Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Формирование качественно новой финансовой системы в США, а потом и в других развитых странах на протяжении последних 20 лет вызвало массу алармистских реакций. В самих Соединенных Штатах нарастание государственного долга рассматривалось как катастрофически опасный тренд, который приводит к обнищанию будущих поколений. «Как бы мы ни назвали современный этап экономического цикла — великой рецессией или великим финансовым кризисом, — его нельзя считать типичной депрессией. Просто пришло время платить по счетам. Затянулась долговая петля, начало созданию которой было положено около 60 лет назад», — писали Дж. Молдин и Дж. Теппер, полагая неустойчивость новой конструкции очевидной. Возникали общественные инициативы, активисты которых считали необходимым бороться за ограничение долгового бремени. Во всем мире заговорили о «неизбежном» дефолте США по своим обязательствам: утверждалось, что дефицит федерального бюджета может достичь 20% ВВП на протяжении 2020-х гг. и даже обесценение долга за счет относительно высокой инфляции на фоне низких процентных ставок не сможет спасти от отказа от выплат по обязательствам государства, что «даже могущественные американские власти не в состоянии жить надеждой на то, что смогут взять в долг когда и сколько захотят и под дешевый процент» и что «неспособность обремененных долгом Соединенных Штатов противостоять грядущим экономическим, политическим и военным вызовам становится очевидной». В России, по мере того как наша страна противопоставляет себя Западу, тема грядущей финансовой катастрофы Америки муссируется все активнее: в последние годы ее экономику воспринимают в качестве «пузыря», полагая, что Соединенные Штаты сегодня «живут за счет остального мира», якобы «производя 20% мирового ВВП, а потребляя 40%». О «крахе доллара» и «дефолте США» выходят десятки книг, причем такое развитие событий воспринимается в основном как нечто не столько неизбежное, сколько желанное; о нем зачастую рассуждают даже «экономисты», подвизающиеся в Кремле, и в том или ином контексте упоминает президент В. Путин.
Между тем нынешняя ситуация представляется мне вполне стабильной, причем по нескольким обстоятельствам. Начнем с тех финансовых моментов, на которые критики обращают наибольшее внимание.
Прежде всего следует иметь в виду различия между долговой и эмиссионной политикой США, Японии, Великобритании и стран ЕС, с одной стороны, и всех остальных государств, с другой. Они состоят в том, что валютная эмиссия и выпуск государственных долговых обязательств в рамках «экономики без догм» характеризуются двумя важными обстоятельствами.
Во-первых, центральные банки ведущих держав сегодня никак не связаны обязательством, по которому валюта должна бы иметь определенную «привязку». Хорошо известны классические примеры девальвации бумажных денег и краха эмиссионных систем, основанных на безответственном выпуске ассигнаций. Такая безответственность означала лишь одно: несоответствие номинального количества выпускаемых бумажных денег реальному денежному материалу, которым в случае необходимости можно было рассчитываться во внешнеторговых операциях. Во Франции попытка Дж. Ло закончилась неудачей вскоре после того, как его частный Banque Générale был преобразован в государственный Banque Royale, а затем объединен с La Compagnie française des Indes orientales для максимального удобства нуждавшейся в деньгах казны. В Германии гиперинфляция начала 1920-х гг. была обусловлена тем, что основным мотивом эмиссии со стороны властей выступала покупка золота или иностранной валюты для репарационных выплат по Версальскому договору (если быть более точным, то по «Лондонскому плану платежей», утвержденному Комиссией по репарациям в мае 1921 г.). Собственно, в США никакой масштабной эмиссии не производилось вплоть до начала 1970-х гг. — хотя к тому времени непосредственный размен долларов на золотую монету уже не практиковался более 35 лет, — поскольку существовали гарантии, по которым иностранные банки могли обменивать на золото как наличные, так и безналичные доллары по фиксированному курсу. Эмиссия почувствовала себя относительно освобожденной от ограничений тогда, когда доллар перестал быть привязанным к золоту, а на другие валюты начал обмениваться по рыночному курсу. Дополнительную степень свободы процессу обеспечило и превращение доллара в мировое платежное средство. Увеличение денежной массы в этих условиях позволяло наращивать импорт и таким образом поддерживать противостоящую деньгам товарную массу, и, более того, в данном случае сами эмитированные деньги оказывались за пределами страны, не провоцируя инфляции. Кроме того, учитывая размеры американской экономики и ее относительно низкую зависимость от внешней торговли, американские граждане и компании никогда не пытались инвестировать в иностранные валюты для диверсификации своих финансовых рисков. Если даже предположить практически невероятное, что держатели долларов за рубежами США, разочаровавшись в нем, попытаются продать доллары или приобрести на них какие-то активы на территории Соединенных Штатов, то оба варианта пойдут Америке только в плюс: курс валюты снизится и это простимулирует экспорт из США в прочие страны, сделав его более конкурентоспособным; в то же время дополнительный спрос на американские активы поднимет их цену и тем самым увеличит оценки национального богатства. В конце 2020 г. в резервах центральных банков находилось около $6,9 трлн и (с высокой степенью вероятности) около 60% от всего количества наличных долларов и $1,2 трлн рассредоточено за пределами США; таким образом, вся эта сумма (одномоментная репатриация которой все равно невозможна) составляет не более 22,3% капитализации американского фондового рынка и около 16% суммарной стоимости американской жилой и офисной недвижимости. Однако важнейшим остается очевидный факт: никто не может разорить американскую ФРС просто потому, что у нее нет обязательства обменять доллары на определенный актив или на другие валюты по фиксированному курсу.
Во-вторых, государственный долг Соединенных Штатов также представляет собой нечто существенно отличающееся от долга других стран. Занимая, американское правительство принимает на себя обязательство через некое количество времени выплатить держателю облигации большее количество долларов, не гарантируя при этом того, сколько будет составлять эта сумма в других валютах и/или какова будет ее покупательная способность. Эти долговые обязательства, номинальная стоимость которых на 1 июля 2020 г. составила $26,43 трлн, находятся в собственности американских и иностранных инвесторов в соотношении приблизительно 73 к 27%. Да, на первый взгляд этот долг велик, но дефолт по нему невозможен. Прежде всего потому, что американское правительство не испытывает никакой проблемы с получением денег, необходимых для осуществления выплат по долгу: я уже отмечал, что в последнее время, когда привлечение новых средств в бюджет требовало немедленных действий, практически все выпущенные правительством в рамках «коронакризисного» пакета мер облигации были тут же приняты на баланс ФРС, то есть бюджет был профинансирован эмиссионными деньгами. То же самое случится, если правительство столкнется с гипотетическими требованиями внешних держателей долга — ведь выплата по долгу в таких условиях представляется мерой чисто технической, а отказ от выполнения обязательств разрушит всю финансовую систему, и поэтому первую всегда предпочтут второму. Характерно, что этого, похоже, не понимают и не хотят понимать за пределами США: так, например, глава Сбербанка Г. Греф, по должности обязанный иметь о современной финансовой системе некоторые представления, недавно публично заявил, что «Соединенные Штаты Америки могут себе позволить совершенно спокойно в короткие сроки эмитировать $3 трлн долга, разместив их на рынке среди инвесторов всего мира (курсив мой. — В. И.)», очевидно, не осознавая того факта, что американцы в ходе недавнего кризиса этого не делали. Отличием такой ситуации от наблюдающейся в остальном мире является тот факт, что большинство развивающихся стран, чтобы привлечь средства на мировых рынках, вынуждены занимать в иностранной валюте. Собственно, с этим и связаны самые известные дефолты: латиноамериканские в начале 1980-х гг. (перед тем суммарный долг стран региона вырос с $75 млрд в 1975 г. до $315 млрд в 1983-м), Мексики в 1994-м, Эквадора и Аргентина — в 2000–2001 гг. Аргентина, за последние 40 лет шесть раз допустившая неплатежи по своему долгу, занимала в собственной валюте, которая была привязана к доллару, и поэтому ситуация была аналогичной. Во всех этих странах существует непреодолимая проблема: их центральные банки не эмитируют международные валюты, в которых осуществляются заимствования; поэтому, чтобы вернуть занятые средства, правительствам приходится переводить налоги, собираемые в национальной валюте, в валюту кредитора — и вот тут и возникает тот «разрыв», которого не существует в США, странах ЕС или Японии, где кредиты привлекаются в валюте страны-заемщика. У США сегодня именно поэтому, если дополнить П. Кругмана, нет не только внешней торговли, но и внешнего долга. Пределы прочности данной системы демонстрирует нам та же Япония, которая имеет номинированный в иенах государственный долг, приближающийся к 240% ВВП, и при этом не дает повода рассуждать о близости своего дефолта.
Еще одним крайне важным моментом, который необходимо иметь в виду при оценке устойчивости американской экономики, является размер и динамика не только государственного, но также корпоративного долга, а также обязательств домохозяйств — ведь очень много говорится о закредитованности американских фирм и граждан. Однако и тут дела обстоят не совсем так, как это обычно представляется.
Корпоративный долг в США в последние полвека рос намного меньшими темпами, чем можно было предположить, и, что самое важное, с момента формирования новой финансовой системы его динамика не изменилась. Накануне отмены золотого обеспечения доллара, в середине 1971 г., он составлял $378 млрд, или 32,84% ВВП; к концу третьего квартала 1990 г. он вырос до 43,06% ВВП — и с этого времени почти зафиксиpовался. Соответствующий график хорошо показывает, что всякий раз во время резкого ускорения роста, предшествующего кризисам, показатель выходит на новые максимумы, но затем компании выплачивают долги и берут новые весьма осторожно. В итоге в конце 2018 г. отношение корпоративного долга к ВВП в США составляло всего 45,89% ВВП, а сам он достиг уровня $9,6 трлн (для сравнения: в тот же момент в Германии этот показатель составлял 57,5%, в Японии — 102,8%, а в Китае — 153,6% ВВП). Иначе говоря, в отношении к ВВП Соединенных Штатов совокупный долг небанковского сектора в последние полвека рос в 3,5 раза медленнее, чем увеличивались обязательства федерального правительства. Однако куда более интересно иное: отношение обязательств компаний не к абстрактному показателю ВВП, а к результатам деятельности корпоративного сектора — и в первую очередь к показателю капитализации. Если взглянуть с этой стороны, мы увидим весьма неожиданную картину: суммарные обязательства американских компаний за прошедшие полвека сократились с 43,2% до 31,4% их совокупной капитализации (для сравнения: внешний и внутренний долг российских компаний на начало 2020 г. составил 86,3% капитализации всех публичных компаний страны).
Несколько иную — но также весьма примечательную — динамику обнаруживает совокупный долг американских домохозяйств. В середине 1971 г. он составлял умеренные 42,12% ВВП, начав устойчиво расти с первой половины 1980-х гг. и достигнув исторического максимума 98,27% ВВП в конце 2007 г., когда, собственно, и случился ипотечный кризис, первый и пока единственный в американской истории, спровоцированный закредитованностью частных лиц. С тех пор, однако, в США продолжается процесс устойчивого снижения задолженности домохозяйств — и тренд остается в силе, несмотря на минимальные ставки по кредитам (хотя «коронавирусный» кризис временно его прервал). За 12 лет отношение долга к ВВП сократилось почти на четверть и достигло 74,77%, опустившись ниже уровня 2002 г. При этом основная часть долга домохозяйств — ипотечные кредиты — с 2008 г. не растут не только в относительном, но и в абсолютном выражении, составляя около $10 трлн, в то время как совокупная стоимость жилья на территории Соединенных Штатов с 2010 г. увеличилась на 51% и составляла на конец 2019 г. $33,6 трлн. Иначе говоря, «критическая» закредитованность домохозяйств не подтверждается: если брать в совокупности ипотечные и автокредиты, на их обслуживание граждане сегодня тратят менее 10% своего совокупного дохода, что является минимальным значением за более чем 40 лет. В странах Европейского союза проблема частного долга также не стоит слишком остро: по последним данным, он составляет 52,1% ВВП стран–членов блока.
Завершая этот экскурс, отметим удивительную на первый взгляд вещь: в период нынешнего «коронавирусного» кризиса государственный долг США стал сопоставим по объему с обязательствами корпораций и домохозяйств, вместе взятыми, впервые с середины 1950-х гг., когда американские финансы восстанавливались после Второй мировой и корейской войн — что говорит о важнейшем тренде, отличающем современную финансовую систему: опережающем росте государственных долговых обязательств по отношению к частным. Важность данного обстоятельства невозможно переоценить: если выражаться немного фамильярно, финансовая система современного общества характеризуется тем, что долги активнее всего делают те, кто не зарабатывает деньги, а печатает их.
И этому есть свое объяснение.
Если внимательнее присмотреться к организации современной финансовой системы, окажется, что она вовсе не ориентирована на бесконечное раздувание кредитных пузырей и градация кредитных ставок очень легка для понимания. С одной стороны находится государство, которое имеет возможность бесконечно привлекать/создавать деньги на максимально льготных условиях, то есть практически беспроцентно (средняя ставка по 10-летним облигациям федерального казначейства США составляла на 1 июля 2020 г. 0,67% годовых). К нему примыкают крупные корпорации, чьи облигации также приносят крайне незначительный доход (на ту же дату средняя доходность долговых обязательств американских компаний с рейтингом ААА достигла исторического минимума 2,14% годовых). С другой стороны, кредиты частным лицам выдаются под куда более высокие проценты: в июле 2020 г. средняя ставка по 30-летнему ипотечному кредиту в США сложилась на уровне чуть ниже 3% годовых, а по кредитам на покупку автомобилей — 4,24%; кредиты на обучение в колледжах (с начала 2000-х гг. — самая быстрорастущая категория ссуд частным лицам) обходятся в 4,51–5,18% годовых, а необеспеченные потребительские ссуды по кредитным картам — в 16,03% годовых. Иначе говоря, пресловутый кредитный пузырь четко структурирован: он позволяет привлекать на максимально льготных условиях средства, которые вливаются в экономику или идут на поддержание минимального благосостояния граждан (на социальные программы), и в целом благоволит тем, кто использует заемные деньги на развитие реального сектора (корпорации) или покупку товаров длительного пользования (дома и машины). Текущее потребление в кредит финансируется гораздо меньше. Даже «новая» финансовая система требует от большинства населения работать не менее интенсивно и напряженно, чем прежде, поскольку свои уникальные возможности она демонстрирует только в моменты серьезных кризисов, и то в некоторой мере ради того, чтобы заместить сокращающиеся займы населения и компаний (так, например, с 1 января 2008-го по 31 декабря 2011 г. государственный долг США вырос с 64,42 до 97,42% ВВП, но этот рост был более чем наполовину компенсирован снижением суммарного долга домохозяйств и компаний нефинансового сектора с 142,26 до 125,23% ВВП).
Таким образом, называть экономикой без догм сегодня можно прежде всего действия правительств; они становятся все более радикальными в связи с обретением финансовыми властями новой степени свободы — но при этом меняющаяся реальность не разрушает привычной хозяйственной динамики. Более того, с 2000 г. доходы американского федерального бюджета выросли всего с $2,03 трлн до $2,82 трлн (за 10 месяцев 2020 финансового года), а расходы — с $1,79 трлн до $5,63 трлн (за 10 месяцев 2020 финансового года), но при этом только за последние семь лет доля американцев, которые считают бюджетный дефицит «очень серьезной проблемой», снизилась с 72 до 47%. У. Баффетт совершенно прав, говоря: «Если вы эмитируете бонды в собственной валюте, большой вопрос, что может случиться с валютой — но при этом вы не объявите дефолта, а Соединенные Штаты достаточно прозорливы, чтобы занимать только в собственной валюте», и поэтому долг практически независимо от его масштабов не является для США значимым вызовом (некоторые авторы идут еще дальше и заявляют, что государственный долг вообще не представляет проблемы, которой следует серьезно озабочиваться).
Более того, экономика, которая, как сегодня в США, основывается на современной финансовой системе, имеет два практически идеальных балансира — внешний и внутренний.
Внешняя балансировка системы осуществляется двумя способами.
Во-первых, широкая денежная эмиссия позволяет Соединенным Штатам становиться потребителем огромного количества импортируемых товаров, своего рода consumer of last resort («потребитель последней инстанции»). С 2000 по 2019 г. суммарный дефицит внешней торговли США составил $10,7 трлн, что позволяет системе «импортировать дефляцию», приобретая товары в основном по относительно низким ценам. Это делает американскую экономику конкурентоспособной, так как экономит значительные средства домохозяйств и дает возможность расти ценам на те товары и услуги, которые производятся и потребляются локально (например, цена легендарного бигмака с 2000 г. выросла в Америке в 2,27 раза, а средняя стоимость гостиничного номера — в 1,57 раза). Иначе говоря, новая финансовая система позволяет развиваться реальному сектору как в странах, которые поставляют в США свои товары, так и в самих Соединенных Штатах. При этом накопление за рубежом значительного количества долларов или американских государственных обязательств чревато на определенном этапе либо попытками сыграть против курса доллара (что чрезвычайно сложно, учитывая масштаб рынка), либо стремлением потратить эти валютные запасы. В обоих случаях следствием станет рост конкурентоспособности США на внешних рынках и увеличение объемов экспорта товаров. Обесценение доллара, к которому подталкивает его переизбыток у иностранных игроков, должен рассматриваться не как провозвестник дефолта, а как отложенный спрос на американские товары и в этом качестве как «кислородная подушка» на случай кризисов.
Во-вторых, нельзя не принимать во внимание и тот факт, что подлинная роль доллара состоит, как мы уже говорили, в выполнении им функции универсального кредитного средства. Чем больше долларов участвует в трансакциях за пределами Соединенных Штатов, тем большим оказывается спрос на них в моменты любых финансовых потрясений. В течение многих лет мы видим, как доллар заметно усиливается практически ко всем мировым валютам в такие периоды — что заметно как в тех случаях, когда кризисы возникают на глобальной периферии (например, в 1979–1981 гг. в условиях потрясений на Ближнем Востоке или в 1997–1998 гг. на фоне азиатского кризиса), так и тогда, когда они начинаются в самих США (как это было в 2008–2009 гг.). Это означает, что роль доллара в мире не снижается, и даже проблемы, которые переживает Америка, делают ее валюту сильнее, а не слабее. Роль доллара в качестве глобального финансового ориентира подтверждает и тот факт, что сегодня индекс стоимости доллара ко всем основным мировым валютам находится на том же уровне, на каком он был в феврале 1973 г.; при этом следует отметить, что за последние 15 лет доллар укрепился по отношению к другим мировым валютам более чем на 20%, так что все рассуждения о скором крахе «долларового доминирования» выглядят совершенно безосновательными.
Внутренняя балансировка системы во все большей степени осуществляется через фондовый рынок.
Если посмотреть на экономические кризисы в США на протяжении последних 100 лет, можно увидеть, что все они приносили огромные потрясения для биржевых игроков и инвесторов в акции. С 1920 г. и по сей день в Соединенных Штатах было официально зарегистрировано 18 рецессий, и все они сопровождались существенными снижениями биржевых котировок. Между тем если между 1920 и 1970 гг. среднее падение индекса Dow Jones с предкризисного пика до локального минимума составляло 11,5%, а спад ВВП — 9,7%, то между 1970 и 2019 гг. первый показатель вырос до 21,9%, а второй снизился до 2,1%. В 2000–2002 гг. широкий фондовый рынок (по индексу S&P 500) рухнул на 49%, тогда как ВВП в период с марта по ноябрь 2001 г. сократился лишь на 0,3%; в 2007–2009 гг. его падение составило 57,7%, а реальная экономика потеряла всего 4,3% в период с декабря 2007-го по июнь 2009 г. Это значит, на мой взгляд, что во второй половине ХХ в. фондовый рынок превратился в своеобразный инструмент аннигиляции спекулятивных финансовых ресурсов, которые в случае его отсутствия направлялись бы в экономику, вызывая ее перегрев и последующий резкий спад. При этом верно и обратное: как только кризис остается в прошлом (а в ныне переживаемом случае — и до его окончания), фондовые рынки восстанавливаются, увеличивая объем национального богатства и поддерживая уверенность потребителей и их готовность сохранять на прежнем уровне свои расходы. По мере все большего вовлечения американских домохозяйств в фондовый рынок и обретения акциями значительного места в операциях пенсионных фондов биржа становится практически идеальным стабилизатором экономических циклов. Мы видели также, что в новых условиях государственное стимулирование экономики, даже осуществляющееся с применением заемных средств, крайне эффективно толкает котировки вверх, что позволяет увеличивать национальное богатство на сумму, превышающую размер сделанных долгов.
Наконец, важнейшей основой устойчивости современной американской экономики является не столько ее финансовая система, сколько тот хозяйственный рост, которому она дала толчок. Трансформации в финансовой сфере были порождены, как мы уже говорили, технологической революцией 1970–1990-х гг., но не менее важным моментом является и их обратная связь. Формирование новой экономики существенно изменило отношение к бизнесу; именно на период ее формирования и развития пришлось появление стартапов в их современном понимании и стремительное развитие венчурного капитализма. В 1990-е и 2000-е гг. успешным бизнесом становились лишь 3–4 из 100, но цена успеха оказывалась все более привлекательной. По состоянию на 2019 г. в США насчитывалось 147 компаний с капитализацией более $1 млрд, основанных после 2000 г. и не использовавших в своем развитии ранее созданных основных фондов. Современная инновационная система Соединенных Штатов во многом берет свое начало со знаменитого закона Бэя–Доула, согласно которому научные коллективы, использовавшие федеральное финансирование, могли коммерциализировать свои изобретения, оформляя патенты и права интеллектуальной собственности только на себя. Подобное было бы невозможно в условиях более жесткой бюджетной политики, ориентированной на баланс доходов и расходов и сдерживаемой эмиссионными ограничениями (подтверждением тому является и Россия, где по сей день неудача инновационного проекта, к финансированию которого привлечены бюджетные ресурсы, чревата уголовными делами о хищениях государственной собственности). Необычайная легкость, которую обрела финансовая сфера, стала, на мой взгляд, важнейшим стимулом для инноваций, превратившихся в главное конкурентное преимущество американской экономики и обеспечивших ей производство того, что ранее мы называли «неограниченным богатством».
Процессы, которые шли на протяжении нескольких последних десятилетий как в реальном секторе экономики, так и в финансовой сфере, достигают своей кульминации, с одной стороны, в появлении значительного количества товаров и услуг, предоставляемых потребителю бесплатно, и, с другой стороны, в превращении в нечто обыденное нулевой процентной ставки. И то и другое меняет всю прежнюю хозяйственную логику. Конечно, «бесплатные» услуги были и раньше, но они представляли собой те общественные блага, предоставление которых на деле оплачивалось всеми гражданами через взимаемые государством налоги. В новых условиях эта связь разрывается: все большее число услуг предоставляется потребителям за счет тех, кто де-факто оплачивает их добровольно, в рамках определенных коммерческих сделок с их производителем. В случае с нулевыми процентными ставками оказывается, что самый востребованный и универсальный ресурс капитализма — деньги — утрачивает свою ценность и может бесплатно (да и фактически без ограничений) привлекаться государством для обеспечения тех или иных задач развития или антикризисного регулирования. Оба явления радикально видоизменяют фундаментальный для рыночной экономики принцип возмездности — и пока следует признать, что мы не можем оценить, какое значение будет иметь данная трансформация для перспектив современного хозяйственного строя.
Зато можно уверенно утверждать нечто другое. Со времен К. Маркса известны пять основных функции денег (четыре в варианте У. Джевонса): мера стоимости, средство обращения, средство платежа, средство накопления (тезаврации) и так называемые мировые деньги (эта функция не всегда выделяется как особенная). Если рассматривать функции денег в рамках «новой экономики», лишь некоторые из них выглядят неизменными: так, не приходится сомневаться в том, что главными функциями денег остаются опосредование товарного оборота и расплата по принятым обязательствам или долгам. В то же время остальные выглядят далеко не столь очевидными: если говорить о деньгах как о мере стоимости, то они уже не в прежней степени выполняют эту функцию. С одной стороны, возникает все большее число товаров и услуг, создаваемых в единственном числе и потому невоспроизводимых — учитывая классические определения стоимости, применить их к ним довольно сложно; с другой стороны, возникает масса благ, издержки на воспроизводство которых стремятся к нулю, но которые продаются при этом за немалые деньги. Все это означает, что использование денег как меры стоимости оказывается все более условным. Я даже не говорю о тех случаях, когда потребитель пользуется теми или иными услугами, имеющими более чем очевидную полезность, бесплатно. Если 100 лет назад можно было утверждать, что за рядом исключений стоимостная оценка товара коррелирует с издержками его воспроизводства, то сейчас это представляется огромной натяжкой. Еще более сомнительным становится возможность использования денег как средства накопления — особенно странным такое утверждение окажется тогда, когда хранение денег практически в любой ликвидной форме станет довольно накладным делом и будет приводить не к умножению, а к сокращению богатства. Наконец, функция мировых денег также практически исчезает, так как границы отдельных (и в первую очередь развитых) экономик перестают существовать. Стоит напомнить, что во времена К. Маркса и У. Джевонса мировыми деньгами выступали только те, которые либо изготавливались из драгоценных металлов, либо свободно обменивались на них, чего сегодня не существует как явления. В то же время, прекратив или прекращая выполнять некоторые свои функции, деньги обретают новые — главной из таковых является функция генерирования совокупного спроса, применяемая правительствами тогда, когда экономика сталкивается с кризисными явлениями. Можно даже утверждать, что появление этой функции является следствием исчезновения функции денег как средства накопления, и это меняет основы современной экономической системы. Опять-таки сейчас рано говорить о том, к чему на протяжении ближайших десятилетий сможет привести этот тренд, но нельзя отрицать того, что деньги в «новой экономике» превратились в такое же средство управления хозяйственной жизнью, каким несколькими десятилетиями ранее стала ставка процента, устанавливаемая центральными банками. Это новое качество денег — главная черта «новой экономики», о которой, похоже, многие субъекты глобальной экономики пока даже не догадываются.
Отмеченные процессы вызывают и еще одно важное изменение — механизмов оценки экономического роста и развития. На протяжении последних 80 лет самым используемым показателем таковых является валовой внутренний продукт (Gross domestic product), введенный в середине 1930-х гг. С. Кузнецом. Со временем статистические ведомства различных стран ретроспективно рассчитали в этих категориях показатели экономического развития за предшествующие периоды, а некоторые исследователи индикативно определили их даже для всей новой эры от Рождества Христова. Между тем сегодня становится очевидно, что этот показатель обладает рядом явных недостатков. Во-первых, все более проблематичным является определение той добавленной стоимости, которую в конечном счете и воплощает в себе валовой внутренний продукт: по мере того как денежная оценка деятельности людей с уникальными компетенциями становится все менее предсказуемой, исчисление показателя ВВП становится все сложнее. Во-вторых, ввиду нарастающей роли производства и реализации копий товара, воспроизводственные издержки на создание которых близятся к нулю, становится неясно, что следует относить к валовому внутреннему продукту: добавленную стоимость определенного календарного года, когда произведена копия, или же следует учитывать издержки и добавленную стоимость в ходе производства оригинала (учитывая, что ВВП измеряется ежегодно, вопрос выглядит не праздным). В-третьих, нарастает противоречие между показателями ВВП и совокупной полезности, что прекрасно заметно на примере массовых материалоемких производств: чем меньше, например, масса автомобиля и чем меньше он использует топлива на единицу пробега, тем меньшей оказывается добавленная стоимость и вполне может оказаться, что десяток микролитражек обеспечат намного меньший прирост ВВП, чем три или четыре огромных внедорожника, хотя их полезность будет, несомненно, более высокой. В-четвертых, и мы снова приходим к уже поднимавшимся вопросам, совершенно неясно, как отражать в такой системе координат производство товаров, реализуемых на безвозмездной основе; наконец, стоит ли считать, что банковский бизнес, в котором практикуется отрицательная процентная ставка, сокращает ВВП вместо того, чтобы вносить в него позитивный вклад? В-пятых, есть и еще один момент, который сейчас становится особо значимым: ВВП не учитывает никаких побочных следствий от производства товара или услуги, так называемый экстерналий — например, воздействия на природную среду или возможных социальных последствий, которые могут оказывать те или иные производства и которые в итоге потребуется преодолевать усилиями всего общества.
В 1980-е и 1990-е гг. многие экономисты и футурологи уже выражали скепсис в отношении показателя ВВП, так что все сказанное выше ново лишь отчасти. Однако основные попытки ученых конца ХХ в. были направлены на поиск другого показателя (в качестве замены предлагались так называемый Индекс устойчивого экономического благосостояния [ISEW], Индикатор подлинного прогресса [GPI] и даже Индекс счастья [Happiness index]), однако ни один из них не стал (да и не мог, на мой взгляд, стать) альтернативой валовому внутреннему продукту. Не претендуя на истину в последней инстанции, я бы сказал, что нужно искать ответ не на вопрос о том, какой индикатор заменит подсчет созданной в течение года стоимости, а о том, имеет ли смысл вообще вести ее подсчет. На мой взгляд, единственным репрезентативным показателем, описывающим современную экономику, является валовое внутреннее богатство (Gross domestic wealth), или ВВБ, отражающее рыночную оценку всех активов, которыми обладают хозяйствующие субъекты, за вычетом общей суммы их обязательств.
Подобный показатель, на мой взгляд, является гораздо более адекватным для понимания состояния экономики, чем традиционный показатель ВВП. Будучи составлен из оценки активов, принадлежащих частным лицам, непубличным компаниям и правительству, а также совокупной стоимости акций публичных компаний, находящихся в собственности резидентов и скорректированный на объем их совокупной задолженности, ВВБ лучше отражает экономический прогресс, чем ВВП. В нем удается учесть стоимость не оцениваемых в финансовых показателях активов через оценку производящих их компаний; то же самое касается и уникальных товаров или их копий. Наконец, данный показатель гораздо лучше определяет реальное состояние экономики, чем ВВП — достаточно, например, обратиться к нынешнему экономическому кризису. В традиционных оценках мы видим катастрофическое падение ВВП и вдобавок к нему резкое увеличение государственного долга, что, несомненно, указывает на крайне негативную динамику. При использовании альтернативного показателя мы видим, как увеличение госдолга воплотилось в росте национального богатства через повышение стоимости активов — причем с высокой степенью вероятности может оказаться, что ни общее благосостояние общества, ни качество жизни людей не снизились, и рост богатства продолжится после выхода из ограничительных мер. Измерение показателя ВВБ на той же ежеквартальной основе может дать более точное представление об экономическом прогрессе, чем счет вновь созданной за определенный короткий период стоимости.
Завершая эту часть исследования, скажу лишь, что мы подходим к черте, за которой начинается действительно «новая экономика», управляемая существенно иными законами, чем прежнее индустриальное хозяйство. Финансовая сфера, как одна из наиболее гибких, на протяжении последних десятилетий лучше прочих указывает на направление и масштаб перемен, подкрепленных, разумеется, трендами в сфере реального производства товаров и услуг. Соединенные Штаты, к примеру которых мы в основном обращались в этой главе, стали первой из крупных экономик, которые «открылись» навстречу масштабным финансовым трансформациям и максимально эффективно использовали их в последнее время. Европейцы (как страны — члены зоны евро, так и Великобритания, и Швейцария), а также Япония довольно уверенно идут по тому же пути с учетом некоторой специфики их экономики и хозяйственной истории. Однако этими странами «зона перемен» и ограничивается; вокруг этого экономического «центра» лежит огромная периферия, действующая в реалиях ХХ в. Схема разделения мира на три экономических центра — Северную Америку, Западную Европу и Японию — и остальные страны, которая, казалось бы, давно была списана в утиль «мирным возвышением» Китая, новыми претензиями России и укреплением экономик ресурсодобывающих стран, сегодня оказывается не менее актуальной, чем в 1980-е гг.
***
В этой главе я попытался показать безосновательность предположений/надежд относительно неустойчивости сложившейся в развитых странах (и прежде всего в США) финансовой системы. Все, кто задумывается о ее «неизбежном крахе», не обращают внимание на то, насколько изменилась система экономических «координат». Прежде всего следует обратить внимание на то, что для эмитента мировых денег (я говорю даже не о «резервных валютах», а о тех, в которых та или иная страна может без проблем вести внешнюю торговлю и занимать у нерезидентов) не существует такого явления, как внешняя торговля или внешний долг. Правительства в данном случае не обязаны заботиться о сбалансированности торговли с остальным миром или опасаться дефолта по внешним обязательствам. Такое положение позволяет монетарным властям практически без ограничений принимать на баланс обязательства правительства, выпуская в оборот дополнительные количества денег, обратный приток которых не вызовет проблем ни со стороны валютного курса, ни с точки зрения расплат по государственному долгу. Валютный курс и стоимость активов на внутреннем рынке выступают естественными балансирами системы: масштабная утечка валюты за рубеж гарантирует ее от переоцененности и формирует отложенный спрос на товары и активы, который впоследствии поддержит экономику-эмитента.
Такое положение вещей не просто позволяет стране-лидеру «снимать сливки» со всей мировой экономики, в чем Америку обвиняют во всем мире теоретики, осмысливающие современность в категориях XIX в., — оно трансформирует саму природу денег, превращая их из объективной данности, порожденной потребностями экономического процесса, в инструментальную ценность, которая может и должна быть использована правительствами для регулирования хозяйственного цикла и обеспечения устойчивого роста. Рост этот в эпоху перехода от индустриальной экономики к экономике знаний не может отражаться традиционными категориями, на которые сегодня в первую очередь обращают внимание инвесторы, принимая решения о вложении средств в те или иные компании или страны. На фоне изменения характера воспроизводственных процессов, ведущего к формированию полюса «неограниченного богатства»; появления значительной массы товаров и услуг, распределяющихся на безвозмездной основе; совершенно новой роли и динамики фондового рынка и, наконец, меняющейся природы денег адекватное представление о состоянии экономики дает только показатель интегрального, или валового, общественного богатства, сегодня почти не учитываемый статистикой.
В начале XXI в. для глобальных экономики и политики нет более важной разделенности, чем раскол мира на ту часть, в которой действуют государства, совершившие или совершающие переход от традиционной финансовой системы к новой, и на ту, в которой правительства все еще делают ставку на традиционные методы финансового регулирования и пребывают в плену представлений прошлых столетий. Учитывая важность этого раскола, в следующей главе я попытаюсь проследить три основных этапа становления «разделенного мира» нынешнего столетия и показать на конкретных исторических примерах, когда и как нарастала пропасть между «центром» и «периферией» — даже несмотря на то, что большинству наблюдателей как в прошлые десятилетия, так и сегодня казалось правильным говорить не о нарастании этого разрыва, а о его сокращении. Выводы о том, к чему и когда могут привести отмеченные тренды, я предпочту предложить сделать читателям.
Войти с помощью соц. сетей: