздобыть книги каким-либо иным способом. Однако Рапосо не представляет, что это может быть за способ. Тысяча пятьсот ливров на дороге не валяются. Сейчас задача состоит в том, чтобы в ближайшие часы не терять их из виду, и агенты Мило позаботятся об этом.
– Сделай лицо попроще, приятель, – говорит ему полицейский. – Дело сделано. Разве нет?
– Про такие дела точно никогда не знаешь.
– Что верно, то верно. Но академикам твоим придется несладко.
– Все равно: точно все никогда не знаешь.
– Насчет «не знаешь» касается, мой дорогой, тебя одного. Мне-то кое-что известно.
– Да? И что же?
– А то, что завалю-ка я еще раз эту чертову потаскуху ногами кверху и засажу ей хорошенько сзади и спереди. С твоего позволения.
– Это пожалуйста…
– Смотри хорошенько и учись!
Рапосо выпивает еще вина. Блондинка засовывает ему в ухо теплый мокрый язык, шепотом приглашая присоединиться к первой паре, но он с досадой спихивает ее с колен. Чертовы академики не выходят у него из головы. Что они теперь намерены предпринять? Инстинкт нашептывает ему, что дела обстоят вовсе не так просто, как кажется. И дело не сделано, несмотря на заверения Мило. Адмирал Педро Сарате, этот долговязый худой тип, который так ловко орудовал шпагой на Елисейских Полях, а до того хладнокровно палил из пистолета в разбойников, напавших на них в лесу у реки Риасы, не из тех, кто сдается без боя. Несмотря на свой возраст. Мысль о том, что, потеряв деньги, они тем самым выбывают из игры, кажется Рапосо ошибочной. А он не любит совершать ошибки, особенно когда ему платят деньги за то, чтобы он их не совершал.
– Пойдем к ним, – настаивает шлюха, кивая на кровать, где Мило и ее товарка уже переплелись телами.
Рапосо качает головой, одновременно с любопытством наблюдая, с каким пылом трудится полицейский. Наконец, мгновение поразмыслив и вроде бы придя в себя, одной рукой он расстегивает ширинку своих штанов, другой нагибает женщину.
– Вставай на четвереньки, – приказывает он.
В этот миг стучат в дверь. Стучат настойчиво, все громче и громче, так что даже Мило вынужден прервать свои упражнения в постели, а Рапосо, оттолкнув женщину, которая уже склонилась к его расстегнутой ширинке, бормочет проклятья, встает и шагает к двери, на ходу кое-как заправляя рубашку.
– Какого черта нам мешают? – спрашивает Мило, лежа в постели.
Тем не менее это один из людей полицейского, обнаруживает Рапосо, выглянув за дверь: перед ним стоит мелкий невзрачный агент, личиком похожий на лесного хорька, Рапосо неоднократно видел его. Его шляпа вымокла от дождя и потеряла форму, с плаща капает, сапоги заляпаны грязью. Увидав его, Мило, как был голый, поднимается с кровати, яростно расчесывая пах – тело у него круглое, волосатое, ножки коротенькие, – пересекает комнату по направлению к двери и выходит в коридор, в то время как Рапосо внимательно следит за ними из комнаты. Человечек-хорек о чем-то шушукается с Мило, после чего тот с озабоченным видом трет затылок и переводит взгляд на Рапосо, по-прежнему внимательно прислушиваясь к тому, что шепчет ему агент. Наконец Мило прощается с ним, возвращается в комнату и запирает дверь. Ведет он себя так, будто бы моментально протрезвел.
– Они были в посольстве. Твои академики.
Рапосо спокойно кивает:
– Так я и думал.
– А оттуда прямым ходом отправились к адвокату Эно.
У Рапосо пересыхает рот. Он недоверчиво смотрит на Мило:
– Думаешь, им в посольстве дали деньги?
Мило смотрит на женщину, ожидающую его в постели, и снова чешет в паху.
– Этого я не знаю… Но, выйдя из кабинета, они взяли фиакр, и потом все вместе, прихватив с собой адвоката, отправились к его матери. И Брингас этот тоже с ними.
У Рапосо темнеет в глазах.
– Когда это было?
– Часа полтора назад.
– А где они сейчас?
– У вдовы. По крайней мере, они были там, когда мой агент решил сообщить мне об их передвижениях.
