Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Временами все мы чувствуем себя потерянными, а ощущение эмоционального благополучия иногда ослабевает или исчезает. Понимание влияния на нас раннего опыта благодаря эксперименту «Каменное лицо» помогает найти путь к восстановлению — и в шесть месяцев, и в 16, и в 60 лет. На этом пути нас поддерживают человеческие связи, но вся беда в том, что негативный опыт ранних взаимоотношений может помешать правильно воспринимать даже тех, кто находится рядом.
Парадигма «каменного лица» позволила нам понять, что маленькие дети способны адаптироваться к трудным ситуациям. Но парадокс в том, что сама эта адаптация рождает проблемы. Дети, чьи матери страдают депрессией, защищаясь от материнской эмоциональной недоступности, уходят в себя и в результате неспособны вступить в другие взаимоотношения и получить альтернативный опыт. В результате они лишаются новых возможностей для развития через разрывы и восстановления.
Так происходит на протяжении всей жизни: мы можем вести себя определенным образом и практиковать те или иные способы взаимодействия, чтобы не позволить причинить нам эмоциональную боль в настоящий момент, однако в перспективе такие действия помешают строить полноценные взаимоотношения. Все мы так или иначе используем подобную тактику, в ней нет ничего ненормального или необычного. Но лишь понимание того, почему мы увязаем в нездоровых взаимоотношениях, помогает нам измениться.
Берни испытывал все большую растерянность и даже отчаяние. Он работал с группой уже выздоравливающих молодых людей в клинике, где лечили от опиоидной зависимости. Почти у всех пациентов было тяжелое детство. Результаты исследований негативного детского опыта уже использовались при лечении наркомании, и специалисты все чаще отмечали серьезное влияние ранних взаимоотношений на развитие разного рода зависимостей. И все же неделя шла за неделей, а на групповых занятиях обсуждались одни и те же вопросы: пациенты жаловались на то, что ежедневные посещения реабилитационного центра, где их лечат в том числе медикаментозно, даются им с трудом, а общение с социальными службами при попытках повидаться с детьми просто выматывает. Речь всегда шла лишь о текущих травмирующих событиях. Это было, конечно, важно, но Берни чувствовал, что они лишь скользят по поверхности. Участники группы делились друг с другом своими бесчисленными проблемами, даже не пытаясь анализировать их, не говоря уже о поисках истоков. Однако многолетний психотерапевтический опыт Берни подсказывал, что поведение пациентов меняется только тогда, когда они начинают осмысливать свои затруднения. Группа же топталась на месте.
И тут ему в голову пришла идея. Берни знал о записи классического эксперимента «Каменное лицо» на YouTube, но полагал, что просмотр ролика слишком расстроит пациентов. По этой причине для начала он привел им пример записи в родительском блоге — о «присутствующих, но отсутствующих родителях». Автор блога писал о том, что ребенок, растущий в такой обстановке, чувствует себя одиноким, даже если дом полон людей. Берни считал, что этот пост как нельзя лучше соответствует содержанию видеозаписи, и прочитал его участникам группы. Пациенты уже в достаточной степени доверяли друг другу, с юмором относились к ситуации и чувствовали себя в безопасности, но этот текст перевернул их сознание, и дело наконец-то сдвинулось с мертвой точки. Первым откликом были истории пациентов о том, какими плохими отцами они оказались, их переполняло чувство вины за то, что они отсутствовали в жизни своих детей. А потом, после паузы, один молодой человек сказал: «Это все обо мне». Голос его дрогнул, на глаза навернулись слезы, и он поделился тем, что в детстве воспринимал себя как «ошибку»: родители не замечали сына. Все слушали молча, и мужчина позволил себе погрузиться в свою боль. Он говорил о взаимосвязи своих сожалений из-за не сложившихся отношений с родителями со всепоглощающей любовью к маленькой дочке, о невосстановленном разрыве и душевном страдании. Парень очень рисковал, говоря об очень личном опыте, и все же доверился Берни и другим членам группы. Этот момент стал переломным: остальные участники тоже начали рассказывать о своих истинных чувствах. Пациенты поняли, что каждый из них — сложная личность, и у каждого своя история. То, что они были наркоманами и признавали свою болезнь, в данный момент отошло на второй план, уступив место действительно значимому общению. Благодаря этим откровениям, а также взаимоотношениям с Берни и друг с другом участники группы вместе сделали важный шаг на пути к выздоровлению.
Эксперимент «Каменное лицо» дает возможность обратиться к раннему опыту этого молодого человека. Кадры видеозаписи, о которой мы говорили во вступлении, показывают, что взаимодействие ребенка с матерью не позволяет ему впасть в отчаяние. Когда младенец теряет материнскую поддержку, его движения становятся дезорганизованными, ручки и ножки двигаются хаотично, он полностью раскоординирован. Спокойно воспринимать это зрелище можно только потому, что быстрое возвращение матери и продолжение контакта мгновенно восстанавливает цельность ребенка — состояние, которое Винникотт называл продолжением бытия. Развивающееся у младенца ощущение своего «я», представление о том, что «я есть», основано на непременном возвращении матери.
Но что, если мама не вернется? Тогда под угрозой оказывается ощущение ребенком собственного существования — он не в состоянии понять ее отсутствие. Винникотт описывает этот опыт, используя старомодное словосочетание «помрачение рассудка». Он пишет: «В данном случае помрачение рассудка означает разрыв в непрерывности бытия».
Размышляя о помрачении рассудка в контексте взаимоотношений, мы можем более пристально рассмотреть опыт сильного эмоционального расстройства. Наркомания — лишь один из многих опасных путей, по которым человек пытается уйти от хронически невосстановленных сбоев как результата негативного детского опыта. Понимание отправных точек этих путей помогает прийти к восстановлению. Люди, страдающие эмоциональными расстройствами, иногда говорят: «Я потерян». Потерян, потерялся, потерял? Что потерял? Исследования парадигмы «каменного лица» указывают на то, что без поддержания взаимоотношений человек теряет ощущение себя. Создание смысла, возможность справляться с трудностями, жизнестойкость — все это результат запутанного и сложного процесса сбоев и восстановлений. При недостатке этого опыта человеку не на что опереться, он может наглухо закрыться в себе или погрузиться в отчаяние.
Крайней степенью невозможности продолжать существование можно считать самоубийство. В 2018 году самоубийства двух известных персон — Кейт Спейд и Энтони Бурдена — снова привлекли внимание к этой теме. В опубликованной в New York Times статье психиатр Ричард Фридман задается вопросом: почему в последние десятилетия наблюдается спад смертельных исходов в результате сердечных заболеваний и СПИДа, но при этом растет количество самоубийств? По его мнению, регресс в профилактике суицидов — результат отсутствия финансирования соответствующих исследований. Он пишет: «Причина, по которой исследованиями так долго пренебрегали, — пятно позора, лежащее на самоубийствах. Данный аспект человеческого поведения пугает многих. Самоубийство — и это, кстати, неверно — видится как некий изъян в характере или морали и даже как греховное деяние. Суицид воспринимают как нечто постыдное, то, что следует скрывать».
Страх и стыд, о которых говорит Фридман, — именно те чувства, которые сопровождают полный провал в создании смысла, когда ощущение бытия полностью утрачивается.
В убедительной и тщательно аргументированной статье «Самоубийство в эру “Прозака”» журналист Роберт Уитакер задается вопросом: почему в последние десятилетия, несмотря на успехи в создании новых антидепрессантов, количество самоубийств все-таки возрастает? Если Фридман видит в суицидах медицинскую проблему, то Уитакер смотрит на эту проблему иначе:
«В конце 1990-х Американский фонд по предотвращению самоубийств возглавили психиатры и руководители фармацевтических компаний. Фонд способствовал тому, чтобы о проблеме самоубийств стали говорить как о проблеме медицинского характера <…> Но поскольку за прошедшее время уровень самоубийств только вырос, возникает законный вопрос: а правилен ли такой сугубо медикализированный подход?»
Тема самоубийств очень обширна и находится за пределами этой книги, однако различия во взглядах Уитакера и Фридмана снова заставляют нас обратиться к пониманию эмоциональных страданий в контексте развития отношений. Парадигма «каменного лица» предлагает взгляд, отличный от медицинской модели. Как мы уже видели, и эмоциональное благополучие, и эмоциональное расстройство имеют в своей основе повторяющиеся ежемоментные обмены, благодаря которым человек становится тем, кто он есть. На одном конце спектра находятся здоровые взаимоотношения, которые путем сбоев и восстановлений приводят к тому, что человек ощущает мир как надежное место, полное людьми, которым можно доверять. На другом конце спектра — опыт, в котором существенно не хватает восстановлений, понимание себя в окружающем мире, где царят страх и недоверие. Эти две крайности помогают глубже понять опыт, находящийся между ними. Смыслы, которые мы создаем из раннего опыта, не зафиксированы, они постоянно меняются под влиянием новых взаимоотношений по мере постоянного роста и развития, а также создания новых смыслов себя и мира.
Что представляют собой эмоциональные страдания? Для понимания этого мы прежде всего не имеем права оценивать их негативно, не разобравшись в истоках. Нельзя винить человека за условия, в которых он рос и развивался. Люди могут упускать возможности для сбоев и восстановлений по разным причинам. В экстремальных ситуациях, например когда младенца помещают в приемную семью, где и так уже десять детей, большинство сбоев останутся для него невосстановленными, поскольку у тех, кто о нем заботится, просто не хватает времени на достаточное общение. Но чаще случается так, что между сбоем и восстановлением проходит слишком много времени, и ребенок не может справиться с длительным переживанием. Так происходит, когда тот, кто о нем заботится, доступен для него эмоционально лишь эпизодически. Причины могут быть самыми разными: депрессия, алкоголизм или наркомания, супружеские конфликты, крайнее утомление и чувство одиночества.
Возможностей восстановления может недоставать и в тех случаях, когда сбои и разрывы подавляются. Родители-вертолеты, чрезмерно пекущиеся о своих отпрысках и полностью ограждающие их от столкновения с неудачами, не готовят детей к преодолению стрессов, а значит, не дают им возможности развиваться и вырабатывать жизнестойкость. Мамы-тигрицы или чересчур авторитарные родители, которые требуют от детей полного послушания и наказывают за любой промах, не оставляя пространства для ошибок, также подрывают их уверенность в себе. Маленький ребенок, приспосабливаясь к проблематичной ситуации, может избегать слишком навязчивого родителя. Но если такой способ адаптации распространяется и на взаимодействия с другими людьми, то попытки избежать общения могут препятствовать дальнейшему развитию в новых взаимоотношениях.
