Глава 12. ПОХОЖДЕНИЯ ПАЖЕЙ

«ПАЖ-ВЕНЕРА»

В 1879 году подпольная женевская типография напечатала книжку «Eros russe. Русский эрот не для дам». Безымянные издатели собрали в ней все самое возбуждающе-порнографическое, что произвела русская литература в невинном XIX веке. Ее жемчужина — поэма «Похождения Пажа», посвященная жизни и развлечениям продажного юноши-травести. Автор до сих пор неизвестен. Некоторые исследователи называют Александра Федоровича Шенина, но лишь потому, что его инициалы совпадают с опубликованными в книге — А. Ш.

Это очень странное сочинение. В нем много полунамеков, зашифрованных имен, обманчивых фактов — настоящая ловушка для легковерного читателя и благочестивого моралиста. Поэма кажется карикатурой на столичную развращенную аристократию. Ее автором мог быть, к примеру, бородатый соратник Герцена, некий язвительный либерал-эмигрант, знававший высокородных любезников в годы своей мятежной столичной юности. Взявшись за карающее ядовитое перо и решив свести наконец счеты с недругами, он настрочил злой пасквиль с порнографическими уморительно смешными гротесками. Сто печатных экземпляров, конечно, не лучшее оружие мести, но ведь запретный плод сладок. Безымянный сочинитель понимал, что сотня превратится в тысячу рукописных копий и разлетится по столичным салонам, где всегда хватало любителей поэтической «малины». Они бы смаковали и пересказывали отрывочки, переписывали строфы и безнаказанно вполголоса потешались над знатнейшими вельможами, столь похоже изображенными и едко высмеянными. Впрочем, автором мог быть и тихоня-чиновник в стиле Филиппа Вигеля, дилетант с литературными способностями и отменным чувством юмора. Изобразив процветавшую в Петербурге содомию в сатирических красках, он скрыл за расписными шаржами свои личные острые чувства, о которых было не принято говорить, но позволялось иронизировать.

В любом случае этот таинственный А. Ш. был способным рифмоплетом, язвительным карикатуристом и, совершенно точно, своим человеком в петербургском голубом сообществе.

Протагонист «Похождений» — истинное дитя порока, сластолюбивый, изнеженный столичный юноша безупречного происхождения. В первой части поэмы высокородные родители отправляют негодника учиться в привилегированный Пажеский корпус, и почти сразу же юноша переживает первую метаморфозу: новый «черноокий стройный» друг превратил его в «барышню-пажа» и познакомил с запретным миром дортуарных любовных наслаждений. Теперь ему по нраву амплуа девицы. Он говорит о себе в женском роде:

Девчонкою я создана;

К мужчинам склонность я имею;

Душа мне женская дана <…>

По-женски лишь могу я мыслить,

Девичьим голосом пою,

Меня ведь в слабый пол зачислить

За робость следует мою <…>

Лукаво вздернутый вверх нос;

Я с темно-синими глазами

И с розовым лицом блондин;

Я госпожа — не господин.

Он стал корпусной звездой, вечно окружен поклонниками старших классов, поет, жеманится, разжигает нешуточные страсти. Ему дали новое имя — Паж-Венера. И это лишь начало настоящих авантюр. Юноша все чаще бывал в большом свете, подружился с «буграми и бардашами», то есть содомитами, и тайком от начальства бегал на балы в женском платье и парике. «Венера» превратилась в профессионального травести, скопила богатый дамский гардероб, в деталях описанный в поэме:

Я в женском платье маскарады

Зимой исправно посещал;

Костюм мой был для всех приманкой:

В ажурных шелковых чулках

Я был обут, как парижанка,

Котюрн на бальных башмаках,

С большими бантами подвязки

Застегнуты поверх колен;

Я в черном домино и маске

И в платье модного гро-грен

<…>

Широким кружевом обшит

Подол батистовой рубашки,

И голые под юбкой ляжки,

Брильянтами браслет блестит;

Перчатки длинные за локоть,

С открытыми сосками лиф,

Чтоб возбуждать в мужчинах похоть.

Забыв про учебу и свой природный пол, юноша развлекался с поклонниками в сомнительных заведениях, кафе и полуночных ресторанах. Ужинать изволил у дорогого Леграна, на Большой Морской улице, 11. Негодника называли «княжной Наташей» и «Натальей Павловной», и эти имена созвучны тем, которые давали друг другу барышни-юнцы и опытные травести-гетеры императорского Петербурга.

В стенах корпуса Паж быстро пошел на повышение. Он весьма чувственно проводил время с ротным командиром и, кажется, крепко влюбил в себя сего достойного и пылкого офицера. Но страсть их была мимолетной: негодник окончил корпус, поступил в лейб-гвардии Гусарский полк и тут же забыл своего наставника, любителя покорных юношей и розог. Он наконец обрел свободу и мог делать лишь то, что хотел, к тому же почивший в бозе дядя оставил ему богатое наследство и дом. Отныне он «гусар-княжна», «корнет Наташка», великолепная модная куртизанка в платье, кружевах, пудре и парике:

Носить большие серьги стану,

Глаза чернить себе сурьмой,

Пленять фигурой, гибким станом

И белой нежною рукой.

Все ухищрения кокетства

Примусь я тонко изучать.

Инстинкты женские от детства

Мной стали часто обладать;

И буду по привычке прежней

Шиньоны, шляпки моды здешней,

Корсет и юбки надевать.

Ночную женскую посуду

И утварь дамскую я буду,

Весь …ий гардероб держать,

И под одеждою гусарской

Белье все дамское носить,

И в титьках накладных ходить

И дома, и на службе царской.

А. Ш., помимо прочего, упоминает и популярное развлечение голубого сообщества императорского времени — шуточные мужские свадьбы, в которых участвовали друзья и завсегдатаи тайных салонов для своих. Об этой потехе сообщали заранее: по всем правилам столичного бонтона высылали со скороходом или посыльным надушенные пригласительные билеты с витиеватой надписью — кому, куда, зачем, в какое время и в каких костюмах явиться. И гости придумывали свадебные наряды, даже могли заказать их у портного, будто готовились не к шуточной вечеринке, а к великосветскому бракосочетанию. Об этих мужских свадьбах почти нет свидетельств, и потому строчки поэмы особенно ценны:

Московской барышней назваться,

Невестой объявлять себя

И дома в шутку обвенчаться.

Конногвардейца взять в мужья…

Но вскоре Пажу наскучили и такие представления, и «барышня-гусар» отправился путешествовать, найдя приют, любовь и ласку в экзотических сералях пряного Востока. Насладившись ими, проказник возвратился в Петербург, чтобы вновь окунуться с головой в беспечную и безнаказанную содомскую жизнь. Поэма заканчивается панегириком во славу селадонов, любезников, «барышень» и «душек», презревших постылую мораль:

Мы существа иного рода:

Осуществляем идеал

Мы древнего Гермафродита,

И нас везде немало скрыто;

Доселе свет нас осуждал.

Чем мы виновны? Не судите,

А снисходительно смотрите.

ДАМА-КАМЕР-ЮНКЕР

А. Ш. обогатил поэму примечаниями с пугающе правдивыми подробностями столичной жизни. Указал, между прочим, точное количество розог, которое прописывали воспитатели провинившимся пажам. Пояснил, что на языке столичных любезников означали французские словечки «розетт» и «годмишей». Но самое пикантное в его комментариях — известные персоны, замеченные в «порочащих связях»: Нарышкин, Крейц, Потапов… Кажется, сочинитель «Похождений» входил в их ближний круг или, по крайней мере, был осведомлен об их небезгрешной жизни, которая, надо признать, часто становилась предметом осторожных столичных пересудов. А. Ш. отмечает, что некий Нарышкин (без инициалов) однажды оделся на маскарад маркизой осьмнадцатого века и заплатил за наряд баснословные десять тысяч рублей ассигнациями. Великий князь Михаил Павлович назван «педерастом, но очень осторожным». Камер-юнкер Потапов был известной столичной «дамой», пел романс «Красный сарафан», носил турецкие шали, а у себя дома пользовался исключительно женскими ночными горшками, украшенными гербом. Однажды он приехал в обличье невинной барышни на маскарад, заинтриговал прохлаждавшегося там Николая I, но был царем раскрыт и за сей проступок выслан в Псков.

Вкусные факты, безусловно, подкупают. Слишком доверчивый писатель Константин Ротиков (он же Юрий Пирютко) принял их за чистую монету и поспешил опубликовать в книге «Другой Петербург», не проверив даже самые «сочные» из них. Сплетничая о Потапове в комментариях, осторожный А. Ш. не указал инициалов, а лишь звание — камер-юнкер. Но ведь это не проблема, и, предвкушая историческую сенсацию, Константин Ротиков прибавил к известной фамилии громкое имя. Получилось, что речь шла об Александре Львовиче Потапове, генерале, царском фаворите. Так вельможа превратился в великолепную развращенную куртизанку-травести, и эту пикантную версию разнесли по статьям и книгам другие доверчивые сочинители.

Александр Потапов был богат, близок императору, внешность имел действительно прехорошенькую, «руки и ноги совершенно женские». Неудивительно, что его зачислили в лейб-гвардии Гусарский полк, куда по традиции брали невысоких молодых людей. Истинный кавалерист, он вел размашисто разгульный образ жизни, но у командира был на хорошем счету. Стремительно получал чины, дослужился до генерала. Есть, правда, в биографии Потапова кое-какие недомолвки, тайны, недосказанности, да и сам он — его превосходительство двуличие. Услужлив, но людей не любил. Был поборником свободы, обожал казачью вольницу, выступал даже в пику своему начальнику графу Муравьеву против русификации Польши. При этом всюду видел заговор. Был подозрителен до чрезвычайности, обожал устраивать слежки. Лично проводил в казематах дознания. Из кавалерийского генерала получился славный жандарм — в 1874 году его назначили начальником Третьего отделения.

Двуличный Александр Львович обожал искусство, умел оценить хрупкую прелесть акварелей. В его богатой коллекции хранились и шестнадцать дивных портретов гусар-однополчан авторства художника Клюндера. Потапов увлекался поэзией, стихи пописывал с юных училищных лет, за что получал язвительные уколы от сокурсника Мишки Лермонтова. Генерал не был чужд театру и даже имел склонность к переодеванию, но отнюдь не в женские пеньюары. В середине 1860-х, став атаманом Войска Донского, он взял за правило следить за вороватыми канцелярскими чиновниками и, как отмечает свидетель, «чтобы непременно покарать виновных, часто появлялся там, где его никак не ожидали, ночью, переодетым».