Они умолкают. Полицейский смотрит на проституток, а Рапосо смотрит на него.
– Все ясно, – сдавленным голосом бормочет он. – Деньги у них.
Полицейский недоверчиво кривит рот:
– Ты хочешь сказать, что в посольстве им выдали тысячу пятьсот ливров за красивые глаза?
– Они члены Испанской академии. Уважаемые люди… Ничего удивительного.
– Дьявол, – чертыхается Мило. – На это мы не рассчитывали.
Светловолосая проститутка забралась к своей товарке в постель, обе укрылись одеялом и со скучающим видом разглядывают мужчин. Мило смотрит на них в последний раз, мысленно прощаясь с незавершенным праздником. Затем с неохотой наклоняется, подбирает с пола рубашку и надевает на себя.
– И что ты собираешься делать?
Рапосо бессильно машет рукой:
– Понятия не имею.
– Если у них есть деньги и они готовы расплатиться, от нас уже ничего не зависит. Книги вот-вот перейдут к ним. В Париже мы ничего сделать не сможем.
– А нельзя чего-нибудь подстроить? Как-нибудь отобрать у них эти книги?
Полицейский хмурится, качая головой:
– Так далеко я зайти не могу, приятель. Двадцать восемь томов не могут раствориться в воздухе. У всего есть свои пределы. Если они эти книги купили, значит они их законные владельцы.
– А ложный донос или что-то в этом роде, что может им помешать?
– Ты всего-навсего выиграешь несколько дней, тем более если у них теперь связи в посольстве… Если книги у них, сделать уже ничего не удастся.
– А их нельзя конфисковать?
– Нет повода. Тем более продавец – адвокат, это почтенное семейство. Все будет легально и безупречно… С этой стороны точно не подкопаешься!
Одевшись, Мило о чем-то размышляет. Наконец в голову ему приходит какая-то идея, потому что внезапно он улыбается.
– В любом случае, – с недобрым видом уточняет он, – обратный путь неблизок. Вспомни, о чем мы говорили в прошлый раз.
Он заговорил тише, чтобы женщины его не слышали, склоняясь к самому уху Рапосо.
– Много дней, большое расстояние, – добавляет Мило. – А на дорогах между Францией и Испанией много всяких опасностей: волки и бандиты так и кишат, сам знаешь. Обычное дело для наших широт.
– Тоже верно, – соглашается Рапосо, улыбаясь вслед за Мило.
– Даже если бы я не знал тебя так, как знаю, всегда подвернется удобный случай, когда что-нибудь да произойдет… Какая-нибудь досадная неприятность.
Рассуждая в этом духе, Мило приближается к столу, на котором стоит бутылка, наполняет стаканы доверху, подмигивает проституткам и возвращается к Рапосо, протягивая ему стакан.
– Книги – штуки по-своему хрупкие, не так ли?
– Еще бы, – с готовностью отзывается Рапосо.
– Боятся мышей, моли.
– Точно!
– Да и время к ним беспощадно, не говоря уже об огне или воде. Если я не ошибаюсь.
Улыбка Рапосо сменяется хохотом.
– Нет, ты ни в коем случае не ошибаешься!
Мило тоже смеется, поднимает стакан и чокается со своим подельником.
– В таком случае я уверен, что ты сумеешь обделать это дело, как только подвернется возможность. А может, сам же эту возможность подстроишь, если она вдруг не появится… Как сказал бы один из этих философов, самое ценное из твоих добродетелей – внутренняя цельность.
Дождь прекратился пару часов назад, и фонари через равные промежутки тьмы освещают берега Сены, роняя желтое отражение на черную воду и мокрую землю набережной Конти. Чуть в отдалении заметен освещенный сторожевой кордон, горящий фонарь на Новом мосту подсвечивает возвышающуюся над ним конную статую.
– До чего же прекрасный город, – говорит дон Эрмохенес; держа шляпу в руке, он поправляет плащ. – Даже уезжать жалко!
Они только что вышли из ресторана, где в обществе аббата Брингаса отпраздновали свой последний вечер в Париже. Все уже готово, чтобы выехать завтра с первыми лучами солнца: двадцать восемь увесистых томов «Энциклопедии», увязанные в семь тюков, заботливо упакованы в солому, картон и вощеную ткань. Их погрузят на крышу берлинки. Возница Самарра также готов к отъезду, и лошади стоят в стойле наготове. Дон Эрмохенес и дон Педро решили попрощаться с аббатом Брингасом со всеми почестями, отблагодарив его за помощь наилучшим образом: памятным ужином в трактире на левом берегу. Трактир «Корти», выбранный самим Брингасом, известен своими морскими деликатесами, и на стол подали устриц из Бретани и рыбу из Нормандии, а также камбалу, вызвавшую у аббата слезы благодарности, появлению которых способствовали также бутылки «Шамбертена» и «Сен-Жоржа», которые они регулярно опустошали в продолжение всего вечера. В итоге дон Эрмохенес выпил немного больше, чем обычно, а смуглый оттенок лица адмирала стал чуточку темнее.
– Великолепный ужин, – замечает Брингас, совершенно счастливый, вальяжно посасывая сигару, тлеющую между его пальцев.
– Вы это заслужили, – отзывается дон Эрмохенес. – Вы были верным товарищем!
– Я был всего лишь тем, кем должно… К тому же двести ливров на дороге не валяются.
Все трое останавливаются у парапета пристани, вдыхая свежий сырой воздух. Небо над их головами становится все более чистым, высыпают звезды. По старой профессиональной привычке адмирал поднимает глаза и отмечает, что Орион уже низко, вот-вот исчезнет, зато сверкающий Сириус хорошо виден на темном небосклоне.
– Хорошая примета, – говорит Брингас, запрокинув голову и тоже глядя на небо. – Во сколько вы собираетесь выезжать?
– В десять утра.
– Я буду по вас скучать.
После этих слов они молча рассматривают реку и далекие огни. Аббат со вздохом бросает докуренную сигару в воду.
– Однажды этот город станет другим, – задумчиво произносит он.
– Мне он нравится таким, как есть, – мечтательно отзывается дон Эрмохенес.
Брингас переводит на него взгляд. Над узким пальто с поднятым воротом далекий свет фонаря высвечивает лицо аббата, бледное среди окружающих его теней, подчеркивая худобу и изможденность, особенно заметные в сочетании с заношенным свалявшимся париком. В беспокойных глазах отражается этот далекий желтоватый свет.
– Вы живете здесь уже много дней, и все это время я был для вас своего рода Вергилием… Неужели вы в самом деле не замечаете того, что таится за всем этим? Неужели я был так неуклюж, что за фасадом этого Парижа, который вам так полюбился, не сумел обозначить зловещую силу, пробуждающуюся день ото дня, силу, которая в один прекрасный день сотрет в порошок эту обманчивую безмятежность? Выходит, мало было моих рассуждений и доводов, чтобы убедить вас в том, что и этот город, и мир, который он собой представляет, приговорены к смерти?
Повисает напряженная тишина. Повернувшись к Брингасу, адмирал терпеливо ждет, чтобы тот продолжил свою речь; дон Эрмохенес, застигнутый врасплох, растерянно кивает. Библиотекарь никак не ожидал, что безобидный разговор устремится в столь неожиданное русло.
– Целебный яд, – напирает Брингас, – спасительная отрава, которая прикончит этот мир лжи и несправедливости, эту ветхую театральную декорацию, завтра отправится с вами в путь. И я горжусь, что был причастен к этому… Вообразить нельзя более благородной задачи, нежели доставить «Энциклопедию», а точнее, то, что она собой представляет, в самое сердце темной и дикой Испании, отправившей меня в изгнание.
Дон Эрмохенес немного успокаивается:
– Вы, сеньор аббат, человек редкого благородства…
Брингас ударяет ладонью по каменному парапету:
– Дьявол! Не произносите в моем присутствии это слово, отравленное теми, кто использует его как титул.
– В таком случае редкой чистоты чувств, – поправляет сам себя библиотекарь.
– Тоже не годится.
– Ладно, тогда так: ваша любовь к человечеству…
Брингас воздевает руки, подобно пастырю на паперти, словно призывает в свидетели саму Сену.
– Я был уверен, что все эти дни изъяснялся доходчиво. Мной движет вовсе не любовь к человечеству, а презрение!
– Уверен, вы преувеличиваете, – вздрагивает дон Эрмохенес. – Вы…
– Ничего я не преувеличиваю! Человеческое существо – тупая тварь, и к действию понуждают ее не благие помыслы, а исключительно чей-то хлыст. Чтобы воспитать нового человека, который превратит мир в гармоничное и приемлемое для жизни место, необходим промежуточный, переходный этап, когда рыцари высоких идей и решительных мер, подобные мне, заставят мир увидеть то, что видеть он категорически отказывается.