О чем бы ни шла речь — о макаках-резусах Харлоу, искавших успокоения в пище, об экспериментах из серии «Каменное лицо» с участием маленьких детей и взрослых, о примерах из клинической практики, — мы снова и снова убеждаемся, что эмоциональное благополучие зависит от качества ранних взаимоотношений. Частые восстановления дают человеку базовое чувство надежды («Я могу это преодолеть»), а отсутствие возможностей для них порождает базовое чувство безнадежности («Ничего не получится»). Спектр эмоциональных сложностей совпадает со спектром создания смысла. Состояние, называемое депрессией, на самом деле может быть неспособностью понять, как преодолеть трудный момент: «Я застрял в этом. Ничего не изменится». То, что мы называем тревожностью, может быть отчаянной попыткой придерживаться поведения, которое сохранит от распада, когда ощущение собственного «я» словно растворяется: «Если я что-то изменю, мало ли что может случиться!»
Но не стоит отчаиваться. В следующих главах мы поговорим о том, что разум и мозг способны на значительные изменения, происходящие на протяжении всей жизни. Главное, что наше ощущение себя в мире развивается и меняется, и этот процесс постоянен. Наши эмоции — результат истории наших отношений. Даже при самом неблагоприятном раннем опыте негативный смысл безнадежности может через новые взаимоотношения, в которых присутствует пространство для сбоев и восстановлений, трансформироваться в противоположный смысл — надежду.
Родители постоянно покидают детей. На самом деле развивающееся у ребенка ощущение себя в мире проистекает именно из этих естественных приходов и уходов: «Мама, ты где? А, вот ты где!» Такой опыт формирует у ребенка базовое ощущение продолжения бытия. Но слишком долгое расставание находится за пределами способности ребенка справиться с ситуацией, что вызывает у него невыносимую тревогу. Если ребенок неспособен создать смысл из отсутствия матери, значит, ее больше не существует. В результате у него исчезает ощущение собственного бытия. Такой опыт тяжелее страха, печали или гнева. Это полное отрицание, ощущение «Меня нет».
Уайету уже исполнилось 50 лет, у него была прекрасная работа и двое детей, но когда мать и сейчас реагировала даже на самый незначительный конфликт так, как это было в течение всей его жизни, он снова чувствовал себя трехлетним ребенком. Во времена его детства мать словно окутывало печалью после любого спора или стычки с отцом, и она становилась недоступной. Маленький Уайет боялся этих моментов. Вот и сейчас мать снова печальна и угрюма. В детстве Уайету никак не удавалось создать смысла из ее периодической эмоциональной недоступности. Став взрослым и столкнувшись с трудностями во взаимоотношениях с женой и детьми-подростками, он вспоминал свою реакцию на поведение матери. Время, терапия и множество новых взаимоотношений позволили мужчине по-новому интерпретировать ее состояние. Эмоциональное отсутствие матери по-прежнему расстраивало Уайета, но больше не вызывало паники и не заставляло чувствовать, будто не существует его самого. Теперь он был способен воспринимать ситуацию, в том числе собственные реакции, со стороны.
Уайет помнил, что в детстве, когда мать отстранялась и погружалась в себя, он боялся, будто чем-то обидел ее. Не в силах понять причины ее настроения, он предполагал, что каким-то образом причинил ей вред. В нем поселилось чувство стыда, на преодоление которого потребовались десятилетия. Эмоциональное отсутствие матери порождало постоянное ощущение растерянности. Его тело помнило это состояние. Вспомните поливагальную теорию, о которой мы говорили в . Под влиянием примитивного блуждающего нерва Уайет-ребенок напрягался, а столкнувшись со сложными социальными взаимодействиями, испытывал глубоко укоренившееся ощущение угрозы. Если он смог причинить вред матери, то наверняка мог навредить и окружающему миру. Уайет был невероятно стыдливым и стеснительным ребенком; лучше всего он чувствовал себя, затаившись в укромном уголке.
В детстве мать довольно много рассказывала ему о себе, и он создал смысл и из своего, и из ее опыта. Их отношения росли и менялись. Уайет узнал, что до его появления на свет у матери случилось несколько выкидышей. В мире, в котором она жила, времени и пространства на оплакивание потери не было. Форумов для родителей, переживших прерывание беременности, не существовало. И, как порой бывает, скорбь и горе держали ее в тисках даже после рождения здорового ребенка. Именно этим объяснялось ее поведение в первые месяцы и годы жизни сына (сегодня у нее диагностировали бы послеродовую депрессию). Внезапные, необъяснимые эмоциональные уходы матери создавали у мальчика временное ощущение прервавшегося бытия.
Растерянность ребенка, не способного добиться от матери эмоционального отклика, хорошо выражена в «Песне велосипедистки» Кейт и Анны Макгарригл. Повзрослевшая дочь поет о необъяснимом чувстве отчуждения, которое испытывает по отношению к ней мать. В голосе исполнительницы слышатся тоска и боль. Нетрудно представить себе ее чувства, когда мать с «каменным лицом» смотрит на ее слезы. Девушка обращается к матери: «Что же я должна сделать, чтобы ты меня полюбила?»
Эмоциональная отстраненность матери Уайета была результатом неоплаканной потери. Женщина погрузилась в скорбь, вызванную множественными выкидышами, не позволяя себе полюбить сына — ведь, потеряв и его, она бы этого не пережила. Своей отстраненностью она защищалась от возможного горя. Мать и сын находились по разные стороны баррикады, сложенной из искаженных смыслов.
Став взрослыми, мы иногда чувствуем, что партнер не видит нас в истинном свете, и наоборот: мы сами способны создавать неверный смысл из поведения партнера, проецируя на его поступки то, что он совершенно не имел в виду. Такие паттерны рождаются из раннего опыта «невидимости».
У ребенка пугающее ощущение растворения, исчезновения собственного «я» может сопровождаться чувством, будто его не видят, не замечают. Обратившись к своему детскому опыту, Уайет говорил, что в те моменты, когда мать физически была рядом, но отсутствовала эмоционально, «его как бы не было». Что может помешать родителю в сложном процессе познания собственного ребенка? Возможно, как в случае с матерью Уайета, это невосполнимая потеря, и тогда новое дитя становится как бы «заменой» не родившемуся. Современные онлайн-форумы и другие способы поддержки матерей, переживших подобную утрату, используют более мягкий термин — «ребенок-радуга», подчеркивая, что рождение здорового малыша несет им радость и свет. Но потерю невозможно ничем заместить, и если не предоставить скорби времени и пространства, она может помешать взаимоотношениям с живущим рядом ребенком. В данном случае срабатывает нечто сродни инстинкту выживания. Вместо того чтобы полностью отдаться любви, родитель старается оградить себя от этого чувства, желая защититься от реальной, хотя и вряд ли вероятной, еще одной невыносимой утраты.
Если сами родители и в прошлом, и в настоящем находятся в сложных взаимоотношениях, если их сопровождает череда неразрешенных конфликтов, они могут не видеть в собственном ребенке личность. А порой предубеждения возникают еще до рождения сына или дочери. Одна мама, чей партнер в ярости отшвыривал ее к стене, была убеждена, что еще не рожденный сын, который ворочался и толкался в ее животе, иногда причиняя ей боль, «такой же хам, как и его папаша». Другая мама говорила о своей болезненной матери, резкое ухудшение здоровья которой пришлось на период беременности: «Сколько я ее помню, она постоянно умирает». И тут же сетовала, что еще не рожденная дочь ей «надоела» — видимо, так она характеризовала отношения с зависимой от нее матерью в период собственного взросления.
В таких случаях уже зафиксированное представление матери о личности своего ребенка еще до рождения препятствует ее интересу к тому, что он на самом деле собой представляет. Родитель проецирует на его поведение свой смысл. И напротив, если мать подходит к новорожденному с мыслью «Давай общаться! Я буду узнавать тебя, а ты — меня», то у младенца появляется пространство для роста. Сложность и запутанность этого процесса способствуют тому, что у ребенка развивается цельное и комплексное ощущение собственного «я», а также взаимодействий с другими людьми и окружающим миром. Подобное любопытство позволяет детям строить здоровые взаимоотношения и во взрослом возрасте.
Психолог Алисия Либерман из Университета Калифорнии (Сан-Франциско), используя Систему наблюдений за поведением новорожденного (NBO) (см. ), помогает родителям увидеть своего «настоящего» ребенка. Алисия считает эту систему инструментом построения взаимоотношений, побуждающим родителей с интересом наблюдать за новорожденным. Она пишет: «Этот процесс открытия новорожденного укрепляет взаимоотношения матери и ребенка». И объясняет, почему процесс пристального наблюдения и фиксирования уникального поведения малыша особенно полезен родителям, погруженным в свои сложные взаимоотношения и не обращающим внимания на то, каким образом их дитя пытается общаться с ними.
Нарушение процесса знакомства родителей с новорожденным приводит к серьезным последствиям. Хорошо известно негативное воздействие послеродовой депрессии на развитие ребенка. У таких детей гораздо больше эмоциональных, поведенческих и когнитивных проблем. Почему это происходит? Каков механизм этой взаимосвязи? Анализ видеозаписей эксперимента «Каменное лицо» предлагает ответы на все эти вопросы.
Было обнаружено, что матери, у которых диагностирована депрессия, в целом чаще отводят взгляд от ребенка и выражают больше негативных эмоций, чем те, кто не страдает депрессией. Они реже играют с детьми и меньше используют материнский язык — особые интонации и словоизменения при разговорах с детьми. Наши исследования показали, что дети матерей с послеродовой депрессией иначе создают смысл своего окружения по сравнению с детьми, чьи мамы бодры и активны. В одной из видеозаписей ребенок не пытается настойчиво привлечь внимание матери, как это делает младенец в оригинальном эксперименте «Каменное лицо», и довольно быстро уходит в себя. Он напрягается, принимается сосать палец, разглядывает различные объекты: свой стульчик, лампу на потолке — и почти не смотрит на мать. Такие дети рано учатся реагировать на эмоционально отдаленных партнеров, по опыту зная, что показывать маме на какой-то предмет, плакать, гулить бессмысленно.
Но если поразмышлять, то получается, что дети, которые находят способ взаимодействия с эмоционально отстраненными матерями, на самом деле не только не лишаются каких-то благ, а, напротив, обретают невероятные способности! Они используют весь набор имеющихся у них инструментов, чтобы выстоять, то есть «включают» саморегуляцию. Такой способ обуздания стресса выполняет адаптивную функцию. Ребенок не впадает в истерику, не бросается игрушками, а, напротив, находит способ присоединиться к депрессивному партнеру, перемещается туда, где находится его мать, и словно говорит ей: «Все в порядке. Я сам разберусь».
Если мы рассмотрим альтернативу — ощущение растворения исчезающего «я», — то поймем, что подобное поведение ребенка совершенно адаптивно. Психоаналитик Мелани Клейн для описания опыта, противоположного «продолжению бытия» по Винникотту, использует термин аннигиляция. Если бы ребенок не демонстрировал поведение, направленное на преодоление стресса, последствия были бы гораздо более разрушительными. Так, у младенца, полностью потерявшего ощущение собственного «я», исчезает мотивация к приему пищи, что угрожает его жизни.
Существует классическое исследование, доказывающее, что ранние взаимоотношения не только позволяют выработать жизнестойкость — они поддерживают саму жизнь. Эта экстремальная ситуация помогает создать смысл из более типичных, менее трагичных, но все равно тяжких моментов эмоциональной боли, с которыми мы неизбежно сталкиваемся во взрослой жизни.
В 1940-х годах, когда в США еще существовали сиротские приюты, высокий уровень смертности в них объясняли в основном заразными болезнями. Но у психоаналитика Рене Шпица, австрийца по происхождению, была другая гипотеза: он считал, что смертность была результатом отсутствия надлежащей заботы или любви. Чтобы проверить свою теорию, он наблюдал за младенцами из двух заведений до того возраста, когда они начали уверенно ходить. Дети попали туда сразу после рождения, в обоих заведениях получали адекватное питание и медицинский уход, но при этом значительно различались. Одно заведение при женской тюрьме Шпиц назвал яслями — там о младенцах заботились их матери-заключенные. Второму дал название «сиротский приют», где на каждую из падавших от усталости нянечек приходилось по восемь — двенадцать младенцев. Как писал Шпиц по завершении исследования, младенцы в «яслях» выросли и стали нормальными здоровыми малышами, а эмоционально обделенные дети из «сиротского приюта» не развивались, многие не научились говорить, ходить или самостоятельно есть. Но наиболее шокирующим было следующее открытие.
«Самым впечатляющим доказательством стало сравнение уровня смертности в двух заведениях. В “яслях” мы в общей сложности проводили исследования в течение пяти лет, за каждым из 239 младенцев наблюдали по году или немногим больше, и за все это время здесь не умер ни один ребенок. В “сиротском приюте” всего за два года умерли 37% воспитанников».
Следовательно, при адекватном кормлении эмоциональная депривация может привести к физическому истощению и даже смерти. Шпиц писал, что «различия, причиной которых стали психологические факторы, могут буквально стать вопросами жизни и смерти».
У исследования Шпица имеются критики, которые полагают, что воспитанники этих заведений обладали разным генетическим риском, то есть родители, бросающие своих детей, передают им гены, неблагоприятно влияющие на их развитие. Более позднее и убедительное исследование детского психиатра Чарльза Зина из Тулейнского университета опровергает это мнение. Вместе с коллегами Натаном Фоксом из Университета Мэриленда и Чаком Нелсоном из Гарварда Зина получил возможность провести исследование в Румынии, сравнивая воспитание детей-сирот в приемных семьях и в детских домах.
В 1966 году коммунистический лидер Николае Чаушеску, получив данные о падении рождаемости за последние десять лет, издал декрет, запрещавший аборты и средства контрацепции. Женщины детородного возраста должны были ежемесячно посещать гинеколога, а за больничными процедурами надзирала тайная полиция. В результате женщины рожали, но не имели возможности заботиться о детях — большинство из них попадали в сиротские приюты.
В 1989 году режим Чаушеску был свергнут, но новое правительство сохранило приюты, поскольку условия для воспитания детей оказались там вполне терпимыми и необходимости в приемных семьях не возникало. Зина смог проверить это предположение. Две группы детей были произвольно распределены между приютами и приемными семьями. Зина с коллегами наблюдали за развитием этих детей в течение более чем пятнадцати лет.
В статье, опубликованной в журнале Forbes и озаглавленной «Это же приют, глупец!», журналистка Майя Залавиц пишет о результатах исследований, называя их потрясающими:
«Как и в исследовании Шпица, дети, которых окружала родительская любовь, показывали более высокие результаты, чем дети в лучших румынских приютах. Приемные дети росли быстрее, чем приютские, у них был больший объем головы (один из показателей развития мозга), и даже IQ на 9% выше. Они чувствовали себя более счастливыми и были гораздо внимательнее тех, кто оставался в приютах».
Результаты этих исследований также поддерживают мысль о том, что виды эмоциональных страданий, приводящие в дальнейшем к психиатрическим диагнозам, берут начало в ранних взаимоотношениях. Согласно той же публикации в Forbes, «52% детей, когда-либо содержавшихся в приютах, имеют различные душевные заболевания; для сравнения: только у 22% детей, не имеющих такого опыта, наблюдаются душевные расстройства. Среди детей, которых в произвольном порядке забрали из приютов и определили в приемные семьи, уровень страдающих повышенной тревожностью и депрессией вполовину меньше, чем у оставшихся в детских домах».
При эмоциональном небрежении ребенок тратит всю свою энергию на то, чтобы совладать с собой в отсутствие человека, который мог бы оказать ему поддержку. При таких обстоятельствах дети не развиваются и даже могут умереть, поскольку их способности к саморегуляции ограничены, а сил на самостоятельное поддержание функций организма не хватает. При обсуждении проблем воспитания детей в сиротских заведениях, где недостаточно заботы и она часто безлика, Залавиц ссылается на работы Брюса Перри и приводит его слова: «Обычно забота о младенцах распределена среди многочисленного штата, работающего посменно. Для многих это всего лишь работа. Необходимые сенсорные сигналы — улыбка, прикосновение, песня или укачивание, необходимые для стимулирования нормального роста, адекватной реакции младенца на стресс и создания нейронных сетей, здесь не может быть предоставлена в надлежащем виде и в количествах, требуемых для нормального развития».
Психиатр Брюс Перри подчеркивал, что для создания смысла себя в окружающем мире ребенку прежде всего необходимы время и повторения. Ситуация в сиротских приютах, безусловно, экстремальная, но она со всей очевидностью высвечивает важнейшую роль взаимоотношений в развитии способности к саморегуляции. Но когда мы понимаем, что способность управлять собой и контактировать с другими снижается, нам даже в обычной жизни тоже нужны «время и повторения», чтобы наши взаимодействия могли совершенствоваться и меняться.
Симптомы, указывающие на эмоциональное расстройство, следует рассматривать в контексте взаимоотношений. Тревожность может возникать в результате ощущения уязвимости собственного «я». Ригидное поведение свидетельствует об усилиях, направленных на сохранение жестко зафиксированного ощущения целостности. Такие чувства, как подавленность и безнадежность, могут уходить корнями в ранний опыт, в котором недоставало возможностей для восстановления связей. Раздражительность и социальная отстраненность носят защитный характер. Ранний опыт взаимоотношений переносится на новые отношения и продолжает влиять на развитие ощущения собственного «я».
Наша коллега Тиффани Филд из Университета Майями обнаружила, что младенцы, у чьих матерей диагностирована депрессия, демонстрируют более отрицательные паттерны поведения при взаимодействии с заботливыми, недепрессивными взрослыми и даже могут провоцировать негативные эмоциональные состояния у тех, кто о них заботится. Такие дети переносят опыт взаимодействия с матерями на другие взаимоотношения. Постепенно, по мере накопления неудач при восстановлениях, у младенцев формируется негативное эмоциональное ядро, характеризующееся прежде всего подавленностью и гневом. Это не значит, что они непрерывно злятся, однако подавленность присутствует постоянно, даже во время событий, провоцирующих другие эмоции. У детей развивается представление о матерях как о ненадежных и не восприимчивых к их сигналам, а о себе самих — как о никчемных и беспомощных. Их поведение, вызванное необходимостью приспосабливаться к матерям, становится автоматическим.
Исследования Филд объясняют наши наблюдения в ходе экспериментов: младенцы матерей с диагностированной депрессией вступают в менее активные и более негативные взаимоотношения с дружелюбными незнакомцами, чем дети матерей, не страдающих депрессией. Сотрудники нашей лаборатории после игр с детьми депрессивных матерей испытывали чувство фрустрации. Пытаясь вовлечь ребенка в общение, исследователи затем описывали эти взаимодействия как «несостоявшиеся». Но вот что интересно: по их мнению, проблема заключалась в них самих: в какой-то степени бессознательно они передавали свою разочарованность детям, и игры становились менее веселыми. Такое поведение, в свою очередь, увеличивало дистанцию между ребенком и взрослым. Через какое-то время после подобных взаимодействий сотрудники стали меньше улыбаться, реже прикасались к детям, отдалялись от них, тем самым демонстрируя, как проблематичные взаимодействия со стороны младенца могут быть перенесены в будущие взаимоотношения. В , где будет рассказано о целительной силе психоанализа, мы разовьем эту мысль. Пациенты переносят чувства, рожденные неудачными прошлыми взаимодействиями, на терапевтические взаимоотношения, в ходе которых инсайт и понимание могут ослабить влияние неблагополучных паттернов. Психотерапевт осознаёт собственные реакции, или контрперенос, и использует их для того, чтобы оценить опыт пациентов в более широком социальном контексте.
Поведение детей с нашими сотрудниками можно рассматривать как ранний вид переноса, а поведение исследователей — как вид контрпереноса. Ребенок переносит паттерн взаимодействия с тем, кто о нем заботится, на взаимоотношения с новым партнером. Принятие взрослыми людьми негативных паттернов взаимодействия часто происходит потому, что они переносят в них паттерны других коммуникаций, что создает трудности в понимании и взаимодействии с теми, кто находится рядом с ними в данный момент.
Анализируя видео серии экспериментов «Каменное лицо», мы удостоверились, что в телах младенцев сохраняется своего рода «память» о взаимодействиях. Одна группа младенцев дважды — с разницей в двое суток — проходила через испытание «каменным лицом». Вторая группа столкнулась с ним лишь однажды, в тот день, когда первой группе оно было предъявлено во второй раз. С малышами из обеих групп перед повторным для одних, но первым для других экспериментом играли в одинаковые игры. Частота сердечных сокращений у младенцев из первой группы, уже участвовавших в эксперименте, во время игрового эпизода была повышенной, то есть они «предвкушали» уже испытанный стресс, потому что окружающая обстановка повторяла обстановку перед первым экспериментом. Дети не могли сформулировать это воспоминание словами и мысленно, однако их тела сохранили его. Очевидно, что малыши перенесли смысл, который они извлекли из «каменного лица», на игровой эпизод, состоявшийся спустя два дня. Для них данное физическое пространство со специфическим набором сенсорных впечатлений ассоциировалось со стрессом. А у детей, которые до этого с «каменным лицом» не сталкивались, во время свободной от стресса игры сохранялся нормальный пульс.
А что, если «каменное лицо» оказалось для ребенка своего рода ударом? В мы описывали бесчисленные ежемоментные игры переодевания, кормления, укладывания спать, представляющие собой часть его бытия. И если к подобным играм относятся игнорирование, шлепки или бурные ссоры родителей, то они тоже становятся частью физиологии младенца и его реакций на окружающий мир.
Если уход в себя, сдержанность, ригидность как способы существования сохраняются надолго, то они могут стать причиной развития депрессии или тревожности. Однако такие проявления можно классифицировать и как форму адаптации к миру, отчасти лишенному смысла или имеющему искаженный смысл. Но важно понимать, что поведение, помогающее приспособиться к чему-то на короткое время, в перспективе теряет свои адаптивные функции. Оно уводит людей от нормальных сложностей социальной вовлеченности, стимулирующих здоровый рост и развитие, формируя в результате еще большую разобщенность.
Людям свойственна естественная мотивация создавать смысл даже из самых негативных обстоятельств. Они пойдут на все ради сохранения ощущения цельности, чтобы избежать невыносимой тревожности, вызванной потерей ощущения собственного «я». Дети в достаточной степени способны сохранять свое «я», чтобы обрести энергию, необходимую для того, чтобы пережить еще день или хотя бы несколько часов. Они пользуются доступными для них ресурсами, хотя в будущем такое поведение может повлечь за собой проблемы.
Подобных взглядов придерживается и психоаналитик Роберт Фурман. Он предложил альтернативный взгляд на расстройство развития, обычно называемое синдромом дефицита внимания и гиперактивности (СДВГ). Фурман пишет о том, что у детей, испытывающих сильное эмоциональное напряжение, есть несколько вариантов справиться с ним. Многие уходят в мир фантазий, что проявляется в рассеянности и невнимательности. Дети в состоянии стресса более склонны к действиям, а не к словам, что выражается в импульсивности и гиперактивности. Такое поведение дает им возможность выразить чувства, для описания которых не хватает слов. Все эти симптомы на самом деле представляют собой адаптивную реакцию на мучительные переживания.
Представьте себе маленького ребенка, который лежит в кроватке, слышит, как ругаются родители, и знает, что один из них может причинить другому вред. Мысль «В этом виноват я» может в какой-то степени послужить обоснованием этой недоступной пониманию ребенка ситуации. Но такая мысль имеет долговременное негативное последствие в виде усвоенного чувства стыда. Взаимодействия с пребывающим в депрессии родителем позволят ребенку в течение короткого периода поддерживать целостное ощущение собственного «я», но это влечет за собой отчуждение от других людей и явлений в будущем. Как пишет Фурман, гиперактивность и невнимательность могут быть адаптивным поведением, к которому прибегают дети, изо всех сил пытающиеся создать смысл из своего опыта.
Десятилетняя Мария стояла перед входной дверью, готовая идти в школу, но при этом разутая и без ранца. Ее родители, Хуан и Вероника, со смехом рассказывали психотерапевту об этом, а также о многих других проявлениях сверхрассеянности дочери. (К слову сказать, в детстве Хуан был точно таким же, как его дочь.) Тем не менее родителей очень беспокоило ее состояние. Как-то раз Мария рассматривала свой паспорт — они с родителями собирались в Эквадор, навестить бабушку и дедушку, — и поинтересовалась, почему он не такой, как у них. У родителей в паспортах были проставлены визы, а у нее — нет. Этот несвойственный девочке вопрос наводил на мысль, что она начала в чем-то разбираться самостоятельно. Родители размышляли, как объяснить дочери, что они находились в стране незаконно. Они всячески старались оградить Марию от обсуждения этой деликатной ситуации, особенно в свете постоянных разговоров о нелегальных иммигрантах, но, похоже, что-то подобное она уже слышала в школе. Рассказав эту историю психотерапевту, Хуан немного помолчал, а затем перешел к другому вызывающему беспокойство вопросу. Начиная со второго класса Марию травили в школе — это совпало с политическими переменами в стране и антииммигрантскими настроениями. Один из одноклассников сказал ей: «Наш президент не любит людей с таким цветом кожи, как у тебя». А учителя недавно порекомендовали показать Марию педиатру и сказали, что если ей поставят диагноз СДВГ, то она сможет получать необходимую поддержку, которая поможет ей справиться с рассеянностью. Но Хуан был непреклонен: «У моей дочери все в порядке».
В этой истории просматривается многослойность смыслов поведения Марии, вызванного биологической склонностью к рассеянности, травлей в школе, реальным страхом из-за возможности депортации — в тот момент Мария еще не могла словами объяснить его. Постановка диагноза и лечение, направленное на изменение ее поведения, или «симптома», могли бы помешать девочке осознать свой опыт во всей его сложности. Неоднозначность ситуации требовала вдумчивого и длительного выслушивания, а не применения стандартного опросника для выявления СДВГ. В невнимательности девочки было слишком много переплетающихся смыслов.
Устраняя реакции, сопровождающие эмоциональное расстройство, можно добиться кратковременного решения проблемы: например, импульсивный ребенок больше не будет вскакивать посреди урока, а страдающий депрессией взрослый, наоборот, сможет наконец-то выбраться утром из-под одеяла. Но если подобное поведение служит адаптивным целям и на самом деле служит способом подстроиться под обстановку или овладеть собой, тогда без обращения к отношенческому контексту, контексту развития, обойтись невозможно — в противном случае не стоит удивляться тому, что подобные проявления возникнут вновь в иной и гораздо более жесткой форме.
Люди порой говорят: «Это же ведь наследственное» или «Это нарушения работы мозга». Но стоит только признать, что наши гены, мозг и тело создают смыслы во взаимоотношениях, как сразу же исчезает ложное противопоставление биологии и опыта, природы и воспитания. Благодаря развитию эпигенетики меняется наше мнение о противопоставлении природы и воспитания; эпигенетика демонстрирует нам, что на экспрессию генов влияют и окружающая обстановка, и опыт (см. ). Подвергшиеся эпигенетическому воздействию гены, в свою очередь, определяют структуру и работу мозга.
Бихевиоральная эпигенетика уделяет особое внимание тому, как окружающая обстановка или жизненный опыт влияют на экспрессию генов и последующее поведение и развитие человека. Новорожденный может быть обладателем определенного гена, ответственного за некую черту характера, но экспрессия этого гена, его воздействие на поведение может меняться в зависимости от обстоятельств. Наличие или отсутствие экспрессии того или иного гена непосредственно влияет на развивающиеся структуры и биохимию мозга. Таким образом, опыт формирует генетический потенциал, а ранние жизненные взаимоотношения имеют решающее значение для развития мозга.
Например, ген 5-HTT влияет на то, как тело реагирует на стресс. Он оказывает влияние на структуру и функции частей мозга, играющих существенную роль в регуляции эмоций. S-вариант этого гена ассоциирован с симптомами депрессии. Но на влияние данного варианта гена на поведение в значительной мере оказывают воздействие жизненные события. При отсутствии сильного стресса работа гена не оказывает существенного воздействия на носителя. Однако при стрессовых событиях работа мозга изменяется таким образом, что вероятность развития депрессии в значительной мере увеличивается. Мы обнаружили, что дети, несущие S-аллель, проявляли более сильную негативную реакцию на стресс в результате эксперимента «Каменное лицо», чем дети, несущие только L-аллели (длинный вариант). Следовательно, индивидуумы, несущие S-аллель, более уязвимы и при неизбежных сбоях в типичных взаимодействиях, и при более длительных временных сбоях во внешних воздействиях при нехватке опыта восстановления.
Многие считают, что генетика — это нечто зафиксированное и неизменное. Действительно, геном, или последовательность пар оснований в составе генов, не изменяется в ответ на воздействия окружающей среды. Генетические заболевания, такие как муковисцидоз или мышечная дистрофия, являются результатом изменения, или мутации, в паре оснований в геноме. А вот эпигеном, или паттерн метилирования и уровня экспрессии генов, в ответ на влияние окружающей среды может изменяться очень быстро. Наши тела, реагируя на окружающую среду, постоянно меняют экспрессию генов, не затрагивая саму последовательность ДНК. Например, исследования показали, что ежедневная практика осознанности приводит к изменениям экспрессии генов, которые, в свою очередь, ведут к более быстрому восстановлению после стресса.
Еще одно исследование продемонстрировало, что люди с S-вариантом гена 5-HTT более подвержены риску развития СДВГ. А у детей, несущих данный вариант гена и живущих в домах с постоянной угрозой конфликтов, с большей долей вероятности действительно может быть диагностирован СДВГ. Но все не так страшно: наличие S-варианта гена вовсе не означает, что у человека обязательно возникнут характерные признаки, способствующие постановке такого диагноза.
Следует также знать: несмотря на то что определенные виды поведения, ассоциирующиеся с СДВГ, могут передаваться внутри семьи, это вовсе не свидетельствует о существовании особого гена СДВГ. Такое заблуждение распространено и среди родителей, и среди профессионалов. СДВГ — это совокупность видов поведения, имеющих тенденцию сопровождать друг друга, создающих трудности в регуляции эмоций, поведения и внимания. Такие модели поведения проявляются в интерактивном процессе развития, начиная с ранних взаимоотношений.
Взгляд на эмоциональные нарушения как на «дисфункции мозга» не учитывает роль процесса создания смысла в ходе совместной регуляции эмоций и поведения. Невозможно постичь мозг, просто взглянув на него. В результате эпигенетических процессов гены создают смысл из опыта в контексте взаимоотношений, тем самым меняя структуру и работу мозга.
Есть здесь еще один позитивный момент: известно, что на протяжении жизни в нашем мозге создаются новые нейронные связи. И хотя этот процесс у детей старшего возраста и у взрослых занимает больше времени, чем у маленьких детей, благоприятные изменения происходят в любом возрасте, главное — иметь возможности для повторения новых взаимодействий. Результаты исследований свидетельствуют также об изменениях в головном мозге в результате психотерапии. Это означает, что новые взаимоотношения, предлагающие новые возможности для создания иных смыслов, способствуют формированию новых связей и в какой-то степени «перепрограммированию» мозга.
В видеоролике о раннем развитии ребенка, снятом Гарвардским центром, людей, осуществляющих первичный уход за младенцами и маленькими детьми, называют, как мы уже упоминали, нейроархитекторами. Взрослый человек, чувствующий, что он неспособен справиться с эмоциями, для создания новых смыслов тоже может обратиться за помощью к команде нейроархитекторов.
Исследования «каменного лица» свидетельствуют о том, что полученный в начале жизни неблагоприятный опыт имеет долговременное воздействие, а его зафиксированный смысл сохраняется и в сознании, и в теле. Трудности никуда не денутся, если среда, окружающая человека в процессе роста, не предоставляет ему достаточных возможностей для восстановления. Депрессия матери или отца, постоянные капризы ребенка, проблемы в браке или, что самое трагичное, насилие и пренебрежение — все эти обстоятельства могут привести к фиксации смыслов безнадежности.
В дальнейшем люди могут перенести эти смыслы на другие взаимодействия. Страх перед новыми взаимоотношениями лишает человека возможностей для роста и изменений. Когда искажаются смыслы, требуется нечто большее, чем выявление и устранение неадекватного поведения и негативных эмоций. Чтобы найти новые модели взаимодействия, необходимо признать, что все проблемы возникают в процессе развития и в ходе взаимоотношений.
Войти с помощью соц. сетей: