РУЛЕТ С ДЖЕМОМ

От природы Нелл было присуще благородство. Суонкотты считались почтенной и достойной семьей. Будь Нелл юношей, кем, как ей порой казалось, ей и следовало родиться, она вела бы себя порядочно по отношению к Мэй. И ничем не навлекала бы на нее позора. Поцелуй в парке — да, может быть, но больше ничего.

Но девушка с девушкой… Нелл не знала, каковы в этом случае правила. И есть ли они вообще? Ведь речь не шла о том, чтобы дождаться свадьбы. Иными словами, им не светит… ничего? Никогда?

Мысленно она то и дело возвращалась к словам, которые когда-то услышала от Мэй, — что в их любви есть некая святость и неприкосновенность. Неужели и вправду? Чувства, которые она испытывала к Мэй, ее мысли о Мэй… У нее вспыхнули щеки. Какая там святость! Но вместе с тем так и есть. Мэй — это идеал, это настоящее.

Порой Нелл казалось, что Мэй — то единственное настоящее, что только есть в ее жизни.

* * *

Несмотря на все сомнения, она снова приняла приглашение Мэй поужинать у нее дома: желание побыть наедине с Мэй пересилило неловкость, которую она испытывала в этом нарядном доме с пианино, гостиной и прислугой. Чинно восседая за столом и угощаясь вегетарианским карри и рулетом с джемом, она вежливо отвечала на вопросы такой милой матери Мэй: «Да, миссис Торнтон». И каждый раз, стоило ей взглянуть на Мэй, думала: поскорее бы остаться с ней наедине! Закрыть дверь и отгородиться от всего мира!

После ужина миссис Барбер ушла на кухню мыть посуду, а миссис Торнтон — в гостиную, давать урок музыки краснощекому мальчугану в матросском костюмчике. А Мэй улыбнулась Нелл и предложила:

— Сходим наверх? Посмотришь новую книжку, которую мне мама подарила.

Но, едва они очутились наверху и дверь закрылась, Мэй взяла Нелл за руку и спросила:

— В чем дело? Нет, не объясняй словами — лучше поцелуями. Иди сюда.

Губы Мэй имели вкус рулета миссис Барбер. Она поцеловала Нелл, и та ответила с неожиданной пылкостью. В этом поцелуе были долгие недели, а то и годы томления и недовольства, вызванного необходимостью скрывать от всего мира такую значительную часть самой себя. Месяцы клаустрофобии и тревожности внезапно выплеснулись там, где встретились их губы, и, как только Мэй оправилась от первого потрясения, у нее закружилась голова. Она ответила на поцелуй Нелл, прильнула к ней, касаясь языком языка и сердцем сердца. Кровь шумела у нее в жилах, сердце колотилось.

Нелл торопливо расстегивала пряжку пояса на школьном сарафане Мэй, в спешке ее не слушались руки. Наконец она дернула пояс, и тот расстегнулся; Мэй со смехом стащила сарафан через голову, оставшись в блузке, нижней юбке, черных фильдекосовых чулках и поясе с подвязками, на котором они держались. Ахнув, Нелл помедлила немного и положила ладонь на грудь Мэй.

— Что? — спросила Мэй, но Нелл помотала головой и занялась пуговицами, одновременно прижимаясь губами к губам Мэй. Той стало трудно дышать. Значит, такой и должна быть любовь?

У Нелл горели щеки. Ее пальцы торопливо расстегивали пуговицы на блузке, губы продолжали целовать Мэй. С запозданием Мэй поняла, что надо бы последовать ее примеру, и принялась расстегивать сначала куртку Нелл, потом грубую рубашку под курткой. На ткани рубашки она увидела аккуратную штопку — стежки, сделанные матерью Нелл. Видимо, рубашка раньше принадлежала ее брату. От такой интимной подробности у Мэй снова закружилась голова. Костяные пуговицы, гладкие и округлые, были кремово-белыми. «Люблю тебя до каждой клеточки, люблю до глубины души».

Под блузкой Мэй носила длинную цельную комбинацию.

Нелл хмыкнула:

— А есть ли ты вообще под этими тряпками? — спросила она, и Мэй почувствовала, как в ней бурлит радостный смех.

— Хватит болтать, глупая, — велела она и закрыла ей рот поцелуем. Никто не предупреждал, что этот поступок наполнит ее такой чистой радостью. Ее познания о сексе, если не считать основных фактов, ограничивались Шекспиром и немногочисленными, довольно «взрослыми» романами, принадлежавшими ее матери: в них секс был неразрывно связан с тревогами и трудностями. Но никто не объяснил ей, что от него ей захочется залиться восторженным смехом.

— Ты чего смеешься? — спросила Нелл.

— Не знаю, — ответила Мэй. — Может, просто счастлива?

Нелл коснулась ее груди одной рукой, другую неловко просунула под нижнюю юбку. И замерла, взглянув на Мэй.

— Ты не против? — спросила она. — Уверена? Потому что, если против, я могу остановиться.

Мэй протянула руку и погладила Нелл по щеке. И заметила на ее лице замешательство и удовольствие. «Как я счастлива, — думала она. — Как нам повезло найти друг друга».

— Да, — сказала она, — я уверена.

Потом они лежали в постели Мэй, обнявшись и с трудом переводя дыхание. Мэй свернулась клубочком в кольце рук Нелл, и ее окутывал грубоватый и пьянящий запах пота. Она положила голову на плечо Нелл и, подобно многим любовникам, обнаружила, что это плечо и ее голова как будто созданы друг для друга.

Эта поза изумляла и будоражила. Особенно ее интимность. Мэй ощущала биение сердца Нелл под рубашкой. Улавливала запах карболового масла, исходящий от ее волос. Могла протянуть руку и коснуться руки Нелл или ее лица. Ее шероховатые, мозолистые пальцы были прекрасны. Каким волнующим казался отдых в такой позе, в объятиях Нелл, будто они имели полное право быть вместе и ничто не могло разлучить их. Я люблю тебя, мысленно шептала Мэй, приберегая эти слова, пока не желая произносить их вслух, чтобы наслаждаться их обладанием втайне, словно именем Румпельштильцхена из сказки братьев Гримм, — именем, силой которого дочь мельника вернула себе дитя. «Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя».

Отправить