– Для этого существуют школы, дорогой аббат, – любезно прерывает его адмирал. – Я имею в виду воспитание нового человека.
– Школы не помогут, если прежде них не возведут эшафоты.
Дон Эрмохенес мгновенно выходит из себя:
– Бог с вами, что вы такое говорите!
Его слова вызывают у Брингаса приступ гомерического хохота.
– Вот уж кто не имеет к этому никакого отношения, если он вообще имеет отношение хоть к чему-то! Вы апеллируете к Богу, чьи министры до сих пор не признают прививок против оспы, потому что это противоречит Божиему замыслу! Они норовят вмешаться даже в это!
– Давайте оставим в покое Бога и его министров.
– О, именно этого я и хотел бы. Потому что менять знаки времени – дело не Бога, а человека. Именно за этим вы прибыли в Париж, и с этим же связана ваша бесценная поклажа, которую вы увезете с собой в Испанию. Ох уж эта Испания… Ей потребны лишь хлебная корка да коррида. Она ненавидит все новое и терпеть не может, когда тревожат ее праздность, лень и нелюбовь ко всякому труду.
– Наше путешествие в Париж доказывает, что не все так плохо, – возражает дон Эрмохенес.
– Нескольких книг недостаточно, чтобы пробудить нашу несчастную родину, сеньоры. Требуется нечто большее. Хорошая встряска, которая пробудит от летаргического сна этот жалкий народ, достойный сострадания, которому Европа ничем не обязана за истекший век. Такой же никчемный для мира, как и для себя самого.
– Снова вы про вашу революцию, – вздыхает библиотекарь.
– Естественно. А про что еще? Здесь необходимо тотальное потрясение, чудовищный шок, революция, которая потрясет основы мира. Безнадежная испанская глухота не из тех недугов, которые излечиваются цивилизованным способом. Нужен огонь, чтобы прижечь гангрену, разлагающую ее заживо!
– Значит, вы считаете, что нашу родину спасут эшафоты?
– А как иначе? Что еще может изменить страну, где при получении профессии лекарь или хирург клянутся в том, что обязуются защищать непорочное зачатие Девы Марии?
Они двинулись вдоль парапета в направлении моста.
– Я провожу вас, – говорит Брингас. – Ведь это наша с вами последняя прогулка.
Они шагают в тишине, размышляя о том, что только что обсуждали. Луна, восходя над крышами домов, освещает русло реки между двумя берегами и подсвечивает вдали фантастические очертания Нотр-Дама.
– В конечном итоге, – внезапно говорит Брингас, – путешествия, подобные вашему, не имеют ни малейшего смысла до тех пор, пока все остается таким, как есть. Пока не разрушена сама система нашего образования и всего того, что является наиболее темной и никчемной особенностью, присущей человеческой породе.
– Сильно сказано, – ободряет его адмирал.
– Звучало бы еще сильнее, если бы моя рука могла заставить услышать эти слова.
– Вы говорите о массовых убийствах?
– Поверьте, в них нет ничего плохого! Массовых, а главное – быстрых и беспощадных. И только после этого школы, где будут учиться дети, разлученные со своими матерями, как в древней Спарте. Этих детей научат быть гражданами с самых ранних лет. Со всеми добродетелями и со всей жестокостью, которые подразумевает это слово. А тот, кто не…
– А вы не считаете, что всякое человеческое существо можно воспитать гуманными методами? В конечном итоге культура – источник радости, потому что именно она пробуждает народное сознание.
– Сомневаюсь. По крайней мере, это касается не всех и не на первом этапе. Сброд не создан для того, чтобы думать.
Раздался тихий, едва различимый и, как всегда, завораживающий смех адмирала.
– По-моему, вы зашли не туда, сеньор аббат. Противоречите сами себе. Насчет сброда имел обыкновение порассуждать Вольтер, которого вы не слишком почитаете.
– Видите ли, этот лизоблюд и любитель роскоши кое в чем прав, – живо соглашается Брингас. – На самом деле, человеческое существо, которое, по сути, не более чем жалкое порождение низменных страстей, воспитывают лишь просвещение и страх… Или, лучше сказать, боязнь последствий в том случае, если он не подчинится велениям разума или тех, кто является его воплощением… Вспомните, что у великого Жан-Жака – а уж он-то действительно велик – тоже имелись свои сомнения, и сомнения вполне обоснованные, в положительном влиянии массовой культуры.
– Да, но Руссо не говорил о массовых казнях и прочих дикостях.
– Ну и что? Мы уже достаточно выросли, чтобы быть чуточку жестокими.
– Вы намекаете на то, что без му´ки нет науки?
– Именно так, сеньоры.
У подножия статуи Генриха Четвертого они поравнялись с патрулем французских гвардейцев. Фонарь на ограде освещает синюю форму и солдат, дремлющих прямо на ступеньках. Один из них, вооруженный ружьем со штыком, подходит, бегло осматривает всех троих и возвращается на свой пост, не произнеся ни слова. «Доброй ночи», – успевает сказать ему адмирал, поднеся руку к треуголке.
– Вы искренне верите, – продолжает Брингас, – что достаточно доставить «Энциклопедию» в Академию, напечатать словари и все прочее и народ, получив эти книги и все то, что они символизируют, постепенно станет счастливым?
– У адмирала, может, и есть сомнения, – соглашается дон Эрмохенес, – однако я в этом убежден полностью.
– А вот я нисколько! Нация, у которой есть свои ремесла, искусства, философы и книги, не обязательно удостаивается при этом лучших правителей. Она бы и дальше отлично просуществовала под той же самой пятой. Просвещенная тирания, какой бы просвещенной она ни была, не перестает быть тиранией… Нам предстоит покончить с этим, уничтожить на корню. Стереть с лица земли противников прогресса. Поотрывать им всем головы!
– Правда? А как? – с холодной вежливостью любопытствует адмирал.
– Сперва привлечь на свою сторону нынешних членов правящего класса, просвещенных по велению сердца или ради моды, а затем, добившись свержения монархии, устранить их.
– Ух ты! А это как?
– Да очень просто: истребить, и дело с концом.
Дон Эрмохенес в ужасе крестится:
– Боже…
– Вы этого желаете Франции? – любопытствует адмирал. – И Испании, я полагаю, тоже?
Брингас неумолим:
– Я желаю этого всему миру. И Франции, и Китаю… Единственная дорога к общественному процветанию – кровавая баня, которая предшествует омовению истиной.
– Вы хотите сказать, что тех, кто не пожелает быть счастливым, заставят с помощью хлыста?
– Приблизительно так. Хлыст – отличный способ донести истину.
– А в чьих руках будет этот хлыст?
– В руках справедливых и просвещенных законодателей… Неподкупных и безукоризненных.
– По-моему, вино ударило вам в голову, сеньор аббат.
– Напротив. Vinum animi speculum… Никогда я не был так трезв, как в эту ночь!
В середине моста Брингас останавливается и энергичным жестом указывает на рассеянные огоньки, обозначающие берег:
– Посмотрите вон на те фонари: как они сделаны, как установлены. Вот он, символ прогресса. Символ будущего.
– Действительно, – соглашается дон Эрмохенес, довольный тем, что разговор перешел на другую тему. – Удивительное изобретение. Это масло, которое всюду жгут…
– Я не это имею в виду, друг мой… Там, где вы замечаете масло и комфорт, я вижу подходящие места для того, чтобы вздернуть на виселицу врагов народа. Повесить тех, кто противится прогрессу… Можете представить себе город, где на каждом фонаре висит дворянин или епископ? Вот было бы славное зрелище! А уж какой урок всему миру!
– Вы опасный человек, сеньор аббат, – говорит адмирал.
– Да, вы правы. И я этим горжусь. Быть опасным человеком – мое единственное призвание.
– Вот они, худые беспокойные люди, страдающие бессонницей… Как у Шекспира в «Юлии Цезаре».
– Верно: Брут и Кассий. Все мы, люди с открытыми глазами, принадлежим к этой достойной породе. Не поздоровится королям и тиранам, если мы однажды встретим кого-нибудь из них под статуей Помпея! Уверяю вас, республиканский кинжал не дрогнет в моей руке!
Он вновь устремляется в путь с такой решимостью, словно вожделенный кинжал поджидает его в конце моста. Академики едва поспевают за ним.
– Вы были хорошим другом, – говорит дон Педро, поравнявшись с аббатом. – Несмотря на то, что принадлежите к тому сорту людей, которые обычно бывают отзывчивыми друзьями, а затем становятся безжалостными врагами… Главное, думается мне, не прозевать момент, когда случается эта перемена.
Брингас обиженно вскидывает голову:
– Вас двоих – ни за что в жизни…
Внезапно он смолкает и продолжает путь, более не возражая. Через некоторое время сбавляет шаг.
– В любом случае для меня было честью познакомиться с вами, – говорит он, пожимая плечами. – И быть вам полезным в этом деле… Вы достойные люди, так и знайте.
Улыбка адмирала едва различима во мраке.
– Надеюсь, вы вспомните об этом, когда начнете вешать людей на мадридских фонарях.
– До этого еще есть время. Хотя намного меньше, чем думают.
Шаги гулко падают на булыжную мостовую пустынной площади. Сейчас они шагают по направлению к громоздким и сумрачным стенам Лувра. Вокруг – ни единого светлого окна. Мерцает лишь одинокий фонарь, и тьма делает здание еще более мрачным.
– Вы не вернетесь в Испанию? – спрашивает дон Эрмохенес. – Домой?
– Домой, вы сказали? – Голос аббата звучит презрительно. – Я не верю тем, у кого есть – или они только думают, что у них есть, – дом, семья, друзья… Кроме того, ничего хорошего в Испании меня не ждет. В лучшем случае – тюрьма… Я достаточно прожил на свете, чтобы знать, что в этой стране собственное мнение и независимость вызывают ненависть.
Брингас умолкает и озирается, словно тени могут ему ответить.
– Я обречен блуждать по этим берегам, словно призрак из «Энеиды».
При свете ближайшего фонаря адмирал видит, как дон Эрмохенес кладет руку на плечо аббата.
– Возможно, когда-нибудь… – начинает библиотекарь.
– Если когда-нибудь я вернусь, – угрюмо перебивает его Брингас, – то исключительно на одном из коней Апокалипсиса.
– Свести счеты, я полагаю?
– Вы угадали.
Они вновь останавливаются. Луна поднялась выше, разливая серебристое сияние над высокими крышами, покрытыми темной черепицей. Силуэты двоих мужчин, сливаясь в одну большую тень, смутно вырисовываются на мостовой.
– Желаю вам, чтобы вы наконец обрели то, что ищете, дорогой аббат, – произносит адмирал. – Если же это буря, желаю, чтобы вы в ней уцелели.
Он умолкает. На этот раз Брингас отвечает не сразу.
– Выжить во время всеобщего катаклизма в некотором роде аморально, – произносит он глухим, упавшим голосом. – Не знаю, как вы, а я, когда встречаю какого-нибудь выжившего, нет-нет да и подумаю, на какие унижения пришлось ему пойти, чтобы выжить. Если мне доведется потерпеть поражение, пожелайте мне остаться тем, кто я есть, и не выжить… Меня уже ничто не удержит в этом мире, останется только освободить место.
– Не говорите так, – умоляет тронутый дон Эрмохенес.
Брингас качает головой.
– Когда-нибудь наступит рассвет. Придет новый день. Найдутся люди, которые ему обрадуются, с благодарностью закроют глаза, почувствовав на лице первый луч солнца… Однако нас, тех, благодаря кому это солнце взошло, здесь уже не будет. Мы не переживем ночи или же предстанем перед рассветом бледными, обессиленными, измотанными битвой.
Аббат умолкает. После продолжительного молчания раздается голос адмирала:
– Что ж, желаем вам встретить этот рассвет, дорогой друг.
– Пожелайте мне лучше достойно умереть, когда придет момент быть непреклонным в вере – так, чтобы крик петуха меня не устыдил… Иными словами, ни от чего не отрекаясь.
Он подходит к дону Педро и протягивает ему руку. Адмирал снимает шляпу. Рука у Брингаса ледяная, словно ночная прохлада просочилась в его вены. Затем он поворачивается к дону Эрмохенесу и также пожимает ему руку.
– Для меня было честью помогать вам, сеньоры, – сухо произносит аббат.
После этих слов он поворачивается спиной и удаляется, сливаясь с сумерками, подобно трагической тени, уносящей на своих плечах непомерную тяжесть предчувствия и самой жизни.
