«ОПАСНАЯ» ОБЯЗАННОСТЬ

Протест Ивлин пришелся на понедельник, тринадцатое июля. Разумеется, ей следовало находиться в школе, но это было даже к лучшему: ее отсутствие не заметят, пока не станет слишком поздно. Гораздо сложнее было бы действовать, если бы акцию назначили на субботу.

Завтрак прошел в шумной и дружественной атмосфере. Кезия и Хетти беззлобно поцапались из-за ложки для джема и масленки. Жуя тост и размазывая джем по щекам, Хетти скороговоркой пересказывала сюжет книги «Сталки и компания» всем, кто уделял ей хоть толику внимания, то есть мисс Перринг, наполовину родителям и на четверть — Ивлин. Миссис Коллис пыталась завести разговор с мужем насчет чаепития у миссионеров, куда она вела младших дочерей в будущую субботу.

— Разумеется, совершенно не важно, если ты не придешь, Джон, но они всегда спрашивают о тебе, и миссис Фишер в особенности была бы так рада…

— Чай у них — просто блеск, папа, — вмешалась Кезия. — Миссис Робинсон приносит меренги, каких ты в жизни не пробовал, и…

— Папа! — перебила Хетти, забыв про «Сталки». — Папа, а как ты думаешь, кто больше — Голиаф или Полифем? Мисс Перринг говорит, что Голиаф, но я не понимаю, как такое может быть. Голиаф ведь человек, правда? А Полифем — циклоп, ну и вот…

Уже сегодня вечером, думала Ивлин, от этого счастья не останется и следа. У нее возникло смутное ощущение, что следовало бы как-нибудь предупредить близких, может, попрощаться или извиниться. Но она не сказала им ничего.

Мисс Перринг повела Хетти в ее начальную школу. Кезия и Ивлин направились ждать автобус у остановки на улице, ведущей к Хиту. Только дойдя до остановки, Ивлин взяла Кезию за руку и заговорила:

— Сегодня я иду не в школу, а к суфражисткам. — И это была правда — в общих чертах. — А тебе придется объяснить в школе, что в автобусе мне стало дурно и пришлось вернуться домой, или придумать еще что-нибудь. Это политический протест, — со значением продолжала она, видя, что Кезия колеблется. — Ужасно важный, и ты еще будешь за него благодарна, когда тебя эмансипируют. И вообще, я пойду туда независимо от того, согласишься ты или нет, так что можешь просто помочь и не тратить время на споры.

— Я думала, для тебя школьная взаимовыручка — чушь собачья, — проворчала Кезия.

— А за шесть пенсов? — предложила Ивлин, и Кезия просияла, подставляя ладонь.

У дверей городского зала собраний столпилось около двадцати женщин с суфражистскими розетками, помахивая уже привычными плакатами с вариациями на тему «Голосов женщинам». Они громко и ликующе пели и ничуть не походили на тех, кто готовится попасть за решетку. Несколько женщин деловито совали листовки в руки прохожим, большинство которых ускоряло шаг и опускало голову. Четверо полицейских на углу наблюдали за женщинами с явным беспокойством. Пока полицейские не предпринимали никаких действий против суфражисток, но их присутствие насторожило Ивлин. Против этих полицейских им предстоит выступить, когда закончится собрание. Этих полицейских придется убеждать арестовать их.

— Иногда констебли действуют слишком грубо, — говорила миссис Лейтон. — Им полагается брать под стражу тех, кто оказывает сопротивление, но так бывает не всегда. В случае опасности прекратите отбиваться и вместо этого нанесите ущерб какой-нибудь собственности. Если начнете бить окна, им придется как-нибудь отреагировать. Меньше всего мне хочется крушить какую-нибудь бедную лавчонку, но порой нам просто не оставляют выбора.

— Ясно, — кивнула Ивлин.

Она взяла камень, который протянула ей миссис Лейтон, и положила к себе в сумочку. Камень кто-то завернул в листовку с доводами в пользу «Голосов женщинам». Ивлин хотелось остроумно пошутить насчет булыжников и кирпичей, самой себя, миссис Лейтон или листовки, но подходящих слов не нашлось, а пока она подыскивала их, стало ясно, что шутка получается совсем не смешная, поэтому она отвернулась и занялась выбором плаката из стопки. На одном было написано: «Кому налоги платить — тому и в правительство входить».

Не то чтобы Ивлин платила налоги.

Но лозунг был зарифмован.

Пусть и кое-как.

Двенадцать присутствующих женщин намеревались добиться ареста, а остальные, полагала Ивлин, должны были оказывать им поддержку. То есть не нарушать закон и ограничиться выкрикиванием лозунгов, раздачей листовок и пением.

С плакатом в руках Ивлин распрямила плечи и присоединилась к женщинам. Большинство были незнакомыми, но среди них Ивлин заметила мисс Уилкинсон из Уэст-Хампстедского общества и темноволосую мисс Мирас, которую ей представили во время марша к арке Веллингтона. Ивлин это знакомство повергло в благоговейный трепет, потому что мисс Мирас изучала химию в Имперском колледже и в глазах Ивлин выглядела идеалом Новой Женщины. Мисс Мирас ободряюще улыбнулась Ивлин, но та оробела, смогла лишь пролепетать «привет» и отвела взгляд.

Суфражистки пели на мотив «Старой дружбы»:

Какой-то неопрятный тип

По кабакам блуждал.

Он голодом жену морил,

А деньги пропивал.

Чтоб женщинам голосовать,

И слышать не желает:

«Жене покрепче наподдать,

Свое пусть место знает».

Ивлин не пела: ей не хотелось, вдобавок она не знала слов. Она отделилась от плотной группы женщин и начала вышагивать туда-сюда с высоко поднятым плакатом, пытаясь убедить себя, что занята чрезвычайно важным делом, так что ей не до разговоров.

Нет, она не струсила. Нисколько. Кто угодно испугался бы таких перспектив, но не она.

Но точно никому не хватило бы смелости пойти на попятный.

* * *

Ивлин казалось, что они проторчали возле здания целую вечность, а на самом деле прошло от силы полтора часа. Она была благодарна остальным женщинам — за их присутствие, за плакаты и песни. За чувство принадлежности. За то, что все они были вместе. Ведь этого она и хотела, верно? Но чувствовала ли она на самом деле свою принадлежность к ним? Трудно сказать. Пожалуй, немного. Но главным образом она ощущала страх: низменный, тупой, сугубо эгоистичный ужас.

Наконец из здания послышались голоса, люди начинали выходить. Полицейские напряглись — или Ивлин почудилось? Но женщины определенно встрепенулись. Маловероятно, чтобы политические деятели вышли через главный вход, где так открыто заняли позиции суфражистки, поэтому нескольких женщин отправили незаметно покараулить к другим выходам — служебному и черному.

— А если они не выйдут? — спросила Ивлин.

Одна из суфражисток фыркнула:

— Ну и что! Значит, будем ждать здесь всю ночь. Полицейским это наверняка наскучит раньше, чем нам.

И она громко завела ту песню, которую Тедди пел во время марша: «Поднимайтесь, женщины, будет долгим бой…»

На этот раз ее подхватила и Ивлин.

Двери зала открылись, толпа хлынула наружу. Кое-кто посматривал на суфражисток, но большинство людей проходили мимо не глядя и торопливо, словно опасались приставаний. Ивлин запела громче, чтобы не прислушиваться к пугливому трепету сердца. Она думала о том, что стало с суфражистками, находившимися в зале. Их арестовали? Выгнали? Заперли в каком-нибудь из помещений здания?

— Слава, слава, аллилуйя! Слава…

— Мы здесь!

Это была одна из женщин, которых отправили караулить другие выходы. От бега ее лицо раскраснелось, шляпка сбилась набок.

— Они удирают через черный ход! Скорее!

Женщины бросились бежать. Ивлин тоже побежала, проклиная путающиеся в ногах юбки. За спиной послышались свистки полицейских. Оглянуться она не решилась. Все это происходило с ней на самом деле. Прямо сейчас.

— Вы поддерживаете избирательное право для женщин? — закричала бегущая впереди миссис Лейтон. — Поддерживаете право женщин голосовать?

Еще полиция. Откуда? Прямо за спиной Ивлин возник полицейский с дубинкой. Сцены побоища у Букингемского дворца замелькали перед ее мысленным взором, она пошатнулась. Полицейский схватил ее за руку. Она принялась вырываться, изогнулась, пытаясь вспомнить школьный курс джиу-джитсу. Полицейский заломил ей руку, и она вскрикнула от боли. Где-то позади закричала мисс Мирас: «Ну, знаете ли! Прекратите!»

Ее голос придал Ивлин смелости. Она пнула полицейского точно в голень, и он чертыхнулся. Вдруг вспомнив, как вырываться из захватов, она высвободилась и метнулась к другим женщинам, а также к двум почтенным членам парламента, ради которых, собственно говоря, и явилась сюда. Но тут ее схватили, заломили ей руки снова, только в этот раз запястья охватил холодный металл. Все было кончено. После стольких тревог все завершилось за какие-нибудь четыре минуты. Пока ее тащили к «черной Марии», полицейскому фургону, она вдруг поняла, что ни разу не успела даже выкрикнуть: «Голоса женщинам!»

Когда на ее руках защелкнулись наручники, она с внезапным приливом ужаса вспомнила, что так и не сказала родителям о своих намерениях. «Иду к суфражисткам», — сообщила она Кезии, но теперь это объяснение выглядело прискорбно неточным; все встревожатся, когда она не явится к ужину. Надо было оставить им записку, или послать письмо, или предупредить хоть как-нибудь. А теперь они подумают, что ее похитили, или она попала под автобус, или… да что угодно.

Нет. Тедди поймет, что произошло. Наверняка они спросят о ней у Тедди, так и не дождавшись ее дома. И конечно, конечно, он вспомнит, какой сегодня день.

— Ну же, чего еще, — довольно добродушно поторопил ее полицейский, и она шагнула в фургон, оглянувшись через плечо на свободу, промелькнувшую перед ней в последний раз.

И увидела его.

Он стоял у «Вулвортса» на другой стороне улицы, отирая ладони о свои серые фланелевые брюки. На его лице застыло странное замкнутое выражение — не стыд, не ярость и не страх, а нечто среднее между всеми тремя чувствами. Она так и не поняла, на кого он злится, на нее или на себя, но ей вдруг показалось, что знать это чрезвычайно важно.

— Тедди! — позвала она. — Тедди!

Но дверцы фургона захлопнулись за ней.

Отправить