Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
ХХ в. был веком самых масштабных и опасных расколов и противостояний, какие только видела история человечества. Все предшествующие столетия проходили в борьбе отдельных племен, народов и государств друг с другом, в некоторых случаях — в столкновениях их коалиций. Иногда сторонами конфликтов выступали страны «центра» (более развитые в технологическом и социальном отношениях) и общества «периферии» (менее успешные). Итоги их противоборств не всегда были предопределены: менее развитым народам случалось сокрушать великие державы, как и более развитым устанавливать контроль над территориями соперников. Однако долгосрочные последствия оказывались более предсказуемыми: в первом случае менее развитые общества усваивали практики передовых или ассимилировались в них; во втором успешные социумы подчиняли себе противников и распространяли на последних свои экономические и политические практики. При этом вся история вплоть до начала прошлого столетия характеризовалась, на мой взгляд, двумя основными чертами: во-первых, соперничество между державами в своей высшей фазе всегда принимало военный или силовой характер, а экономическая мощь сторон лишь помогала определить победителя; во-вторых, конфликты всегда оставались локальными и не разделяли мир на непримиримые лагеря, обладавшие различными технологическим и социальным базисами и экзистенциально угрожавшие друг другу. В завершающей фазе этой огромной эпохи некая модель, условно называемая европейской, упрочила свой отрыв от остального мира, но при этом сами европейские или европеизировавшиеся страны активно соревновались друг с другом в борьбе за неустойчивое лидерство. Экономически они могли быть более или менее эффективными, но при этом использовали схожие технологии и имели практически идентичные финансовые системы, что и предопределяло как саму возможность столкновений, так и крайне малую вероятность окончательного выявления победителя.
Прошлое столетие сломало эту архаическую реальность. «Короткий ХХ в.» сделал мир иным. С одной стороны, противостояния приобрели идеологически непримиримый оттенок и всемирный масштаб. Это можно видеть на примере подъема и упадка коммунизма и фашизма — двух идеологий, каждая из которых претендовала на специфическую универсальность, а их представители серьезно задумывались о глобальном политическом доминировании. Несовместимость и одного и другого с политическим и экономическим порядками, сформировавшимися в XVII–XIX вв., породило две мировые войны — длинную (The War of the World, продолжавшуюся с конца 1910-х до конца 1980-х гг.) и короткую (The World War, ограниченную периодом 1939–1945 гг.). С другой стороны, в ходе этих конфликтов возникло и «противоядие»: технологический прогресс принес с собой в мир ядерное оружие, которое сделало силовое выяснение отношений между ведущими державами фатальным. Попытки убедить себя в том, что мир изменился не слишком радикально, политики предпринимали вплоть до середины 1960-х гг., но после Карибского кризиса стало очевидно, что военные конфликты теперь могут иметь только локальный (а если говорить точнее — периферийный) характер. И хотя в последующие годы, а порой и сегодня политики и эксперты продолжали рассуждать о противостоянии «капитализма» и «коммунизма», «демократий» и «авторитарных режимов», а то и о «столкновении цивилизаций» или о религиозном или этническом разделе мира, человечество вступило в совершенно новую эпоху.
Когда Ф. Фукуяма писал свою знаменитую статью про «конец истории», он, по его собственным словам, «использовал слово “история”» в гегелевско-марксистском смысле, как долгосрочную эволюцию человеческих институтов, которую иначе можно назвать развитием или модернизацией»; «конец» в этом контексте трактуется не как завершение, а скорее как цель. Эта гипотеза вполне может быть верной: выйдя из противостояний ХХ в. победительницей, модель либерального рыночного общества положила конец той истории, ход которой определялся насилием. Я бы даже сказал, что война и экономика поменялись местами: если раньше сила была основным и самодостаточным инструментом противоборства, а хозяйственная состоятельность страны лишь подпитывала ее, то в новых условиях экономические и финансовые инструменты стали главными и неоспоримыми орудиями конфликта, в то время как военная сила перешла в разряд полезных, но всего лишь дополняющих данные факторы моментов. Та история закончилась потому, что технологии — производственные, финансовые и социальные — способны чисто экономическими методами обеспечить то, чего всегда добивались войнами: обретение необходимых ресурсов, получение нужных товаров и услуг, перераспределение в свою пользу глобального богатства, выстраивание цепочек технологической и интеллектуальной эксплуатации, контроль над поведением миллионов и миллиардов людей.
Этот масштабный переворот обесценил очень многое, что было дорого любому властителю в «исторические» времена: какие-то территории превратились из преимущества в обузу; молодое и многочисленное население стало порождать больше проблем, чем возможностей; способность к мобилизациям утратила свой прежний смысл. Время, отсчет которого начался в начале 1970-х гг. с последних значимых побед коммунистического мира, формирования основ постиндустриального общества и появления зачатков новой финансовой архитектуры, является поистине постисторическим — символы и смыслы тут все больше замещают привычные устойчивые элементы повседневности. И если оценивать не внутреннюю эволюцию экономических и финансовых систем развитых стран, что мы делали в первых двух главах, а ее влияние на остальной мир и глобальные процессы, нам представится довольно неожиданный облик недавнего времени.
Я уже упоминал во введении слова Р. Арона, в середине 1960-х говорившего о том, что СССР и США, ведущие коммунистическая и капиталистическая страны, имели в то время больше общего, чем различий. Каким бы парадоксальным ни казалось это утверждение, оно в целом было верно. 1960-е были последним периодом, когда ведущие страны обладали приблизительно равным технологическим потенциалом, использовали похожие производственные методы и организацию труда, и при этом были связаны рамками единой финансовой системы, построенной на общей основе и предполагавшей эквивалентность обмена, сбалансированность торговли и ограниченность фиктивного капитала. Изменения, которые перенесли нас из 1960-х в 2020-е, можно разделить на три относительно равных по продолжительности этапа.
Первый формально начался 15 августа 1971 г. с решения президента Р. Никсона о моратории на размен доллара на золото по фиксированному курсу, о трехмесячной заморозке цен на базовые товары и о введении дополнительной 10%-ной пошлины на импорт и закончился 25 декабря 1991 г. заявлением президента СССР М. Горбачева о своей отставке. Содержанием этого этапа была борьба двух инструментов конкуренции: экономического и политического. Соединенные Штаты, пользуясь своим статусом мощной рыночной экономики, фактически вышли за те рамки, которые ограничивали поведение любого правительства на протяжении сотен лет. Результатом отпускания доллара «в свободное плавание» стала потенциальная возможность влиять через финансовые процессы практически на всю мировую экономику, причем делать это с гораздо меньшей проекцией политической силы, чем раньше (примечательно, что старт этого процесса совпал с завершением войны во Вьетнаме и с началом политики разрядки). Советский Союз, который также осуществлял впечатляющую проекцию экономической мощи на своих сателлитов и «неприсоединившуюся» периферию, двинулся ровно в обратную сторону, все более дистанцируясь от внешнего мира (в 1985 г. отношение внешнеторгового оборота к ВВП составляло в США 13,1%, а в СССР — около 8%) и пытаясь привязать союзников к себе не столько рыночными методами, сколько политическими факторами или дозированной экономической помощью, поддерживавшей тот или иной режим. И если Америка перешла от войны к экономическому доминированию над миром, то Советы двинулись иным путем, от проявлявшего некие поползновения к рыночной самоорганизации режима к экономическому застою и усилению политического вмешательства на периферии, которое в конечном счете завело страну в афганскую западню.
Основным содержанием первого этапа становления «новой экономики» было, с одной стороны, формирование основ постиндустриальной хозяйственной системы и конкуренция между ней и предшествующими укладами — индустриальным и сырьевым и, с другой стороны, переход от основанной на общих стандартах традиционной финансовой системы к современной, не предполагающей такой привязки. Решение этих задач было сопряжено для западного мира, и прежде всего для Соединенных Штатов, с большими трудностями.
Если начать с развития реальной экономики, следует вспомнить, что на протяжении всех 1970-х и большей части 1980-х гг. Америка находилась под серьезным прессингом. С 1971 по 1980 г. нефть подорожала в текущих ценах с $2,24 до $36,83/баррель, а совокупная стоимость ее импорта — с $501 млн до $25,9 млрд в год. Параллельно шло повышение цен практически на все остальные ресурсы. Учитывая, что в конце 1960-х гг. Соединенные Штаты производили 38% мирового ВВП и сопоставимую долю промышленной продукции и на протяжении предшествующих десятилетий не реализовывали серьезных программ ресурсосбережения, нанесенный по их экономике удар был довольно силен. Кроме того, уже в 1970-е гг. стало заметно появление на горизонте опасного индустриального соперника — Японии, добившейся больших успехов в развитии собственной промышленности, пусть даже на основе заимствований западных технологий. К середине 1980-х гг. страна стала мировым лидером в производстве многих видов промышленной продукции, обеспечивая 82% мирового выпуска мотоциклов, 80,7% производства домашних видеосистем и около 66% фотокопировального оборудования. Еще в 1974 г. Япония сместила ФРГ с первого места в списке основных экспортеров автомобильной техники, в 1980-м заняла место США как крупнейшего ее производителя, а уже 1982 г. каждый четвертый продававшийся в Америке автомобиль был произведен в Японии. Ощущения утраты экономического доминирования США были очень заметны: И. Валлерстайн писал, что противостояние Японии и США в конце ХХ в. представляет собой точную копию противостояния США и Великобритании в конце XIX в. Советский Союз не был значимым экономическим соперником Соединенных Штатов, но военно-политическое противостояние двух систем также не добавляло комфорта.
В такой обстановке отказ от следования традиционной финансовой политики был единственно верным решением. Устранив «смычку» доллара с золотом, американцы сделали свою финансовую систему намного более гибкой, что позволило сначала выстоять в кризисы 1973–1974 и 1979–1981 гг., поддерживая при этом крайне высокий уровень военных расходов (которые достигли 6,1% ВВП в 1986 г.), а затем и успешно сыграть против своих соперников. Первый акт этой драмы развернулся в 1982–1984 гг. после того, как удерживавшиеся на сверхвысоком уровне процентные ставки по доллару сделали немыслимо дорогим обслуживание долга многих сырьевых экономик (в Боливии, например, на эти цели в 1983 г. было потрачено 6,9% ВВП, или более трети доходов бюджета). В результате за два года более 10 стран объявили дефолты по своим обязательствам, и после сложных (а зачастую унизительных) переговоров они были реструктурированы под контролем и на условиях Вашингтона. Масштаб удара — прежде всего по странам Латинской Америки — был таков, что 1977 г. остался, например, для Венесуэлы годом наивысшего в истории этой страны подушевого ВВП, не превзойденного даже на пике нефтяного изобилия 2008 г. (а с учетом нынешнего положения страна может и через полвека не достичь ранее отмеченного уровня жизни). С начала 1970-х американцы резко повысили расходы на научные разработки, которые к середине 1980-х выросли более чем в пять раз; при этом с 1981 г. расходы частных компаний на данные цели превысили ассигнования федерального правительства: отчасти результатом этого стала настоящая революция в сфере энерго- и материалосбережения: с 1973 по 1983 г. при росте ВВП ведущих стран (США, Японии, ФРГ и Франции) соответственно на 25,2; 40,6, 20 и 28,0% потребление нефти в США снизилось на 22,1%, в Японии — на 15,3%, в ФРГ — на 21,1%, во Франции — на 26,0%; восстановление показателей 1973 г. относится в Америке к 1998 г., но и сейчас потребление нефти превышает цифры середины 1970-х не более чем на 10%. В результате во второй половине 1980-х гг. сырьевые цены стали снижаться — и производители нефти прошли практически тот же путь, что и другие сырьевые экономики: сверстанные с расчетом на значительные поступления от экспорта, их бюджеты не могли быть сбалансированы в новых условиях; экономический кризис второй половины 1980-х сократил совокупный ВВП стран — членов ОПЕК в текущих ценах более чем на 20%, а для Советского Союза стал во многом фатальным.
Параллельно мягкая денежно-кредитная политика, снижение налогов за счет роста дефицита бюджета и масштабный приток средств в новые сектора экономики обеспечили невиданное технологическое перевооружение Соединенных Штатов. В середине 1970-х гг. на американский рынок вышли первые персональные компьютеры; в 1975 г. была основана Microsoft, а в 1976-м — Apple, а в 1981 и 1978 гг. эти компании представили свои операционные системы. К 1989 г. около 40% взрослых американцев использовали компьютеры на своем рабочем месте, а 15% домохозяйств имели их в собственности. В 1983 г. Motorola представила свой первый мобильный телефон, а к 1989 г. ими пользовались уже 3,5 млн американцев. Радикальные реформы налоговой политики в 1981 и 1986 гг. вкупе с масштабным дерегулированием и ростом дефицита бюджета в среднем с 1,25% ВВП в первой половине 1970-х до 4,9% в середине 1980-х революционизировали американскую экономику, и вторая половина 1980-х гг. стала эпохой триумфа Соединенных Штатов. Практически одновременно оба индустриальных соперника Америки исчезли с горизонта: в 1989–1991 гг. распались коммунистический блок и Советский Союз, а начиная с 1989 г. Япония погрузилась в экономический кризис, в результате чего ее доля в глобальном валовом продукте (по номиналу) снизилась с 16,0% в 1988 г. до 7,9% в 2008-м. Не будет преувеличением сказать, что важнейшим фактором этого успеха была новая финансовая политика, которая, как уже говорилось ранее, развязала руки правительству для обеспечения необходимых расходов и привлекла в США гигантские инвестиции, которые в значительной степени поддержали стремительный технологический прогресс. Если в 1980 г. чистая инвестиционная позиция США против остального мира составляла $296,9 млрд, или 10,6% ВВП, то к 1992 г. она оказалась уже в минусе на $432,1 млрд, или 6,8% ВВП. Если в начале периода прямые иностранные инвестиции в Соединенные Штаты оставались явлением экзотическим, то в середине 1990-х гг. принадлежавшие иностранному капиталу компании обеспечивали 4,7% занятости в стране.
Иначе говоря, в 1970-е и 1980-е гг. хозяйственная конъюнктура вынудила, а прогресс в финансовых технологиях позволил американцам перестроить свою экономику на постиндустриальный и высокотехнологичный лад, используя для этих целей ресурсы в том числе и всего остального мира. Именно в это время были заложены основы современной волны глобализации, порожденной прежде всего осознанием американцами безграничности своих возможностей в сфере мировой торговли. Объем внешней торговли США в 1970–1990-е гг. увеличивался вдвое быстрее их номинального ВВП (в 10,8 раза против 5,6), а доля Америки в глобальном объеме импорта выросла за этот период с 12,5 до 14,3%. На протяжении большей части этого периода экономическая конкуренция в мире оставалась крайне интенсивной, но именно в течение 1970-х и 1980-х гг. апокалиптические прогнозы (ожидающей мир невиданной безработицы; скорого исчерпания природных ресурсов; гарантированного поражения Америки в противостоянии с Японией) сменились всеобщим ощущением широты возможностей и ясности горизонта.
Однако помимо технологических успехов и доминирования над конкурентами вторая половина 1980-х гг. ознаменовалась для Соединенных Штатов знаменитым «однополярным моментом» — эффектной победой в холодной войне и, по сути, завершением «короткого ХХ века». Важность этого события определяется, разумеется, не тем, что Западу удалось снизить расходы на оборону и что он много выиграл от распада Советского Союза. Историческое значение рубежа 1980-х и 1990-х заключалось, на мой взгляд, в том, что разрушение границы между свободным и коммунистическим мирами резко раздвинуло пределы той глобализации, которая была жизненно необходима для становления «новой экономики», в силу своей природы претендовавшей на общемировой характер. Первый этап формирования современной экономической системы, как я уже говорил, обошелся Западу довольно дорого; новая модель хозяйственного роста была скорее заявлена, чем создана, — и нужно было еще много времени для того, чтобы возникли элементы равновесия и устойчивости. Самоустранение большинства значимых соперников Запада; самый большой диссонанс в экономической оценке постиндустриальных и индустриальных/сырьевых товаров; «подсаживание» глобальной периферии на накопление валютных резервов; упрочение экономических и финансовых связей между Соединенными Штатами и объединенной Европой — все это позволило закрепить достижения начального этапа и сделать перемены необратимыми, так как при ближайшем рассмотрении оказывается, что масштаб прогресса Запада в 1990-е и 2000-е гг. на фоне остального мира был намного существеннее, чем в предшествующие десятилетия, а однополярный мир, появившийся в этот период, намного прочнее, чем это часто кажется.
Второй этап начался с недолгой рецессии в американской экономике в 1991 г. и завершился 15 сентября 2008 г. с крахом банка Lehman Brothers и потрясениями кризиса 2008–2009 гг. В глобальном масштабе этот период был ознаменован формированием двух важнейших трендов, объясняющих современную экономическую картину мира.
Общим фоном второго этапа трансформации мировой финансовой системы был ускоряющийся процесс экономической глобализации. Практически во всех ее проявлениях она была связана с технологической революцией, открытием границ, снижением цен на многие ранее экзотические услуги и развитием информационных технологий. Мир стал намного более мобильным: число людей, живущих за пределами тех стран, в которых они родились, выросло на 25%, до почти 200 млн человек; была образована и несколько раз расширялась Шенгенская зона, полностью свободная от внутреннего пограничного контроля; среднее число стран, для посещения которых гражданам других стран требовались визы и разрешения сократилось более чем вдвое. За эти без малого 20 лет количество авиапассажиров увеличилось на 95%, даже несмотря на последствия террористических актов 11 сентября 2001 г.; мировая торговля выросла более чем в 4 раза, достигнув в 2007 г. $28 трлн; число используемых в мире персональных компьютеров подскочило в 14 раз, а мобильных телефонов — более чем в 200 раз. Возникли новые отрасли экономики — прежде всего мобильная связь и мобильная передача данных, а также интернет-торговля; выручка лидера этого рынка американской Amazon выросла почти тысячекратно — с $16 млн в 1996 г. до $14,8 млрд в 2007-м. Стремительное развитие транспорта и снижение стоимости перевозок открыло возможность для вовлечения в производственные цепочки компаний по всему миру. Интернет революционизировал сферу услуг, и прежде всего финансовую отрасль и биржевую торговлю; стереотипы поведения людей изменились более радикально, чем, вероятно, за предшествующие полвека.
Глобализация породила мощную иллюзию развития и равенства; не только в недавно распавшемся на части постсоветском пространстве, но и во многих других регионах мира людям казалось, что экономические реформы или институциональные изменения относительно легко и быстро могут если не вывести отстающие страны на уровень развитых держав Европы и Северной Америки, то по крайней мере сократить пропасть между ними. Одним из самых документированных трендов этого периода стало снижение числа людей, живущих в абсолютной бедности: по подсчетам экспертов ООН, с 1990 по 2008 г. оно сократилось более чем на 35% — до 1,22 млрд человек (несмотря на продолжавшийся быстрый рост населения планеты). Параллельно шел процесс, названный исследователями «третьей волной» демократизации: с 1990 по 2007 г. число стран, которые считались демократическими (electoral democracies), выросло почти на две трети и впервые превысило 60% из общего числа существовавших в мире независимых государств. Этот оптимизм порождал ощущение начавшегося долгого периода без войн и конфликтов, которое достигло максимума в 2000 г.; с 1990 по 2000 г. военные расходы всех стран мира почти не росли даже в текущих ценах, что соответствовало их реальному сокращению более чем на 20%, а в отношении в глобальному ВВП — почти в 1,5 раза, что стало дополнительным фактором ускорения экономического роста. Даже теракты 11 сентября 2001 г. и война в Афганистане и Ираке, хотя и спровоцировали определенные разногласия в западном мире, не изменили радикально этого тренда, так как сохранялось ощущение консенсуса между великими державами, декларировавшими готовность совместной борьбы с новыми угрозами.
Одним из наиболее важных для нашего исследования трендов, проявившихся в этот период, было изменение характера периферийного развития. На протяжении всего послевоенного периода США удерживали неоспоримое лидерство в отношении других стран, но природа этого лидерства менялась — прежде всего в том, что касалось размеров экономик, производительности труда и уровня жизни населения. С 1960 по 1989 г., например, британская экономика в номинальном исчислении выросла с 13,3 до 17,3% американской, французская — с 11,5 до 19,5%, а японская — с 8,2 до 53,3%. Во всех этих странах уровень жизни рос быстрее, чем в США, а разрыв в производительности труда сокращался весьма уверенно. При этом большая часть остального мира (за исключением нескольких «азиатских тигров») развивалась довольно медленными темпами. Завершение холодной войны и глобализация поменяли этот тренд.
С одной стороны, крупные индустриальные соперники Америки сошли с дистанции: если в 1990 г. ВВП Японии составлял 41% американского (по ППС), а Советского Союза, по разным данным, от 30 до 55%, то к 2000 г. первый показатель опустился до 33,2%, а второй (как суммарный ВВП постсоветских стран) — до 15,0% (российский показатель достиг 10%). В те же годы началось стремительное развитие «новых индустриальных стран», которые сумели извлечь выгоды из диверсификации производства, аутсорсинга американской и европейской промышленности и усложнения цепочек международного разделения труда. Южная Корея, Тайвань, Малайзия, Индонезия, Турция, Бразилия и некоторые другие страны стали наглядными примерами догоняющего развития. Однако интересный феномен заключался в том, что это развитие, во-первых, стимулировалось самими западными странами, а во-вторых, не обеспечивало как такового «догоняния», если присмотреться к экономической статистике. Разумеется, так как темпы роста у «новых индустриальных стран» были выше средних, они сокращали разрыв с теми же США по масштабам ВВП — однако никому из них не удалось в течение рассматриваемого периода сократить абсолютные показатели разницы подушевого ВВП ни с США, ни даже с европейскими странами. Китай, который безусловно стал самой впечатляющей историей экономического успеха в этот период, лишь подтверждал это правило: в 1990 г. его подушевой ВВП по ППС составлял $982 против $23 900 в США; в 2007 г. соотношение достигло $6800 против $48 000, но абсолютный разрыв вырос с $22 900 до $41 200. Иначе говоря, вся концепция «догоняющего» развития в этот период ушла в прошлое; теперь стоило говорить скорее лишь об «ускоренном». Возникла своего рода ловушка — периферийные страны развивались в прежней парадигме «догоняния», но догнать уже не могли. Излишнее ускорение было чревато раздуванием «пузырей» и масштабными кризисами, подобными случившемуся в Юго-Восточной Азии в 1997 г.
С другой стороны, такая же иллюзия распространилась и на другие регионы — в частности, на сырьевые экономики. После тяжелых 1990-х гг., когда быстрый технологический прогресс в развитых странах проявлялся в том числе и в ресурсосбережении, а некоторые визионеры предполагали, что экономика вскоре станет чуть ли не виртуальной, реальность начала XXI в. показалась достаточно многообещающей. Ускоренный рост «новых индустриальных стран» и подъем Китая увеличили объемы промышленного производства и привели к существенному изменению качества жизни в странах периферии. Вместе с необходимостью масштабного инфраструктурного строительства этот тренд породил рост спроса на сырье и энергоносители, который продолжался на протяжении всех 2000-х гг. Примечательно, что геополитические процессы — и, в частности, войны на Ближнем Востоке, рост могущества КНР и даже усиление агрессивности России — породили ощущение «возобновления истории» и ожидания возврата к прежней логике глобальных противостояний, «стратегического» характера ресурсов, борьбы за территории и «природные богатства» и т.д. Цены на нефть с 2000 по 2008 г. выросли в 3,4 раза, а интегральный индекс сырьевых цен — в 3,35 раза. Экспорт крупнейших производителей этих товаров также увеличился: Саудовской Аравии — в 3,9 раза, России — в 4,7 раза, а, например, Катара — в 7,6 раза. Ввиду того, что большинство ресурсодобывающих стран вышли из ХХ в. с отсутствующим или существенно подорванным индустриальным хозяйством, они выступили драйвером спроса на промышленные товары «тигров» — и тем самым во многом перечеркнули собственные надежды на индустриализацию (парадоксально, но сейчас, например, Россия, формально являющаяся шестой экономикой мира по паритету покупательной способности, не производит персональные компьютеры, мобильные телефоны и даже большую часть оргтехники, которые в изобилии поставляют на экспорт уже не только Китай, но даже Вьетнам и Филиппины [в 2019 г. Вьетнам экспортировал электроники на $96,9 млрд — больше, чем Россия получила в 2020 г. от экспорта сырой нефти]). При этом уровень жизни в этих странах повышался, а вместе с ним росли и расходы правительства. Если в 2000 г. российский федеральный бюджет был сбалансирован при цене нефти $19/баррель, а саудовский — при $22/баррель, то к 2009 г. цифры выросли до $70 и $78/баррель соответственно. При этом основные показатели развития в данных странах (за исключением мизерных Катара, Кувейта или Бахрейна) также не демонстрировали сокращения разрыва, существовавшего между ними и Соединенными Штатами. Более того, если в случае с «новыми индустриальными странами» их развитие существенно зависело от спроса со стороны США и Европы, то динамика сырьевых экономик зависела уже от успехов периферийной индустриализации, так как самообеспеченность развитого мира энергоносителями начала возрастать (если в 2000 г. отрицательное сальдо в США и Европе составляло по нефти 19,4 млн баррелей нефти в день, а по газу — 353 млрд кубометров газа в год, то к 2019 г. эти показатели снизились до 12,8 млн баррелей и 297 млрд кубометров). Иначе говоря, хотя глобализация довольно неплохо скрывала многие из этих трендов, развитие периферии становилось менее, а не более располагающим к надеждам на «догоняние» ведущих держав.
Вторым важнейшим трендом этого периода стало изменение глобальной финансовой архитектуры, выразившееся в диссоциации между долгами, создаваемыми в ее основных центрах, и финансовыми резервами, накапливаемыми на периферии. Если вернуться немного назад в историю, стоит отметить, что к 1970 г. все центральные банки обладали резервами, которые обеспечивали выпускаемые ими валюты. Резервы накапливались либо в золоте и других обладавших собственной стоимостью активах, либо в долларах, к которому были привязаны, например, валюты большинства европейских стран. В совокупности в резервах ФРС США и центральных банков шести стран ЕЭС, Великобритании, Швейцарии и Японии в то время находилось 26 100 тонн золота и почти $29,4 млрд; если пересчитать их в доллары по действовавшей на тот момент цене золота, в цифрах 2008 г. это составило бы около $1,07 трлн (что всего на 20% превышает резервы Швейцарии по состоянию на 2020 г. ). При этом в 1970 г. на США, ЕЭС, Великобританию и Швейцарию приходилось около 71% всех накопленных в мире резервов. На протяжении последующих десятилетий становилось понятнее, что глобализация снижает предсказуемость финансовых рынков, увеличиваются объемы и частота перетока капиталов; растут масштабы трансграничных инвестиций. Все это угрожало стабильности валютных курсов и вызывало озабоченность правительств большинства стран.
В новых условиях доллар как основное расчетное средство в глобальной финансовой системе и как главная валюта международных займов оставался практически единственным инструментом, колебания которого не влияли сколь-либо заметным образом на экономику страны-эмитента — но для правительств других государств проблема была крайне важна. В 1992 г. была предпринята спекулятивная атака на британский фунт, обвалившая его стоимость по отношению к доллару на 25%; в декабре 1994 г. на 50% обесценилось мексиканское песо; на протяжении большей части десятилетия во многих развивающихся странах была зафиксирована высокая инфляция, достигавшая 874% в год в России, 2076% в Бразилии и более 313 млн процентов в Югославии. Апофеозом стал кризис 1997–2000 гг., когда волна девальваций прошла по всем континентам — от Южной Кореи через Россию до Аргентины. Это нарастание нестабильности произошло в условиях, когда на мировых площадках доллар рос в том числе и к основным европейским валютам, а Соединенные Штаты в 1998 г. впервые с 1969 г. вернулись к сбалансированному и даже профицитному бюджету. Поэтому не приходится удивляться, что после выхода из кризиса накопление резервов стало главной стратегией обеспечения экономической безопасности для всех стран мировой периферии.
Я уже упоминал о том, что последовало далее, и сейчас можно только повторить: на протяжении всех 2000-х гг. вплоть до начала «великой рецессии» 2007–2009 гг. «развивающийся» мир предъявлял поистине безграничный спрос на доллары. При этом в то же время многие политики и эксперты именно из периферийных стран активно обвиняли Соединенные Штаты в том, что они намеренно увеличивают дефицит бюджета и торгового баланса и тем самым стремятся обогатить себя за счет остального мира — в чем часто желали видеть свидетельства близости «банкротства Америки» и «краха доллара». Конечно, США не противились тому, что иностранные производители продавали им товары за доллары, не требуя, кроме денег, ничего взамен — однако нужно со всей прямотой сказать, что таких дисбалансов не возникало, если бы центральные банки остальных стран не стремились аккумулировать доллары во все возрастающем объеме. Да, власти зачастую бывали правы: например, накопление Резервного фонда и инвестирование его в долларовые активы помогло правительству России нарастить расходы в 2008–2009 гг. и относительно безболезненно пройти через кризис — однако я хочу привлечь внимание лишь к тому, что за накопление дисбалансов несли ответственность обе стороны и ведущей была именно та, которая эти резервы накапливала. Процесс принял такие масштабы, что по состоянию на 1 января 2008 г. общий объем резервов Японии, Китая (с учетом Гонконга), России, Индии, Южной Кореи, Саудовской Аравии и Бразилии составил $4,71 трлн, тогда как ФРС, ЕЦБ и Банк Англии довольствовались лишь $881 млрд, то есть суммой более чем в пять раз меньшей. Этот процесс не указывал на злонамеренность действий Соединенных Штатов: скорее напротив, их роль в мировой экономике в 1990-е и в 2000-е гг. не может быть переоценена — создав огромный дополнительный спрос, Америка на протяжении двух десятилетий поддерживала высокие темпы роста мировой экономики, так как положительные сальдо торговых балансов Китая, России или Саудовской Аравии прямо указывали на то, что они не стремились быть источниками такого спроса, в лучшем случае локализуя его часть внутри своих собственных экономик. Иначе говоря, в этот период США действительно выступали — если не в мировой политике, но в мировой экономике — an indispensable power («незаменимая сила»), статус которой столь многих раздражал.
Однако у этой позитивной роли была и оборотная сторона. Америка действительно очень серьезно поспособствовала экономическому росту на рубеже столетий, а ее лидерство в технологической революции и ее приверженность свободному рынку радикально изменили современный мир. В то же время новые степени финансовой свободы, к которым привыкали американские власти, обусловили переоценку ими собственных возможностей. Как говорилось ранее, деньги переставали рассматриваться американскими властями как нечто связывающее их эмитента, а обязательства — как нечто ограничивающее свободу действий должника. Объем ликвидных долларовых активов, находившихся в собственности иностранных держателей в 1970 г., равнялся объему экспорта США за два года — та же сумма, имевшаяся только в резервах центральных банков в 2007-м, — объему экспорта за три с половиной года. В 1971 г. американские власти осознанно отказались от обмена долларов на золото — сегодня никто не может гарантировать получение за доллары чего-либо, кроме большего числа долларов. Приобретение за эти деньги активов возможно — но в довольно ограниченном масштабе, не меняющем общего правила. Новая ситуация создала идеальные условия к тому, чтобы валюты развитых стран превратились лишь в совершенный инструмент антикризисного регулирования, в то время как их функция мировых денег и средства накопления оказалась скорее обузой. С этого момента экономика западного мира и стала «экономикой без догм».
Третий период в развитии современной финансовой системы начался с события, очень напоминавшее то, что произошло 15 августа 1971 г., — но случилось это 37 лет спустя, когда американские финансовые власти были поставлены перед фактом: если государство не спасет крупнейшие финансовые институты огромным вливанием ликвидности, экономика рухнет. Выбор был очевиден — и всего за два года ФРС обеспечила появление «из ниоткуда» суммы долларов, соответствовавшей 25% всех долларовых резервов центральных банков мира по состоянию на день накануне драматического вечернего заседания 15 сентября 2008 г. Этот этап чудесных финансовых приключений продолжается и по сей день.
Основная черта этого периода —своего рода «захлопывание» той ловушки, которая была расставлена (хотя совершенно непредумышленно, о чем я еще скажу в заключении книги) на рубеже столетий. В течение периода между началом 1990-х и концом 2000-х в воображении политиков и экономистов рисовалась картина глобализации как «прилива, который поднимает все лодки». Активное участие международных финансовых институтов в борьбе с кризисом 1997–1998 гг.; готовность США не обращать внимания на ухудшение условий торговли из-за девальвации азиатских валют; допуск Китая в ВТО на заведомо щадящих условиях в 2001-м и полное бездействие Запада в условиях роста цен на нефть до $140/баррель летом 2008-го — все это было своего рода данью глобализации и создавало у стран периферии обманчивые ощущения того, что индустриальный Китай сможет обогнать Соединенные Штаты, а сырьевые Россия и Саудовская Аравия — обеспечить свое процветание за счет сверхдорогих нефти и газа, а все они вместе, если потребуется, «припрут» Америку «к стенке», начав шортить доллар и сбрасывать облигации федерального казначейства. Все это, однако, сегодня выглядит самообманом. В условиях масштабного кризиса, начало которого мы наблюдали в 2020 г., хорошо заметны совершенно иные моменты.
Во-первых, становится понятным, что держатели валют и долговых бумаг главных центров современной экономики — США, стран ЕС и Великобритании — не обладают никакими рычагами влияния на правительства и финансовые власти этих стран. Мы только что упоминали, что с 1 сентября 2008 по 1 сентября 2010 г. баланс ФРС вырос на $1,4 трлн. Кроме того, баланс ЕЦБ в 2014–2016 гг. увеличился на €1,35 трлн. С момента начала пандемии баланс ФРС прибавил еще $2,9 трлн, ЕЦБ — €2 трлн, а Банка Англии — £292 млрд. Только за первую половину 2020 г. в «атлантическую» экономику было впрыснуто в 1,2 раза больше средств, чем центральные банки всех остальных стран мира непомерными трудами собрали в резервы с начала этого столетия. Это показывает прежде всего одно: если Китай, Россия и все прочие «сверхдержавы» попытаются продать все имеющиеся у них американские казначейские облигации, несколько американских банков легко выкупят их с немедленным перезакладыванием в ФРС. Подобная операция на $2–4 трлн не только не обрушит рынок американского долга — она вообще не будет им замечена. Что касается самого долга, то, как мы отмечали, средние ставки по 10-летним бумагам снизились с 5,12–6,68% годовых в 2000 г. (когда бюджет, напомним, был профицитным) до 2,53–3,84% в 2010 г. и до 0,66% по состоянию на 1 июля 2020 г., что делает обслуживание гигантского американского долга все более дешевым. Но ситуация выглядит даже более оптимистично для правительства США. Если по состоянию на 1 июля 2000 г. на балансе ФРС было всего 4,9% находящихся в обороте казначейских облигаций, то на 1 июля 2010 г. — 8,8%, а на 1 июля 2020-го — 21,6% всех этих бумаг. Примечательно, но Федеральная резервная система, выступая держателем бумаг, получает по ним доход, выплачиваемый Федеральным казначейством, — а на следующий год отправляет в федеральный бюджет 75% образовавшейся прибыли, чем делает обслуживание государственного долга в нынешних условиях в разы дешевле, чем это может показаться на первый взгляд (по итогам 2020 г. прибыль Федерального резерва составила $88,5 млрд, что делает его самой прибыльной из американских компаний, даже если сравнивать с их результатами во вполне успешном 2019 г.). С 2000 по 2020 г. государственный долг США вырос с 55% ВВП до 136%, но, на мой взгляд, ничто не мешает ему увеличиться до 300% без серьезной дестабилизации финансовой системы. Долларовый «долг» Соединенных Штатов и номинированный в евро «долг» европейских стран фактически перестает быть долгом в том смысле, что он никогда не будет не только выплачен, но и даже сокращен; кроме того, с высокой степенью вероятности в ближайшие три–пять лет он к тому же перестанет приносить проценты.
Во-вторых, в последние годы стало очевидно, что масштабная эмиссия и рост кредитования правительства фактически на беспроцентной основе не вызывает в западных странах инфляции и иных серьезных побочных эффектов. Напротив, в развивающихся странах практика эмиссии в основном под накопленные резервы вызывает ограниченность денежного предложения и сокращение спроса, а нарушение подобных правил порождает инфляционные риски. Здесь важно отметить тот факт, что в отличие от западных стран, где снижение доли накопления в ВВП до 16–17,5%, как в США, не приводит к значительному снижению темпов роста (с уровня, предшествующего кризису 2008 г., ВВП США к началу 2020-го увеличился на 21,7%), то для стран, «не испорченных» модернизацией, оно чревато остановкой развития (например, в России, где рост ВВП снизился с 4,7–8,5% в середине 2000-х гг. до 1,3% по итогам 2019 г., а все попытки довести инвестиции в основной капитал до 25% ВВП, о которых В. Путин говорит с 2011 г., потерпели провал). В Китае снижение этого показателя с рекордных 46,7% в 2011 г. до 43% в 2017-м отозвалось падением темпа прироста ВВП с 9,6 до 6,9% — причем в последние годы все большее количество экспертов открыто сомневаются в реалистичности даже этих цифр. И, честно говоря, я не вижу перспектив для стран периферии ускорить свой рост в ближайшие годы — ведь ни для кого не секрет, что, с одной стороны, мы наблюдаем рост добычи энергоносителей в США и радикальный переход Европы на возобновляемые источники энергии (Дания уже давно поставила целью отказаться от использования ископаемого топлива к 2050 г., а в последнее время об этом начинают говорить и на уровне всего Европейского союза) и, с другой стороны, «окукливание» экономических сверхдержав (США активно увеличивают импорт из Мексики, которая может сместить Китай с позиции крупнейшего поставщика товаров в Соединенные Штаты уже в 2022 г., и готовятся выводить производства из Китая, тогда как ЕС делает ставку на своих восточных членов — Турцию, Северную Африку и в будущем, возможно, Украину). Используя свои финансовые возможности и свое политическое влияние для «привязывания» своих соседей, западные державы будут гораздо более независимы от периферийных стран, которых в относительно недалеком будущем могут ждать очень тяжелые времена.
В-третьих, завершив свою масштабную трансформацию, финансовая система Запада сегодня практически не зависит от периферийных стран, хотя обратное остается совершенно неверным. В последние годы политики ведущих незападных стран постоянно говорят о «дедолларизации»; Си Цзиньпин уже говорил о превращении юаня в главное расчетное средство на энергетических рынках; В. Путин мечтал о превращении рубля в полностью конвертируемую валюту еще в 2003 г. («Другая крупная задача, которую надо решать вместе, — это достижение полной конвертируемости рубля. Конвертируемости не только внутренней, но и внешней. Не только по текущим, но и по капитальным операциям. Скажу прямо: стране нужен рубль, свободно обращающийся на международных рынках»), а в последнее время, убедив самого себя в том, что «российская национальная валюта — рубль — полностью и свободно конвертируется на любые мировые валюты», предлагает сделать его расчетной единицей в торговле между странами БРИКС. Однако реальный прогресс невелик: китайский юань сегодня занимает в валютных резервах центральных банков долю в 1,9%, и этот показатель превышает 10% только в России и ряде африканских стран (причем именно покупки этой валюты со стороны Банка России послужили основой серьезного роста ее доли в глобальных резервах, а эксперты, говоря об обретении им статуса третьей по популярности резервной валюты в мире, пока относят это событие к 2030-м гг.), а российский рубль в данном качестве не присутствует даже в странах СНГ (Беларусь последней перестала учитывать его в официальных валютных резервах с 2017 г.). В валютах периферийных государств практически не сделано внешних займов — и потому их накопление в мире вдолгую остается в значительной мере бессмысленным. В России в рамках «дедолларизации» пытались заставить иностранцев покупать нефть за рубли; в Иране ее цена номинирована в евро — но мы прекрасно видим, что подобные «радикальные шаги» Америку никак не задевают. Сегодня «дедолларизация» возможна лишь в том случае, если альтернативой окажется валюта страны, которая столь же филигранно управляет своим внешним долгом, способна осуществлять столь же масштабную эмиссию, не провоцируя инфляции и не заботясь о каких-либо ограничениях вывоза собственной валюты и ее использования в международных расчетах между третьими странами, — пока же все эквилибристические упражнения Китая по выдаче связанных кредитов в юанях для закупки китайских товаров и оборудования напоминают разве что эксперименты по использованию «переводного рубля» в расчетах между странами — членами Совета экономической взаимопомощи. Мы сегодня можем восхищаться китайскими технологиями мобильной связи пятого поколения или российскими военно-техническими разработками — но мне все же кажется, что важнейшим инструментом американского доминирования в начале ХХI в. являются их финансовые технологии, которые периферийные страны даже не попытались скопировать. Они, вероятно, считали, что американцы и европейцы из последних сил пытаются вернуться к «нормальному» положению вещей, и их неспособность это сделать воспринимали как свидетельство близкого конца западного мира — а оказалось, что возникла новая норма, на фоне которой периферийные финансовые системы выглядят безнадежным анахронизмом.
События последнего времени указывают, на мой взгляд, на то, что основные западные экономики пришли в состояние нового равновесия. Создав механизмы, позволяющие в кризисных ситуациях производить практически безграничную эмиссию, не провоцируя инфляции и не повышая общей стоимости обслуживания государственного долга, они существенно ослабили ту связку с внешним миром, которая оставалась необходимой еще на предыдущем этапе становления «новой экономики». В результате мир сегодня зависит от главных резервных валют, которые в значительной мере превратились из классических денег в инструменты регулирования американской и европейских экономик — но сами эти экономики во все меньшей степени зависят от остального мира.
***
Насколько устойчивой является эта система, в каком направлении она будет эволюционировать и к каким последствиям может привести?
На мой взгляд, за прошедшие полвека в развитых странах сложилась качественно новая финансовая система. Она дает властям огромные возможности маневра, несопоставимые с имевшимися раньше. Сегодня дефицит федерального бюджета США находится на уровне 1944 г., но этого никто не ощущает, в то время как 70 с лишним лет назад для финансирования военных расходов максимальная ставка подоходного налога на состоятельных граждан была повышена до 94%, более 90% населения вынуждены были купить облигации военного займа, наименьший номинал которых составлял… 10 американских центов, были введены ограничения на заработную плату и компенсации корпоративных менеджеров, а более 10 важнейших товаров — от бензина до сахара и от масла до сгущенного молока — продавались в соответствии с утвержденными нормативами и по фиксированным ценам.
Именно это изменившееся положение выступает главной гарантией того, что правительство может адекватно ответить на любой хозяйственный кризис — и даже обеспечить относительно безболезненную остановку экономики на несколько месяцев. При этом следует заметить, что в ходе текущего кризиса увеличение заимствований с гораздо меньшим привлечением внешних инвесторов, чем ранее (так, с 1 июля 2019 г. по 1 июля 2020 г. объем американских казначейских обязательств на балансе иностранных юридических лиц вырос всего на 6,2% по сравнению с увеличением на 83% в 2008–2010 гг.) в условиях сохранения номинального размера внешнеторгового дефицита (в 2015–2019 гг. он оставался на том же уровне, что и в предшествующих прошлому кризису 2005–2008 гг. при инфляции доллара за этот период 24,6%). При этом увеличение долга не вызывает серьезного удорожания его обслуживания и не является реальной проблемой для американского казначейства. В ЕС мы видим те же тренды, причем проявляющиеся даже более радикально: государственный долг четырех крупнейших экономик еврозоны с 1 января 2007 г. до 1 июля 2020 г. вырос более чем в 1,7 раза при заметном снижении стоимости его обслуживания, а баланс ЕЦБ за тот же период «разбух» в 5,47 раза, достигнув €6,29 трлн. Эти тренды, на мой взгляд, могут сохраняться на протяжении довольно длительного времени: с высокой степенью вероятности после каждого кризиса государственный долг развитых стран будет увеличиваться на 20–30% ВВП и затем стабилизироваться на новом «плато» до следующего циклического спада. Увеличение пропорции долга к ВВП с нынешних 100–120% до 250–300% в условиях новой финансовой системы не кажется проблематичным, и это значит, что западные экономики практически «купили» себе для устойчивого развития еще 25–30 лет.
Важнейшими вызовами в ближайшее время выглядят два момента.
С точки зрения самóй новой финансовой системы и ее устойчивого функционирования наиболее интригующим является вопрос о том, опустятся ли процентные ставки в ближайшие годы до устойчиво отрицательных величин. Это могло бы стать важнейшим экономическим событием XXI в., так как, с одной стороны, практически сняло бы напряженность, связанную с ростом номинальных показателей государственного долга, а с другой стороны — привело бы финансовую систему в соответствие с той «новой экономикой», которая по мере технологического прогресса будет и далее понижать стоимость наиболее массово производимой продукции. Сегодня одним из важнейших вызовов «новой экономики» является распространение бесплатных благ и появление товаров с непривычно высокими сроками службы (например, электромобилей или солнечных батарей), которые потребуют дополнительных инструментов стимулирования спроса, помочь чему могут, в частности, отрицательные ставки.
С точки зрения глобальной экономики следует ожидать усиления раскола мира даже уже не столько на индустриальный и постиндустриальный миры (сами развитые страны, скорее всего, преодолеют тренд к деиндустриализации), сколько на пространства, в которых действуют новая и традиционная финансовые системы. «Дедолларизация», которой многие сегодня так хотят достичь, вполне может стать реальностью — но не потому, что мировой периферии не нужны будут западные финансовые инструменты, а потому, что западные державы смогут обходиться без «колониальных» товаров и услуг. Будет очень интересно увидеть, в какой мере периферийные страны смогут сохранять устойчивость своих финансовых систем без их «прикрепленности» к западным; удастся ли им перейти к вынужденной свободной конвертации своих валют и какие последствия это будет иметь. Не следует забывать, что мировое доминирование доллара сложилось в 1960–1980-х гг. именно по причине его роли на долговом рынке, в то время как большинство нынешних оппонентов Америки стремятся максимально ограничить свои внешние заимствования.
Фундаментальным следствием финансовой революции последних десятилетий, вероятнее всего, станет изменение характера глобализации. Возможности неистощимого финансирования внутренних программ развития будут стимулировать переход к возобновляемым источникам энергии, развитие новых производств и создание дополнительных рабочих мест в развитых странах. Пресловутая Chimerica, игравшая исключительную роль в переходный период, утратит свою актуальность. Западный мир сконцентрируется на проецировании на остальную часть планеты своих ценностей и смыслов, соединяя мир стандартами сотовой связи, операционными системами, новыми средствами коммуникациями, социальными сетями, хранением баз данных в своих юрисдикциях. Китай и страны, которые будут все более зависеть от него как поставщики сырья и рынки сбыта, скорее всего, станут опираться на доступность и распространенность производимых им материальных благ. Таким образом, глобализация распадется на «информационно-смысловую» и «материальную», причем вторая будет постоянно сталкиваться с проблемами, обусловленными сокращающимися доходами сырьевых экономик и необходимостью поддерживать высокий уровень инвестирования — все это будет способствовать тому, что кредитные пузыри в XXI в. мягко переместятся из развитого мира в развивающийся. Долгосрочным итогом данного тренда мне видятся серьезные хозяйственные трудности тех периферийных стран, которые попытаются (или будут вынуждены) создать альтернативную Западу хозяйственную систему на основе имеющихся у них архаичных финансовых институтов.
Конечно, история, как бы кто ни трактовал этот термин, не закончится и с созданием «новой экономики» — как не закончилась она ни в XIX, ни в ХХ в. Процесс конкуренции между государствами, обществами, и народами не прекратится. Просто если на протяжении многих столетий в основе его лежала военная сила, природные и людские ресурсы, а также территории, то в перспективе конкурировать будут образы жизни, системы управления и морально-этические доктрины. Экономическая конкуренция в ее относительно «чистом» виде, воплощением которой и была эпоха 1970–2020 гг., постепенно уйдет в историю по мере того, как развитым странам перестанет требоваться доказывать свое экономическое превосходство над периферийными. Значение последнего полувека в истории международных финансов обусловлено, на мой взгляд, прежде всего тем, что случившиеся в течение этого времени события привели мировую экономику от состояния относительного единообразия через различные формы взаимной зависимости к условиям, позволяющим организовываться на различных основаниях и существовать как бы в одном пространственном и временнóм, но в разных смысловом и ценностном измерениях. Человечество оставляет в прошлом эпоху великих экономических «уравнителей» — массового индустриального производства и унифицированных финансовых систем — и в который уже раз вступает на неизведанный и труднопредсказуемый путь.
Войти с помощью соц. сетей: