Глава 6. В ШУТКУ
«МАСКЕРАДЫ» С ПЕРЕОДЕВАНИЯМИ
Прелестная традиция травести-балов появилась в России в XVIII веке. Развеселая императрица-хохотушка Елизавета Петровна в этом искусстве зело преуспела, устраивала «маскерады» регулярно, а осенью и зимой 1744 года в Москве проводила их каждый вторник. Сама составляла список приглашенных и строго-настрого запрещала являться в своих костюмах: дамы только ряженные господами, а господа — дамами.
Елизавете очень нравились травести-маскарады. Она превосходно смотрелась в мужском платье, особенно военном, и, понимая это, составляла безжалостные сценарии балов, готовя фиаско своим придворным, а себе — милую забаву. Высокородная публика, многие в преклонных летах, являлись на императорские увеселения верными шутами: мужчины, как требовал сценарий, в платьях «а-ля франсез» с декольте и фижмами, в париках и пудре; дамы уминали телеса в узкие мужские кафтаны, их пухлые ноги в кюлотах и чулках напоминали белые античные тумбы. Все были злы как собаки, все нескладны, комичны до слез. Многие с непривычки спотыкались, падали.
Пятнадцатилетняя стройная великая княгиня Екатерина (будущая самодержица) участвовала в одном из таких вечеров и была, между прочим, единственной, выглядевшей достойно. Ей шел мужской костюм, и это, конечно, с неудовольствием приметила хохотушка Елисавет. Великая княгиня наслаждалась действом и даже раз «забавно упала» из-за камер-юнкера Сиверса, тщетно пытавшегося справиться с непокорными фижмами. В «Записках» Екатерина упомянула сей конфуз: «Сиверс был большого роста и надел фижмы, которые дала ему императрица; он танцевал со мной полонез, а сзади нас танцевала графиня Гендрикова: она была опрокинута фижмами Сиверса, когда тот на повороте подавал мне руку; падая, она так меня толкнула, что я упала прямо под фижмы Сиверса, поднявшиеся в мою сторону; он запутался в своем длинном платье, которое так раскачалось, и вот мы все трое очутились на полу, и я именно у него под юбкой, меня душил смех».
Екатерина II продолжила начатую Елизаветой традицию костюмированных забав. 10 декабря 1765 года, как сообщает «Камер-фурьерский журнал», государыня сначала «изволила кушать вечернее кушанье», а после в Картинной зале Екатерининского дворца развлекалась картами под скрипичную музыку, при этом приглашенные кавалеры «для увеселения одеты были в дамское платье». 25 декабря, в день Рождества, государыня устроила вечер с переодеваниями: в аудиенц-камере собрала фрейлин и кавалеров, наряженных дамами. Показательно, что переодеться для торжества заставили только мужчин, вероятно, они казались Екатерине забавнее и необычнее женщин в кафтанах.
Благодаря запискам Семена Порошина мы знаем фамилии этих невольных травести и то, как выглядели их наряды: «Во время, как все сии увеселения происходили [святочные игры 25 декабря 1765 года. — О. Х.], вышли из внутренних Ее Величества покоев семь дам, которые всех крайне удивили. Нарядились в женское платье: граф Григорий Григорьевич Орлов, камергер граф Александр Сергеевич Строганов, камергер граф Николай Александрович Головин, камергер Петр Богданович Пассек, шталмейстер Лев Александрович Нарышкин, камер-юнкер Михайло Егорович Баскаков, камер-юнкер князь Андрей Михайлович Белосельский. На всех были кофты, юбки, чепчики. У Белосельского только на голове была косынка, и одет он был прочих похуже, так, как боярские боярыни одеваются; представлял маму, а прочие представляли боярышень под ее смотрением. Как пришли, так посадили их за круглый стол, поставили закусок и подносили пуншу. Много тут шалили, а потом, вставши, плясали».
Но все это милое баловство в сравнении с тем грандиозным балом, который императрица устроила 10 ноября 1790 года. Это был апофеоз русской травестии XVIII века. Екатерина лично сочинила сценарий. «Мне пришла очень забавная мысль, — писала она. — Нужно было устроить бал, но чтобы общество было меньше и более избранное… После нескольких танцев гофмаршал возьмет за руку великую княгиню, скрипач пойдет перед ними, и он пройдет по всем комнатам до той, которая находится перед театром. В этой зале все занавеси на окнах будут спущены, в особенности те, которые выходят в переднюю, чтобы не видели там происходящего».
О том, что государыня приготовила для своих гостей в этом задрапированном тайном зале, ведал лишь ее верный секретарь и свидетель многих проказ Александр Храповицкий. По велению царицы он разработал проекты платьев, в которые должны были переоблачаться ни о чем не ведавшие будущие участники маскарада. В дневнике сообщил подробности: «25 октября. Сказано [императрицей] по секрету, что намерены в Эрмитаже сделать сюрприз: переодеть мужчин в женское, а женщин в мужское <…>. 29 октября. <…> Поднес и рисунки разным платьям для сюрприза: выбраны для удобности в скором переодевании мужской и женский костюм des premiers ministres de l’Egypte [премьер-министров Египта. — О. Х.]». 31 октября они были представлены императрице. На следующий день Екатерина лично их примерила, похвалила, приказала рассчитать стоимость каждого и подготовить восемьдесят нарядов, по сорок на дам и на кавалеров, но в начале ноября приказала сшить еще четырнадцать пар. Пока Храповицкий занимался костюмами, князь Федор Барятинский обдумывал проект лавок, которые, по идее государыни, следовало установить в зале для продажи нарядов.
Тот бал отличался от прежних. Обыкновенно приглашенным заранее рассылали указания, в каких костюмах следует быть. Если великосветскому гостю казалось, что тема и маска не вполне соответствуют его желаниям и положению, он мог, к примеру, сказаться совершенно больным и не приехать. В этот раз о том, что нужно нарядиться в платье противоположного пола, гости узнали только на балу, так что выбора у них не оставалось.
Вечером 10 ноября после чинного ужина императрица пригласила гостей в большую залу. На дверях было написано: «Здесь даровой маскарад и маскарадные одежды в кредит; по правую руку для дам, по левую для мужчин». Войдя, гости увидели лавки с надписями «Мужское платье» и «Женское платье». Пришлось их приобретать «в кредит» и тут же переоблачаться. Роли торговцев исполняли актеры «Комеди Франсез».
Екатерина все-таки проявила толику сочувствия: вместе с Храповицким придумала платья в восточном вкусе, которые одинаково шли женщинам и мужчинам и даже скрывали недостатки фигуры. О том, как они выглядели, сообщает «Камер-фурьерский журнал»: «Оное состояло исподлинной [нижнее платье] белого гарнитура, а верх наподобие длинной мантии пунцового гарнитура же с поясом по исподнему платью, а на голову из белого флера чалма, с некоторым разделением против дамских». Вместе с костюмами гости приобрели маски. В сих потешных туалетах они пребывали до половины первого ночи. Разъезжались домой не переодеваясь — и зрелище это, верно, было великолепным.
СМЕХА РАДИ
Столичная аристократия наряжалась в одежду другого пола не только по приказу императоров, но и по велению души. К примеру, шутник и балагур Дмитрий Кологривов часто выдавал себя за женщину: то выезжал на щегольской Невский проспект совершенной амазонкой, в платье с гусарскими застежками и в цилиндре с вуалью, то шаркал оборванной монашенкой по Александро-Невской лавре. Но его коронным номером было одеться бедной чухонской старушкой и мести улицу возле какого-нибудь знатного особняка. Когда мимо скользили расфранченные молодые люди, старуха гримасничала и зло ругалась по-фински, угрожая избить проходимцев метлой. Однажды ее поведение пришлось кому-то не по душе, вызвали пристава, и чухонку препроводили в полицейский участок, где Кологривову пришлось разоблачиться.
Большим другом этого шутника был Федор Голицын, камергер, действительный статский советник. Природная неповоротливость и княжеское происхождение не мешали ему талантливо изображать торговку с Охты, купчиху из Тулы, прекрасную незнакомку прямиком из Парижа. Вместе друзья разыграли однажды доверчивую княгиню Татьяну Потемкину, известную благотворительницу. Явившись к ней на аудиенцию в костюмах монашенок, они так заунывно пели о своей бедности, такие плаксивые дребезжащие ноты выводили старушечьими надтреснутыми голосками, так умоляли и кланялись, что дама прослезилась и, велев подождать в гостиной, ушла в опочивальню за деньгами. А когда вернулась, увидела, что переодевшиеся «монашки», Голицын и Кологривов, от радости жарят присядку.
В другой раз веселая парочка разыграла самого императора Николая Павловича. Пока тот придирчиво осматривал притихший от страха кавалерийский полк, на плац влетела пестрая полумаскарадная кавалькада во главе с молодым господином и пышной комичной дамой в зеленом платье-амазонке и шляпе с перьями. Нахальную свиту тут же остановили, заставили спешиться и предъявить документы. Кавалером оказался Кологривов, тучной дамой — князь Голицын. Император обругал шалунов на чем свет и тут же простил, потому что сам любил переодевания.
Светский Петербург знавал и другого Голицына-травести, князя Сергея Григорьевича по прозвищу Фирс. Атлет, музыкант, рифмоплет, остроумный рассказчик, он находил время и уместный повод показать разные грани своего богатого таланта. В столице, к примеру, завел обычай charade en action, «шарад в действии». Это были необычные передвижные маскарады, «последнее слово изящной новизны». Голицын заранее договаривался с каким-нибудь великосветским барином, любителем культурных развлечений, и в условленный вечер к нему в гостиную врывалась стая озорных масок в пестрых дорогих нарядах, со своими верными спутниками — музыкантами. В центре ставили кресло, усаживали в него «царя», или «султана», или «пашу» (эти роли играл хозяин дома) и перед ним разыгрывали представление: читали стихи, пели, исполняли балетные номера. Действо заканчивалось во вкусе русского романтизма — венгерско-польским танцем, за которым следовал живописный парный дивертисмент крестьян и крестьянок. Все роли в этих «шарадах» исполняли мужчины, неотличимые от барышень.
В представлениях участвовали и аристократы, и талантливая артистическая молодежь, среди которой был двадцатилетний Михаил Глинка, друг Фирса-Голицына. В феврале 1828 года в особняке Виктора Кочубея он выступил сразу в нескольких женских ролях. В первом отделении «шарады» исполнял партию Донны Анны из оперы Моцарта «Дон Жуан». Князь Николай Голицын запомнил его «в белом пудромантеле, в женском парике с распущенными волосами, при небольшом росте это представляло довольно забавную фигуру, но пел он голосом контральто очень хорошо». Во втором отделении, когда по традиции давали русские номера, Глинка выкатился на сцену бабой-крестьянкой. Невысокий, полный, в сарафане и кокошнике, он лихо плясал с самым щуплым и высоким участником «шарады» англичанином Тальботом.
У композитора-травести были достойные последователи. Петр Чайковский еще в юные годы удачно передразнивал балерин и в парке под аплодисменты приятелей порхал эдакой Тальони по импровизированной сцене, а в перерывах между дивертисментами объяснял, чем техника одной этуали отличалась от другой. Правда, неизвестно, в каких именно костюмах выступал тогда Петр Ильич.
Его одноклассник и друг Алексей Апухтин тоже любил травестию и однажды на Елагинском острове устроил живописное явление. Был красивый теплый вечер. Солнце садилось, озаряя парк бледно-золотыми лучами, сизо-розовые облака медленно плыли по небу — словом, всё как на сладчайших картинах романтиков. И вдруг нервное ржание, конский топот: приближалась разодетая кавалькада молодых денди в сюртуках и облегающих рейтузах, а впереди — полноватая незнакомка в чудном платье-амазонке. Легкая вуалетка скрывала глаза, была видна лишь усмешка. Юноши и прекрасная амазонка несколько раз продефилировали перед публикой, замершей в восторженном безмолвии. Потом остановились и дали себя рассмотреть. Кто-то из бомонда опознал в даме Апухтина. Петербургский пиит провел остаток красивого вечера в женском образе. Платье было ему к лицу. И усмешка тоже.
Чайковский не был таким смельчаком, как Апухтин, но однажды отважился на поступок — явился на маскарад женщиной. Это было в начале марта 1869 года. Москва готовилась сыто и пьяно повеселиться на Масленицу. Артистический кружок давал грандиозный бал в дворянском собрании, приглашение получил и Петр Ильич. Он должен был отправиться на маскарад с четой Бегичевых. Вместе стали думать над костюмами. Марья Васильевна Бегичева, дама с богатым гардеробом и не менее богатой фантазией, предложила Петру Ильичу одеться ведьмой — другого такого костюма ни у кого в Первопрестольной не было. И смешно, и необычно, как раз для такого артиста, как он.
Артист замялся — ведь костюм-то женский. Да и как он будет в нем танцевать?.. Но Марья Васильевна, дама крутого нрава, возражений не терпела. После споров и примерок, после робких и тщетных попыток убежать Чайковский костюм надел — но не ведьмин, а настоящий женский, прямиком из Парижа. Это было драгоценное черное кружевное домино с лучшей французской фабрики, точь-в-точь повторявшее накидку императрицы Евгении, супруги Наполеона III. Обошлось оно Бегичевой в три тысячи рублей, так, по крайней мере, утверждала Александра Соколова, свидетельница происшествия, объяснив выбор композитора тем, что ни один другой наряд на нем не сошелся.
И вот две очаровательные маски, ведьма Бегичева и прелестная кружевная домино — Чайковский, поехали на бал. Вошли в залу дворянского собрания, и тут же прошел шепоток: многие прознали про мистификацию, но думали, что ведьма — это Чайковский, а под домино скрывается Бегичева. Были взгляды, были шутки, смельчаки даже пытались ущипнуть ведьму, полагая, что это их закадычный друг Петр Ильич. Тем временем ничего не подозревавший супруг Марьи Васильевны ворковал в дальней комнатке со своей новой пассией, балериной Никулиной. Он был уверен, что жена осталась, как обещала, дома. Но, о ужас, ему нашептали, что в зале среди масок видели даму в знаменитом драгоценном домино, значит, супруга здесь!
Все дальнейшее в пересказе Александры Соколовой похоже на вампуку. Разоблачения следовали одно за другим. Бегичева шумно уличили в неверности, маски должны были себя открыть, общество узнало, что ведьма — это Марья Васильевна, а домино — Чайковский. История кончилась драматичной развязкой: приехав домой, Марья Васильевна разрыдалась, а Владимир Петрович заперся в кабинете. Чайковский, невероятно смущенный, тихонько ретировался и до конца своих дней не мог забыть того вечера.
Водевильную историю описывали на разные лады, с разным набором участников и свидетелей. Дочь Николая Кашкина, к примеру, сообщала, что Петр Ильич надел домино лишь потому, что заключил пари с ее отцом: оба приедут на бал в необычных нарядах, и выиграет тот, кто дольше останется неузнанным. Все прочее, однако, в общих чертах совпадает с рассказом Соколовой, которой вполне можно верить: Петр Ильич тогда, в 1869 году, еще не считался звездным композитором, он любил шутки и мог себе позволить такие шалости. Ему было всего двадцать восемь лет.
КНЯЗЬ-ТРАВЕСТИ
Феликсу Юсупову было и того меньше, когда он впервые переоделся женщиной. Начал юный князь с материнских украшений и пудры. В мозаичной Мавританской гостиной семейного особняка на Мойке он устраивал «живые картины». Дождавшись ухода строгого отца, надевал шелковый бухарский халат и тапочки-бабуши. Обвязывал голову парчовой тканью на манер чалмы. Атласные пижамные брюки превращал в шальвары. Из материнских шкатулок извлекал тяжелые драгоценности и аккуратно развешивал их на себе — броши, серьги, бусы, браслеты. Слегка пудрил лицо и трогал губы помадой, ведь персидские принцы на миниатюрах бледнолицы и алогубы. Так он преображался в сказочного восточного правителя Юсуфа. По его хлопку слуги танцевали, подавали яства, пели и даже молили о пощаде. Во время одной из «живых картин», когда сияющий драгоценностями шах занес свой карающий азиатский меч над провинившимся арабом, в залу вошел отец… Секунда тишины — и разъяренный багровый крик: «Вон отсюда, мер-р-рзавцы!» Вход в мавританские покои был отныне Юсуфу заказан. Но конфуз не остановил юного князя, он продолжил свои тайные эксперименты с травестией, уже вне особняка.
В самом начале 1900-х годов Феликс вместе со своим другом Володей Лазаревым, приехавшим погостить, решили одеться дамами и отужинать в ресторане. Вечером, когда Юсуповы-старшие куда-то надолго уехали, мальчишки вынесли из гардеробной роскошные шелковые платья, шубы и шляпы, потребовали от материнского куафера выдать им парики, дескать, для маскарада. Оделись, напудрились, нарумянились, избрызгались французскими духами и вышли на улицу. Сначала гуляли вдоль Невского проспекта, но, почувствовав на себе неприятные раздевающие взгляды молодых нахалов, быстрехонько досеменили до роскошного ресторана «Медведь». Зашли, сбросили жаркие шубы, юркнули в зал и присели за отдельным столиком. В тот знаменательный вечер они ни в чем себе не отказывали. Ужин был царским, шампанское — королевским. Феликс захмелел, осмелел и решил заарканить сидевших неподалеку молодых людей — закинуть им на головы, словно лассо, материнские бусы. Но тяжелые бусы, не достигнув своей цели, рухнули на пол, жемчужины разлетелись под общий хохот гостей ресторана. Нужно было срочно делать ноги, но выход им преградил грозный метрдотель: «Извольте оплатить счет». Денег у юнцов не было, и Феликсу пришлось объясняться тет-а-тет с директором «Медведя», хорошо знавшим его родителей. Проказников отпустили с миром. Наутро Юсупов-старший получил из ресторана счет и конверт с жемчужинами. Наказание было по-военному жестким: отец запер Феликса и Володю на десять суток в их комнатах. Но тем слаще был соблазн. «Я понял, что в женском платье могу явиться куда угодно. И с этого момента повел двойную жизнь. Днем я — гимназист, ночью — элегантная дама… Платья шли мне необычайно», — вспоминал князь-травести.
Феликс Юсупов в маскарадном костюме. Открытка. 1903 г.
Барышней он ездил со старшим братом к цыганам в Новую деревню. Кокоткой в модном платье проникал в ложу Гранд-опера и в партер Театра де Капюсин. Раскрашенной продажной девкой таскался по парижским кафешантанам и петербургским кабаре. Он осмелел. Однажды пришел к директору театра «Аквариум» и договорился, что приведет на прослушивание одну французскую певичку-куплетистку. Юсуповым отказывать было не принято. И вот она припорхнула в директорский кабинет — вздорная смазливая девчушка, в сером платье, шляпке, с чернобуркой вокруг шеи. Когда она открыла свой вишневый ротик и пропела несколько строчек, директор всплеснул руками и с влажными комплиментами кинулся к ее аппетитной ручке: «Чаровница, баловница, трэ шик, вы приняты!» Так Феликс Юсупов стал артисткой. В своих мемуарах он не без гордости сообщил о целых шести сольных выступлениях в «Аквариуме», а на афишах вместо имени будто бы стояли три таинственные звездочки. На седьмой вечер Феликса с позором раскрыли родительские друзья.
«Карьера кафешантанной певички погибла, — вспоминал князь, — но игры с переодеваньем я не бросил». Он не пропускал ни одного великосветского маскарада и для каждого придумывал новый образ, заказывал дорогой костюм. На один петербургский бал прилетел полувоздушной Аллегорией Ночи — в платье, расшитом стальными блестками, и бриллиантовой диадеме в форме звезды. За ним тут же приударил офицер-волокита, Феликс опрометчиво прошептал ему «да» и с четырьмя гвардейскими молодцами помчался в ресторан «Медведь». И там в отдельном кабинете офицер-волокита нетерпеливо потребовал от Аллегории Ночи перестать быть аллегорией. Когда до позорного разоблачения оставались считаные секунды, князь выхватил бутылку шампанского, бросил ее в зеркало и, пользуясь замешательством, дал деру.
Впрочем, своим личным артистическим достижением Феликс считал образ кардинала Ришелье, в точности скопированный с известного портрета Филиппа де Шампеня. Князь предстал в этом облике на маскараде в Парижской опере и произвел фурор. Французы, обыкновенно ревнивые к иностранцам, рукоплескали этой маске, этому талантливому живописному перевоплощению, этому «красному могуществу» в барочной алой мантии, которую торжественно несли два шаловливых негритенка.
ШУТКИ АРТИСТОВ
Многие именитые русские артисты переодевались в женщин, чаще смеха ради. Еще в дореволюционной России во время капустников звезды театра позволяли себе костюмные вольности. В 1909 году на шутливом мхатовском вечере Иван Москвин, Василий Лужский, Владимир Грибунин и Михаил Климов в игривых платьях и вульгарном гриме изображали венских гризеток. Петербургские мэтры от москвичей не отставали. На одном из балов в Мариинском театре Владимир Давыдов пел и тряс полуобнаженной грудью, имитируя Варвару Панину, популярную исполнительницу цыганских романсов. Константин Варламов в тот же вечер сначала был глупой кухаркой, затем Айседорой Дункан.
Традиция костюмированных капустников сохранялась и в советское время. Художники, литераторы, артисты, режиссеры переодевались и разыгрывали друг друга. В 1978 году советская поп-дива Алла Пугачева попробовала себя в амплуа травести, став участницей мистификации, устроенной ее супругом режиссером Александром Стефановичем. Для того чтобы протолкнуть в фильм «Женщина, которая поет» несколько песен, написанных Аллой, он выдумал Бориса Горбоноса, смертельно больного юношу из Люберец, якобы передавшего ему несколько симпатичных композиций. Для убедительности организовал фотосессию в кабинете Георгия Данелии: Пугачеву нарядили в мужской костюм, приклеили усы, брови, надели парик и очки, усадили за рояль и сфотографировали. Эти снимки предприимчивый режиссер отнес директору «Мосфильма». Тот, узнав печальную историю несостоявшегося Моцарта, внес Горбоноса в список авторов фильма. Потом, однако, Стефановичу пришлось публично покаяться и объяснить, кем на самом деле был Борис Горбонос, грустный юноша на черно-белых снимках.
В шутку переодевались и такие артисты, которых трудно представить одетыми во что-то, кроме фрачной тройки. В 1990 году виолончелист и по совместительству главный дирижер Вашингтонского оркестра Мстислав Ростропович был приглашен в Сан-Франциско на юбилей скрипача Исаака Стерна, своего большого друга. Организаторов гала-вечера Ростропович попросил об одной услуге — прислать ему как можно быстрее портниху и сапожника, а также держать его визит на юбилей в полном секрете. Все было сделано, и перед отъездом в Сан-Франциско музыкант получил заказанные вещи — пачку, диадему и пуанты по его размеру. Приехав на юбилей, он уединился в специальной комнатке, тщательно оделся, прихорошился, и, когда оркестр заиграл сюиту «Карнавал животных», Мстислав Леопольдович вымахнул на сцену тучной старой балериной. Наканифолил пуанты, покружился, драматично замахал руками, пародируя Плисецкую, потом резко плюхнулся на стул, взял виолончель и сыграл, в пачке и гриме, комично расставив ноги, пьесу «Лебедь» Сен-Санса. Зал взвыл от смеха — все наконец узнали в неуклюжей этуали гениального русского виолончелиста и большого шутника.