И все же Александр Львович — не прообраз героя «Похождений Пажа». Он не был камер-юнкером. Его никогда не ссылали в Псков, о чем сообщает А. Ш. в комментариях. Несмотря на гусарское беспутство, он женился на княжне Екатерине Васильевне Оболенской. Брак был в общем крепким, но бездетным, одна из возможных причин — сифилис, которым заразился генерал в бурные годы кавалерийской молодости.

Ротиков и другие доверчивые исследователи голубой культуры обидно перепутали его со старшим братом, Петром Львовичем. Именно его саркастичный А. Ш. превратил в раскрашенного, выпудренного Пажа и воспел в порнографической поэме. Именно он, а не Александр слыл в столице любезником, носил дамские наряды, за что и поплатился. Все это помогли установить любопытные полицейские документы, которые я нашла в петербургском архиве.

В 1829 году Петр Львович окончил с серебряной медалью и чином титулярного советника престижный Царскосельский лицей. Служил в Министерстве иностранных дел, но без особого желания. По табели о рангах двигался позорно медленно, за что не раз получал упреки от отца, сурового кавалерийского генерала, которого не в шутку боялся даже задира Лермонтов. Петр проворным мотыльком перепархивал из одного столичного салона в другой, любезничал, заискивал, балетно шаркал аккуратной ножкой. А как он танцевал, какие делал штуки, как ловко прыгал и кружил парчовых дам на балах! Он, верно, стал бы знаменит по части театра, если бы не происхождение и эти смутные «семейные традиции». Словом, жил на широкую ногу и вынужденно поскрипывал пером в департаменте. На его прогулы начальство закрывало глаза: происхождение помогало Петру Львовичу оставаться министерской невидимкой.

Он ненавидел военщину, но обожал военных, и эту особую душевную предрасположенность почувствовал еще в лицейской юности. На балах он делался совершенно пьян от золотистого света, медвяно-медных звуков оркестра, хрусткого шелеста парчовых платьев, но особенно — от острого манящего блеска безупречной формы офицеров, подчеркивавшей их столь же безупречную античную анатомию. Окончив лицей, Петр дал волю своим желаниям и чувствам: крутился в высшем свете, танцевал, влюблял в себя девиц, стыдливо избегал вопросов о женитьбе, резался в карты, безрассудно тратился на костюмы, трости, шляпы. Вел жизнь столичного холостяка, но никогда не жил один: делил роскошные апартаменты с любезными сердцу офицерами и чиновниками.

В примечаниях к «Похождениям» упомянут один из его друзей сердешных. А. Ш. пишет так: «“Конногвардейца взять в мужья” — [то есть] Потапов за графа Крейца, конногвардейца. Однажды государь, увидя их, проезжающих вместе в санях, сказал: Voila Kreuz et sa femme (“Вот Крейц и его жена”). Крейц теперь флигель-адъютант».

В тот период в лейб-гвардии Конном полку действительно служил Крейц, но не один, а два — штабс-ротмистр граф Александр Циприанович (Киприанович) и его младший брат, поручик Генрих Циприанович. Кого имел в виду автор, неизвестно.

О похождениях Льва Потапова знали царь, столичная аристократия и брат Александр. Своему приятелю, Николаю Врангелю, он однажды рассказал пикантную историю. То ли на спор с приятелями-лицеистами, то ли по собственному почину Петр решил приехать на костюмированный бал в дамском наряде. Выбрал самое игривое платье, напудрился, подрумянился и был таков. На балу присутствовал император Николай Павлович. Петр знал о его слабости к хорошеньким барышням и решил во что бы то ни стало привлечь к себе внимание. Прошелестел пару раз перед глазами, мило улыбнулся, приблизился и сделал чудный реверанс. Царь милостиво склонил голову, задал пару никчемных вопросов и тихо-тихо увел юную незнакомку в дальнюю гостиную, приготовленную специально для императорских утех. Там усадил в бархатное кресло, стал лобызать руки, распаляясь все больше, говорил что-то о страсти и проказливом Эроте. Потапов понял, что близятся разоблачение и фиаско (а за ними — неизбежная каторга). Кое-как высвободился из объятий, выбежал в залу, по лестнице вниз, сел в карету — и след красавицы простыл. Николай Павлович, не привыкший к отказам, приказал немедля разыскать негодницу, подключил петербургского обер-полицмейстера Кокошкина, который быстро установил, что прекрасной незнакомкой был молодой человек, Петр Потапов, сын генерала и сам гусарский офицер. Так, по крайней мере, пишет Врангель, цитируя слова Александра Потапова. Над записками он работал на склоне лет и вполне мог ошибиться: Петр Потапов был не военным, а чиновником.

Александр Львович, смеясь, поведал Врангелю и о совсем невеселой развязке скандальной истории: за оскорбление чувств царя и переодевание на балу Петра выслали из Петербурга в глушь, в имение, в Псковскую губернию, запретив ее покидать. Женский костюм, маскарад, император, распаленный страстью и оскорбленный обманом, — все звучит правдоподобно, особенно из уст родного брата. Но Потапова с позором выслали из столицы по совсем другой причине, о которой Александр Львович не захотел распространяться.

В 1842 году жандармы Третьего отделения провели в Санкт-Петербурге «чистку». Суровый генерал Бенкендорф прознал, что в столице промышляла банда сутенеров-«теток»: заманивали несмышленых смазливых мальчишек на квартиры, щедро угощали сладостями, фруктами, мороженым, опаивали крепким алкоголем и передавали в руки клиентов, господ с громкими фамилиями и важными придворными связями. Многие мальчишки быстро входили во вкус, превращались в развращенных умелых «фрин» и «аспазий», с удовольствием торговали собой. В Третье отделение сыпались доносы. О банде и притонах доложили императору, называли громкие фамилии вовлеченных в это непотребство. Было решено разобраться с шайкой и примерно наказать виновных, несмотря на происхождение и связи.

Начались аресты. В мае 1842 года взяли главную «тетку» Ивана Батиста Фукса, французского подданного. Он организовал притон и снабжал столичных клиентов несмышленышами. «За предосудительное и безнравственное поведение и за торговлю мальчиками» француза отправили в Тобольск под строгий надзор полиции. Возможно, он поведал «фараонам» о тех, кто пользовался услугами юных «фрин». Среди них были чиновники братья Чичерины, камер-юнкер Михаил Салтыков, коллежский секретарь Дмитрий Рахманов и наш герой, повеса-травести Петр Потапов.

Дело, судя по всему, не подлежало публичной огласке, но его обстоятельства вскоре стали известны многим. О нем, к примеру, упоминает в «Записках» Петр Долгоруков, либерал, ярый ненавистник жандармов (и лично Александра Потапова). Он ввернул абзац про Петра Львовича, отметив, что сей любезник ежедневно с двух до четырех часов дня фланировал по фешенебельному Невскому проспекту «под ручку с господином Ратмановым, принимая позы грациозные», а за вертлявыми щеголями послушно следовала карета, запряженная четверней. Долгоруков знал и причину высылки Потапова в Псков: «За преданность тому самому роду занятий, которые в нашу эпоху помешали Филиппу Филипповичу Вигелю, Дмитрию Николаевичу Бантыш-Каменскому и Андрею Николаевичу Муравьеву достигнуть сенаторского звания». Иными словами, за необузданную содомию, в которую был вовлечен и упомянутый «господин Ратманов», гулявший под ручку с Петром Львовичем. Мемуарист имел в виду близкого друга Потапова, коллежского секретаря Дмитрия Рахманова, пользовавшегося услугами сутенера Фукса.

Жандармы не мешкали. Расследование о притоне завершили быстро. Молодых людей, замешанных в эту неприятную историю, с позором изгнали, запретив им проживать в столице и в Москве. Греховодники разъехались по своим имениям, под родительский надзор. Михаил Салтыков отправился в Подольский уезд. Дмитрия Рахманова жандармы задержали на границе (он возвращался в Петербург из увеселительной поездки) и выслали к отцу в Волоколамский уезд.

Любезник-травести Петр Потапов выехал в Московскую губернию, в село Пущино. Там он терпеливо прожил два скучнейших года. Но дольше выдержать не мог — сел за письмо государю. Покаявшись в содеянных грехах, умолял восстановить его в чинах, дать новое назначение, «дабы загладить павшее на меня пятно усердною и достойною службою». И Николай Павлович смягчился, внял слезным мольбам, а также коленопреклоненным прошениям благородного семейства Потаповых. Летом 1844 года Петру разрешили поступить на гражданскую службу в прежнем чине в Ярославле. Но Петр Львович, к тому моменту живший под Псковом, в родительском имении Чертеже, переезжать в глухой губернский город не желал и, кажется, так туда и не доехал, сославшись на «личные обстоятельства» и плохое самочувствие.

К 1855 году он все еще скучал в имении под Псковом и, не оставляя надежды и пера, слал одно за другим прошения о помиловании и возвращении в столицу. Николай Павлович скончался, не дав ответа. Раскаявшийся проказник решил опять попытать удачу, ведь новый император, Александр Николаевич, как говорили, либерал, у него мягкое сердце, он умел слушать и сочувствовать. Прошение попало через брата на стол царю. Тот лишь ухмыльнулся, когда ему рассказали о причинах ссылки, о распутстве и переодевании в платья. Все это казалось каким-то скверным пошлым анекдотом. Государственной опасности Петр Львович не представлял, и молодой император его простил, распорядившись, однако, держать греховодника «под секретным наблюдением местного начальства».

Потапов коротал свой век в имении Семидубровном под Воронежем и тихо скончался в 1866 году. Живописное столичное распутство, пере­одевание дамой и костюмная интрига с императором были самыми яркими событиями этой, в общем-то, пустой, никчемной жизни.

«КАВАЛЕРИСТ-ДЕВИЦА»

Главный герой «Похождений Пажа», нежнейший розовощекий негодник, беззастенчиво предается в поэме прекрасному пороку. То возлежит на кружевной кровати в милом чепце и тончайшей муслиновой сорочке, нетерпеливо ожидая своих ненасытных златокудрых селадонов. То мчит в элегантном платье-амазонке в глубь изумрудного леса, чтобы там на­едине с жокеем вознестись на вершины блаженства.

В примечаниях А. Ш. сообщает заинтригованным читателям пикантные подробности распутной жизни и называет фамилию еще одного прообраза поэмы: «Нарышкин, брат графини Воронцовой-Дашковой, теперь адъютант князя Чернышева, хорошенький блондин с женскими манерами; живет совершенно как кокетка большого света, имеет несколько любовников, пишет к ним нежные письма слогом и почерком дамским. Служил раньше в армейских уланах в корпусе генерала бар. Сакена; пользовался его покровительством; Сакен не знал, что Нарышкин — бардаш. На одном костюмированном балу в Елисаветграде Нарышкин явился одетый маркизою XVIII века; не знавшие его не верили, что он мужчина. Костюм его стоил 10 000 руб. асс., не считая брильянтов».

Сколько в этом комментарии деталей, сколько подробностей — почти послужной список. Автор имел в виду Сергея Кирилловича Нарышкина, представителя знатного аристократического рода, сына вельможи Кирилла Александровича. Родился он в 1819 году, в 1837-м был определен юнкером в кирасирский Ее Императорского Высочества Елены Павловны полк. В армейских уланах не значился и не мог состоять в корпусе барона Дмитрия Остен-Сакена, командовавшего в то время 2-м резервным кавалерийским корпусом. Часть Нарышкина стояла в городке Обоянь Курской губернии и входила в состав 10-й кавалерийской дивизии. Но это лишь мелкие несовпадения, случайные или намеренные. В целом краткая биография «кавалерист-девицы», изложенная в примечаниях, вполне правдива.

Возможно, Сергей пошаливал: наряжался в женские платья и маркизой века осьмнадцатого прилетал на маскарад, где легко и безнаказанно танцевал за даму, возбуждая интерес господ офицеров и старушечьи пересуды в кулуарах. И все ему сходило с рук, ведь, во-первых, он происходил из знатного рода, близкого императору, а во-вторых, такие сомнительные шутки не запрещались на костюмированных балах. Сергей Кириллович, повеса и транжира, мог купить женский костюм за невероятную сумму, взяв в долг у какого-нибудь простофили-заемщика. Мягкосердечная мать, княжна Мария Яковлевна, ему все прощала и платила по счетам.

«Кавалерист-девица» недолго скучал в провинции. В 1843 году его перевели в Петербург, назначив адъютантом к военному министру Александру Ивановичу Чернышеву, что совпадает со сведениями, сообщенными автором поэмы. Официально, по бумагам, он занимался провиантом и контролем за снабжением военных магазинов столицы, в реальности же не делал ничего. Отлынивал от службы. Что-то кому-то нехотя подписывал, куда-то его катали на извозчике… Он все больше кутил, тратил, пил, жил «совершенно как кокетка большого света».

Денно и нощно Нарышкин принимал у себя на квартире пажей и безотказных «фрин», устраивал живописные оргии, о чем вскоре донесли Чернышеву. Жуира терпеть дольше не стали и в декабре 1845 года в чине штабс-ротмистра отправили в почетную отставку. В примечаниях «Похождений» указано, что Нарышкин «теперь адъютант князя Чернышева», стало быть, и примечания, и, возможно, вся поэма появились в период с 1843 по декабрь 1845 года — от перевода Нарышкина в Петербург и до его отставки. Если бы любитель галантностей А. Ш. знал о дальнейших приключениях своего страстного героя, он совершенно точно посвятил бы им пару язвительных строк: писать было о чем и язвить тоже.

С 1846 по 1850 год бывший штабс-ротмистр гулял на широкую ногу, играл в карты, беспробудно пьянствовал, тратил деньги, свои и родительские. За несколько лет наделал долгов и в 1850 году лишился имений: по ходатайству матери сёла в Шацком и Моршанском уездах перешли под ее опеку.

Эпикурейский образ жизни отразился на здоровье «кокетки большого света». В 1852 году его освидетельствовал врач и выявил много недугов. У Нарышкина пошаливало сердце, покалывало в правом подреберье, его мучали сухой кашель и поносы. Печень была увеличена, об очевидных причинах врач решил не распространяться. Он также мудро промолчал о происхождении геморроидальных шишек, болевших и часто кровоточивших. В свои тридцать три года Сергей Кириллович имел богатый донжуанский список и, как следствие, внушительную историю болезней. Он захотел выехать на лечение за границу, но получил решительный отказ из Третьего отделения, ведь за два года до этого «был признан расточительным и над имением его учреждена была опека».

К чему горевать, решил Нарышкин, раз не пустили за границу, он будет развлекаться в своем тамбовском имении. Сергей Кириллович бесстыже наряжался в кружевные капоты, муслиновые чепцы, душился, много жеманился, пел девичьи романсы и самым животным грубым образом удовлетворял чувственную прихоть с крестьянами, которых он, как истинный русский барин, не считал за людей. И крестьяне возроптали. Вероятно, распутник перешел последний предел, совершил нечто такое, что безголосый, безвольный дворовый люд не смог терпеть. В России произвол помещика иногда кончался кровавой над ним расправой. Но грамотные крестьяне Нарышкина поступили в духе новых времен — обратились в полицию. И полиция отреагировала мгновенно: назначила расследование. О его результатах сообщили в Третье отделение, откуда вскоре на имя обер-прокурора Священного синода пришло распоряжение: «По всеподданнейшему докладу обстоятельств произведенного в Тамбовской губернии следствия по жалобе дворовых людей тамошнего помещика Сергея Нарышкина на мужеложество с ними Государь Император Высочайше повелел соизволить заключить Нарышкина для покаяния на три года в строгий монастырь». К документу приложили внушительный список обителей.

Через месяц, в июле 1853 года, Синод постановил отправить Сергея Кирилловича в Козельскую Введенскую Оптину пустынь «на покаяние и с тем, чтобы об образе жизни его доносимо было Святейшему синоду». Обер-прокурор такое наказание считал справедливым и жестоким, ведь бывшую столичную «кокетку» отправляли почти в тюрьму, в самую строгую обитель, не знавшую мирских соблазнов и развлечений. Там можно было думать лишь о спасении души. Наивные чиновники судили по себе: то, что они считали изгнанием, было для Нарышкина новым приключением. Ведь отправляли его не в одиночную камеру, а в мужской (!) монастырь, в котором жили и трудились не только седобородые аскеты, но и юные послушники. Это парадоксальное решение Синода говорит лишь о том, что никаких других законных и действенных методов борьбы с содомией чиновники не придумали и вообще с трудом понимали, как бороться с этим непотребством.

В конце августа 1853 года Нарышкин уже был в Оптиной пустыни. И вроде бы все шло хорошо: «кокетка» картинно покаялся перед настоятелем, обещал очиститься от скверны и регулярно вдумчиво от всей души молиться, соблюдать строгий пост, работать не покладая рук своих… Такими словесами до слез растрогал доверчивого архимандрита Макария, наместника пустыни. В сентябре епископ Калужский и Боровский Григорий доносил обер-прокурору Синода, что Нарышкин «вел себя скромно и благонравно, к Божественной церковной службе оказывал усердие и во всем сообразовался с правилами христианской жизни».

Сергей Кириллович, талантливый актер, первое время играл роль, почитая все происходящее водевильным приключением в стиле галантных романов о монастырской жизни. Но аскеза стала надоедать: все по расписанию, бесконечные молитвы, в комнатах холодно, сыро даже летом, ничего приятного глазу, и эта скверная еда, грубая, безвкусная, от нее у Нарышкина случались поносы. «Кокетка» не выдержал — завалил плаксивыми письмами маменьку и любимую сестру Александру, имевшую влияние при дворе. Дамы ответили шквалом прошений в адрес высокопоставленных лиц, дело, мол, зашло слишком далеко, Сергей Кириллович страдает, а «с некоторого времени здоровье его не всегда удовлетворительно, и причиной этого пища, употребляемая за общей трапезой». Для того чтобы «отклонить пагубные последствия» этой пищи, матушка и сестра просили разрешить ему «собственного повара и предоставить особый от монастырской братии стол».

Повара незамедлительно выписали из деревни в услужение «кокетке». Они зажили вместе. Здоровье Нарышкина восстановилось, но скука не отпускала. И здесь в архивных документах — красноречивый пробел, а после — новая буря. В октябре 1854 года митрополит Московский Филарет обращается с личным прошением к обер-прокурору Синода: «Сиятельный граф, будьте терпеливы: прихожу к Вам с делом чужим, но достойным сострадания. Оптиной пустыни архимандрит и тамошний почтенный старец Макарий чрез посетителей обители со слезами просят меня изъяснить Вашему Сиятельству крайнее затруднение, которому подвергаются они и обитель от присланного под епитимию С. Нарышкина. Епитимии он не исполняет. Нравственному влиянию не подчиняется. Ничем не может быть удержан от своеволия. Производит соблазны. Братию общежития искушает деньгами и некоторых нетвердых расстроил до того, что настоятель вынужден был их удалить из обители. Не по недостатку терпения желают они избавиться от сего человека, но дабы отвратить вред от обители».

Кажется, Сергей Кириллович учинял с монахами то же, что практиковал с бесправными крестьянами. Неслучайно Филарет упомянул деньги, которые ловелас им настойчиво предлагал. Архимандрит Макарий спохватился: один ссыльный мог расстроить веками созидаемую размеренную, покойную жизнь пустыни. Прошение рассмотрели в ноябре и постановили «для удобнейшего исполнения возложенной на него епитимии» перевести Нарышкина в Тихонову пустынь, находившуюся неподалеку от Оптиной.

Чем руководствовались в Синоде, принимая такое решение, на что рассчитывали, непонятно. «Кокетка» вряд ли бы изменил своим привычкам, и монахам пришлось бы терпеть разнузданного аристократа целый год до окончания никчемной, бессмысленной епитимии. Но, как всегда, вмешались обстоятельства. В декабре 1854-го, когда готовились перевезти греховодника в Тихонову, грянули морозы. Нарышкин сильно захворал, и поездку отложили до весны следующего года. В мае наконец его доставили в обитель. Но в июне он заболел вновь, на сей раз холерой, и 15 июля умер.

Перед кончиной Сергей Кириллович составил завещание, в котором среди прочего передавал Шацкой Вышенской пустыни «на вечный помин души» 150 тысяч рублей серебром. Говорят, обитель расцвела благодаря деньгам этого неисправимого ловеласа и распутника.

«ЭКОНОМКА»

В «Похождениях» не упомянут один любопытный персонаж, выделывавший штуки не хуже Потапова и Нарышкина, — граф Михаил Петрович Румянцев. Старший сын генерал-фельдмаршала Петра Александровича был человеком ничем не примечательным: среднего роста, средних способностей и самого среднего ума. От природы мягкий и безвольный, он обожал искренне его любившую маменьку и побаивался сурового отца, который к детям был совершенно безразличен. Говорили, что, когда один из сыновей приехал к нему в военный лагерь и зашел в палатку поздороваться, фельдмаршал не узнал отпрыска и тому, смущенному, пришлось объяснять, кто он таков, откуда пожаловал и чего изволит.

Воспитанием детей занималась мама, графиня Екатерина Михайловна. Старалась изо всех сил: выписывала лучших заграничных гувернеров, составляла подробный план занятий, хотела сделать из сыновей просвещенных благовоспитанных вельмож. Сергей и особенно Николай в учении преуспели, но Михаилу оно не давалось. Мальчуган получал выговоры от гувернеров, один из которых, не стесняясь, заявил графине, что сын ее зря тратит время на зубрежку, толку все равно не выйдет. Кажется, не только воспитатели, но и родители с трудом понимали, куда пристроить Мишеньку, добросердечного, но малоспособного. Отправили его по традиции в гвардию, в Преображенский полк. И тогда лишь открылось, что Румянцев не блистал даже здоровьем. На службе он заболел, и его отчислили на год для поправки самочувствия. В 1769 году он вернулся в полк, но счастливо избежал унылых казарм: сделался близким другом великого князя Павла Петровича и много времени проводил у него.

Так бы, наверное, и продолжалось, но случилась война с Турцией. Михаила назначили адъютантом к отцу, Петру Александровичу. По молодости лет и мягкости характера он увлекся военной романтикой и втянулся в службу. В 1771 году участвовал в настоящих делах — сражении под Бухарестом и взятии крепости Журжа. Дрался под Браиловым, у местечка Карасу разбил турок, захватив их лагерь, за что получил орден Святого Георгия 4-й степени.

Были и другие громкие баталии. Но придворную славу ему принесли не они, а назначение, придуманное отцом-фельдмаршалом: Румянцев превратил сына в златокрылого Меркурия и через него возвещал императрице Екатерине о своих сокрушительных победах над османами. Работа была как раз для Михаила, пухлого, розовощекого и пока еще резвого юноши. В 1773 году он принес царице известие о блистательном переходе войск через Дунай, за что был немедленно произведен в полковники. В следующем году, сообщив императрице о победе над турками и мирном договоре в Кючук-Кайнарджи, стал генерал-майором, а во время викториальных торжеств, устроенных в Москве, Екатерина наградила его орденом Александра Невского. После Михаил стал поверенным при князе Потемкине и невольным соучастником придворных интриг против собственного родителя. Впрочем, разлад с отцом на карьеру не повлиял — Михаил продолжал получать чины, назначения и награды.

Обласканный Екатериной, он сумел и при Павле I остаться на службе, но теперь уже не военной, а гражданской: его произвели в действительные тайные советники. За формальное «присутствие в Сенате» Румянцеву выписывали жалованье в 4 тысячи рублей. При Александре I он стал обер-шенком высочайшего двора, участвовал в церемониях, торжествах и балах. Вероятно, эта новая маскарадно-бутафорная должность и пробудила в нем давнишнюю любовь к переодеванию. Практиковал ли Румянцев травестию в молодости, неизвестно. Возможно, баловался, но тайком. Теперь же, на склоне лет, отдался всецело своему желанию и дома ходил исключительно в женском платье, чепце и накидке, сообразно своим немалым годам. Гостей убеждал в том, что он не обер-шенк, а экономка и служит у строгих хозяев, которые порой даже рукоприкладствуют. Роль строгих хозяев играли рослые парни-гвардейцы, приходившие к «экономке» в условленные часы и нещадно ее бившие за дерзости. У Румянцева в услужении состоял камердинер — столь же странный, как и барин. Мемуаристы сообщали, что был он гермафродитом, звался Анной Ивановной, ходил в дамском капоте, вязал чулок и вышивал на пяльцах. Вместе они являли картину прелюбопытную и, как бы понимая это, решили запечатлеть себя в домашнем маскараде. Историк Михаил Пыляев утверждал, что в 1860-е годы в доме князя П. А. Голицына лично видел портрет, на котором Румянцев и слуга Иона изображены в женских платьях с пяльцами в руках. Если эту картину когда-либо обнаружат, она, безусловно, станет находкой века, ведь пока не известно ни одного портрета русского «травести поневоле».

Из-за любви к женским платьям, а возможно и по другим причинам, Румянцева признали умалишенным, отлучили от дел и отправили в Кисловодск на лечение. В 1811 году он скончался и был похоронен в Константиногорской крепости (современный Пятигорск). Детей «экономка»-граф не нажил, ничего блистательного в жизни не совершил, и к середине XIX века о нем забыли, да так крепко, что даже всезнайка А. Ш. не упомянул о Михаиле Петровиче ни в поэме, ни в язвительных примечаниях.

«КОКЕТКА»-КАПИТАН

Когда «Похождения Пажа», по всей видимости, были уже написаны, в столице разразился еще один скандал с участием офицера-травести. Двадцать седьмого мая 1862 года полицейские приставы арестовали господина, расхаживавшего по центру города в женском наряде. Его препроводили в участок и учинили «формальное изследование». Выяснилось, что это инженер-капитан Тиме, преподаватель Горного института с отличной репутацией, хороший служака, знающий, просвещенный, наказаниям не подвергался, под суд не попадал. Усатый полицмейстер допрашивал кокетливого инженера по всей строгости закона: не состоит ли в тайных обществах, не имеет ли что-то против власти и лично императора, как относится к Гарибальди и вообще революционерам. Словом, хотел вывести капитана на чистую воду. Но тот лишь испуганно дрожал и никак не мог понять, чего от него хотели и зачем так мучили. Полицмейстер крутил ус, рассматривал беднягу в упор, сыпал каверзными вопросами и в конце концов с брезгливостью и неудовольствием вывел на гербовой бумаге: «В переодевании господина Тиме злонамеренной цели не обнаружено».

Во время допроса капитан чистосердечно признался в том, что переодевание в женские платья было «единственным удовольствием, которое называю страстью». Он поддавался ей редко, но в тот день вновь уступил позыву. Сбрил усы, надел кринолин-«каж», приятно облегающий корсет, шелковое платье, глянцевитый парик с уложенными в два колечка волосами, игривую шляпку с лентами, перчатки, туфельки. И вышел на прогулку подлинной дамой, приятной во всех отношениях. Кто опознал в нем господина инженера и при каких обстоятельствах он был схвачен, документы не сообщают. Понятно, что это была не юношеская шутка и не пари: капитану было за тридцать, солидный по тем временам возраст, совсем не подходящий для глупого мальчишеского балагурства. Пере­одевание в самом деле было его необоримой страстью. В травестийном образе он любил гулять по улицам и бульварам, «чтобы манить кавалеров и знакомых товарищей и пошутить над ними от души».

Опрошенные полицией свидетели, приват-доцент Пузыревский и капитан Корпуса горных инженеров Кулибин, шуток таких не понимали и сообщили, что «в бытность их при господине Тиме за границей они действительно встречали его несколько раз прогуливающимся по улице в женском платье», и, видимо, там капитан переодевался отнюдь не ради товарищей и не для того, чтобы посмеяться над ними от души. За границей, в отличие от Петербурга, Тиме никто не знал. Там было легче гулять, кокетничать, кадрить…

Полицейских в этой престранной истории интересовал лишь «злонамеренный умысел». Не обнаружив его и не желая вдаваться в природу необычного поведения, дело закрыли. Тиме освободили, а дабы он впредь не уступал своей страсти, петербургский военный генерал-губернатор граф Суворов распорядился: «Так как подобное переодеванье дает повод к невыгодному о нем заключению и воспрещено законом, предлагается внушить о том капитану Тиме и, обязав его подпиской, чтобы он впредь не дозволял себе подобных действий».

В дореволюционной России фамилия Тиме была довольно распространенной. В бумагах нет ни имени, ни инициалов инженер-капитана. Кто же именно так любил переодевания? В Петербурге ежегодно выходил «Адрес-календарь: Общая роспись начальствующих и прочих должностных лиц». В выпуске за 1862–1863 годы на странице 420 перечислены все служащие Института корпуса горных инженеров. В списке лишь один офицер с такой фамилией — капитан Георгий Августович Тиме, штатный преподаватель и по совместительству заведующий институтской библиотекой. Позже он стал известнейшим уважаемым инженером, заслуженным профессором математики, специалистом в области маркшейдерского дела. Преподавал не только в родном Горном институте, но и в Николаевской морской академии (студенты жаловались, что лекции читал он скучно). В 1902 году в Горном институте даже учредили премию его имени, которую вручали воспитанникам, написавшим лучшие научные эссе. Тиме хоть и поздно, но женился на дочери пастора, имел детей. Один сын стал горным инженером, второй — морским офицером, участником Русско-японской войны.

В его послужных списках — сплошь похвалы, благодарности, награды: Станиславы, Анны и Владимиры в петлицах и на шее. Они ничего не говорят о нем как о человеке. Гораздо больше человеческого в его деле о переодевании, которое я обнаружила в фондах петербургской полиции. Была ли травестия его особым странным удовольствием? Или женским платьем и париком он обнажал истинные чувства, искал на улицах столицы опасные связи, рискуя привлечь полицию или, что хуже, сделаться мишенью шантажиста? Теперь его мотивов не узнать. Но у Тиме было множество причин отказаться от пагубной страсти: боязнь огласки, статья за мужеложство, риск опозориться, потерять пост. Так или иначе, инженер героически себя переборол, заперся в ученом кабинете, сделался примерным семьянином. Ни полиция, ни коллеги о том стародавнем конфузе никогда не вспоминали.

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво