Глава 11. УХАРКИ

«КУРИОЗЫ НАТУРЫ»

«Куриозы натуры» — так в России девятнадцатого столетия называли дерзких дам, выдававших себя за молодцов-дебоширов. О них много писали газеты, особенно петербургские. Заметки выходили с характерными заголовками: «Случай с N», «Баба-ухарь», «Скандалезный маскарад». Желтая пресса угощала читателей пикантными подробностями: как именно полиция раскрыла ухарку, за какое уличное хулиганство ее арестовали, во что она была одета, чем приклеивала к нежному личику усы, что сказал посрамленный супруг или достопочтенный отец «молодца», увидев девушку в таком обличье.

Ловили их обычно во время массовых гуляний. Однажды в самый разгар Масленицы в расписную кавалькаду наездников-мужчин, гарцевавших по Невскому проспекту, влетел юнец на взмыленном жеребце, едва не вышиб из седла зазевавшегося франта, сделал свечку и понесся дальше, «производя в это время верхом различные эволюции». Чувствуя на себе взгляды публики, парень вновь пришпорил коня и с гиком полетел к высокому барьеру. Но лошадь подвела, споткнулась, и через препятствие перелетел только всадник, причем кубарем. Полицейские скрутили наглеца и отправили в участок на дознание. Молодым человеком оказалась барышня-француженка, и, как сообщали газетчики, «весьма сомнительного поведения», имея в виду ее страсть к франтовству и мужской одежде, что считалось в столичном обществе неприличным.

Столь же «сомнительно» вела себя госпожа Д., ставшая пациенткой психиатра Ипполита Тарновского. Двадцатилетняя петербурженка, дочь уважаемого чиновника, любила женщин и ощущала себя мужчиной, хотя внешне это почти не проявляла. Лишь изредка позволяла себе развлечение: нарядившись в сюртук и брюки, накинув николаевскую шинель на медвежьем меху, она высвистывала лихача и неслась с несколькими подругами в загородный ресторан, где их ждал отдельный кабинет с изысканно накрытым столом, шампанским и ледяной водкой. Подруги приходили в неописуемый восторг от ухарского щегольства, захватывающей дух езды и барского ужина. До поздней ночи девы расточали ей комплименты, поцелуи и хмельные признания в любви. Другим развлечением госпожи Д. было снять бричку с рысаком, переодеться заправским кучером (ватная шуба, пестрый кушак, шапка с квадратным верхом) и катать подругу с ветерком по заснеженному Невскому, студеной набережной, вдоль Летнего, по Литейному… Выезжала только по вечерам: боялась, что днем остановят приставы. Впрочем, полиция никогда ее не задерживала: ухарка отлично знала правила столичного извоза, не превышала скорости и не позволяла лишнего.

Таких молодцеватых «кучеров» было, вероятно, немало. Возможно, этому нелегкому и опасному искусству перевоплощения они учились у столичных гвардейских офицеров. Во время Масленой недели и рождественских маскарадов корнеты и поручики рядились лихачами, запрыгивали на козлы, другие в форме лакеев вставали на запятки, крикливые разряженные девицы рассаживались по каретам, и шумная кавалькада с песнями и посвистом мчала вдоль разукрашенных улиц столицы. Эти гвардейские выезды нечасто, но попадали в городскую хронику. Воображение ухарок распалялось, и самые отчаянные проделывали похожие кучерские трюки.

Ямщиками рядились не только безымянные горожанки, но и уважаемые помещицы с громкими фамилиями. Хозяйкой села Золотаревка, что в Пензенской губернии, была Екатерина Алексеевна Золотарева, урожденная Бекетова, — дама из почтенного дворянского семейства, волевая, себялюбивая, энергичная, с мужским характером и ухарскими замашками. Она водила близкое знакомство с Филиппом Вигелем, проницательным хищным змием, почитавшим сплетни и «куриозы натуры» лучшей пищей для своего изысканного ума. Бекетовой-Золотаревой он посвятил блистательную страницу «Записок». Дама ему несказанно нравилась — и среднерусской дородностью, и удальством, и дебелостью. Ее показное простодушие и грузная женственность были обманчивы. Вигель это почувствовал, отметив в ее натуре «куриозные» черты: «Твердость воли была у нее мужская, и злоязычие ее всегда бывало остроумно. Паче всего любила она упражнения нашего пола. Сколько раз видели ее по дороге стоймя в телеге, с шапкою набекрень, погоняющую тройку лихих коней, с ямскою приговоркой: “С горки на горку, даст барин на водку”».

Вигелю показалось мало искусной миниатюры размером в абзац. Он подбросил еще пикантных историй, объяснив меж строк, откуда в Екатерине Алексеевне сие прелюбопытное мужеподобие. Причина крылась в ее инакочувствии — мемуаристу оно было знакомо и близко, он умел без труда распознавать его в других. У помещицы была подруга, бывшая французская гувернантка с немецкой фамилией Гоф. Не дама — сущая загадка, сродни крымской госпоже Жакмар. Откуда она — точно не знали, что делала в России — не ведали. Сама госпожа Гоф никому ничего не рассказывала, молчала и тихонько улыбалась. Но Вигель все же расслышал ее голос «мужающего отрока», необычно низкий для дамы. Она давно уж забросила преподавание, заправски курила, играла в бильярд, словом, имела «все склонности не женские», отчего, решил Вигель, «у сих женщин свелась самая тесная дружба». И тут же памятливый змий ввернул многозначительную фразу: «Времена были старинные, варварские, всем это казалось зазорно; нынешнее новое, смелое женское поколение может почитать их своими прародительницами».

Во время Отечественной войны госпожа Гоф неожиданно уехала, куда — не сказала. Лишь после, в письме из Вены, сообщила пензенским помещикам, что обстоятельства неодолимой силы заставили ее покинуть пределы России и что не Гоф она вовсе, а графиня Куденговен, из славного австро-баварского рода. Не исключено, что это было ее новое шпионское амплуа.

Помещиц-амазонок, вакханок и ухарок довольно много в мемуарах и записках современников. Были среди них истовые мужененавистницы, проклинавшие брак, к примеру Мария Аполлоновна Волкова, о которой вспоминал Павел Михневич. Другие, не называя имен, живописали ночные вакханалии дам-эмансипе, которые «со стаканами шампанского в аристократических руках, презирая все приличия, подражали разгулу и кутежам мужчин».

В своей юности, в 1820-е годы, Татьяна Пассек водила знакомство с помещицами-ухарками и в мемуарах описала самых ярких. Все они отличались крутым нравом, презирали глупый этикет и желали быть равными мужчинам — и в быту, и в обществе, и в любви. То, что запрещалось, превратили в привычку. Одни, без спутников, разъезжали по соседям, ловко правя бричкой, а порой лихачили — погоняли телегой стоя, с шапкой набекрень. Они спорили с мужчинами, рассуждали о политике и даже больше — позволяли себе высказываться о политических правах женщин!

Некоторые отличались необычной внешностью. Знакомая Татьяны Пассек, девушка милая, привлекательная и умная, взяла за правило носить мужские вещи: «Утрами надевала халат, пила из стакана чай, курила трубку на длиннейшем чубуке. Обувалась в сапоги, волосы стригла, покрой платья ее намекал на одежду мужчины. Приемы ее, разговор, голос — все было подражание молодым людям. Вечерами она ходила по улицам в военной шинели и на вопрос будочников: “Кто идет?”, отвечала: “Солдат”».

СЛУЧАЙНО РАЗОБЛАЧЕННЫЕ

Ухарки прекрасно устраивались в обществе, не боялись трудной мужской работы, быстро продвигались по службе. Только череда хищных случайностей раскрывала их истинный пол. Кишиневские газеты конца XIX века сообщали о барышне Александре Р-ской, которая целых четыре года успешно выдавала себя за юношу. Окончив гимназию, подделав документы и став Александром, она поступила рабочим на Юго-Западную железную дорогу. Ночевала в бараке с трудягами, делила с ними «все тягости рабочей жизни», не пила, не гуляла, читала техническую литературу, училась и быстро обратила на себя внимание начальства. Ее повысили — назначили смотрителем железнодорожного участка. Лишь тогда Александра неосторожно себя выдала: кто-то из коллег разглядел под формой смотрителя истинно женские формы, и девушке пришлось открыться. Она призналась, что была дочерью уважаемого министерского чиновника, окончила гимназию, учительствовала, но ей опостылел быт и надоело скрывать свое истинное мужское «я». Она убежала от родителей, начала новую жизнь, о которой с детства мечтала. Эту восхитительную историю газетчики опубликовали с красноречивым дополнением: «Вследствие произведенных железнодорожных метаморфоз Александра предстанет перед судом».

В 1909 году южнорусские газеты опубликовали известие о скоропостижной смерти Михаила Семенюка, метрдотеля роскошного ресторана в Черновцах. Его многие знали, он был любимцем начальства и публики: не хамил, не воровал, не пил, всегда ловок, всегда услужлив. И вдруг слег — боль во всем теле, жар. Вызвали врача, но Семенюк его прогнал. Через несколько часов состояние ухудшилось, начался бред. Вновь позвали доктора. Он вошел в комнату к больному, быстро расстегнул жилет и сорочку, чтобы поставить градусник, и увидел женскую грудь. Переборов удивление и зафиксировав высокую температуру, доктор вышел, не проронив ни слова. На следующий день метрдотель скончался, и только тогда врач объявил, что смерть наступила вследствие отравления ядом. Вскрытие показало, что Семенюк — женщина, на вид двадцати — тридцати лет, хорошего телосложения, никаких патологий и аномалий не обнаружено.

В этой газетной заметке в пару абзацев пунктиром читается вся неловкая, странная двойная жизнь: ощущение «другого» в себе, холод родных, одиночество, побег, подложные документы, работа запоем, до одури, до успокоительного беспамятства, повышение по службе, крепкое жалованье, счет в банке, дорогие брючные костюмы. И еще страх, постоянный, не отпускающий ни на минуту, что узнают, раскроют, опозорят. И другой страх — смотреть в глаза тем, открыточным, будто с обложек журналов, боязнь искры, электричества, чувства, с которым не совладать, которое трудно скрыть, побороть. Михаил Семенюк жизнь свою оборвал на полуслове, на получувстве, возможно…

В начале 1900-х рижские газеты сообщили о курьезном разбирательстве, устроенном одной вдовой. Она обратилась в городской суд с прошением вернуть ее девичью фамилию в связи с тем, что ее умерший супруг был на самом деле женщиной. Когда спросили, почему она все двадцать лет счастливого брака молчала о подлоге, дама простодушно ответила: «Я стеснялась предавать дело огласке. Мне было стыдно».

В 1907 году бойкая американская пресса разнесла по всему белу свету известие о таинственном Николае де Райлане, секретаре русского консула в Чикаго, скоропостижно скончавшемся от туберкулеза. Молодой человек двенадцать лет служил при консульстве, два раза был женат, и никто, ни шеф, ни сослуживцы, ни даже его супруги, не подозревал, что Николай — переодетая женщина, Анна Терлецкая. Правда открылась только после смерти во время медицинского осмотра тела. Эту необычную историю пересказал в книге «Трансвеститы» сексолог Магнус Хиршфельд, о ней вскользь упоминают другие ученые. Но должно было пройти больше ста лет, чтобы жизнь таинственного юноши нашла наконец достойного биографа. Мой хороший приятель, историк Кирилл Финкельштейн, собрал интереснейший архивный материал о де Райлане-Терлецкой и в конце 2020 года опубликовал увлекательный роман.

Некоторые судебные казусы похожи на анекдоты. В 1903 году «Русское слово» сообщило о крестьянине из города Кологрива, заподозрившего в жене мужчину. Он обратился в медицинское губернское управление, потребовав произвести тщательный медицинский осмотр супружницы. Баба и впрямь смахивала на парня: ходила в косоворотках, армяках и портах, заправленных в высокие сапоги, стриглась в скобку и, возможно, даже рукоприкладствовала. По словам недовольного мужа, она не могла (или не хотела) иметь детей. В общем, крестьянин жаждал разоблачения во всех смыслах. Произвели медицинское освидетельствование — и ухарку признали настоящей, совершеннейшей, без изъянов женщиной. О результатах объявили истцу, но тот остался при своем: «Мне-то лучше известно, что жена моя — мужик». Тогда судья посоветовал ему подать заявление о разводе «по причине невозможности иметь детей».

Журналистов и читателей в этих историях привлекал сам пикантный сюжет. Никого особо не интересовали причины травестии. Кто-то из газетчиков объяснял это «влиянием винных паров»: мол, дамы выпили, забылись, нарядились и поехали кататься кучерами, ну, с кем не бывает. Татьяна Пассек считала переодевание формой борьбы женщин за свои общественные права. Травестизм был синонимом суфражизма.

Ближе всех к разгадке феномена подобрался хитрый лис Вигель: «Природа делает такого рода ошибки, но они случаются так часто, что, право, можно подумать, будто она творит сие с умыслом». Мемуарист понимал, что дело не только в «винных парах» и мифической борьбе за права. Проблема сложнее, глубже, она кроется в самой природе человеческой, и природа эта, производя фантастические по смелости опыты, имеет некий тайный умысел. Его, однако, Вигель объяснить не смог.

«КУЗЕНЫ» И «ДЯДЮШКИ»

Первым русским ученым, изучавшим ухарок, был психиатр Ипполит Тарновский. В книге «Извращение полового чувства у женщин» (1895), адресованной, как следует из названия, врачам и юристам, он попытался дать научное толкование этому феномену и на базе обильной европейской медицинской литературы определил множество причин — от банальной развращенности натуры и психической наследственности до сложных отклонений анатомического характера. Верный последователь Альберта Молля и Рихарда Крафт-Эбинга, психиатр связывал травестию с извращенной формой психосексуального чувства, провоцируемой подкоркой головного мозга. Первые симптомы проявлялись у девочек в подростковом возрасте. Ощущая в себе гомосексуальные наклонности, они усваивали мужскую походку, одежду, привычки и в итоге превращались в «активных трибадок» (термин Тарновского), избегавших и даже презиравших представителей сильного пола, любивших женщин и в шутку, на время, менявших свой пол внешностью и костюмом.

Пациентка Тарновского, тридцатидвухлетняя госпожа N, выглядела женственно, но отличалась мужскими замашками: крепко пожимала руку, курила, увлекалась вином, стриглась коротко (под крестьянина), руки держала в карманах, носила жакеты, скроенные на мужской манер, вокруг жесткого воротничка-стоечки повязывала галстук. Во время визитов к врачу признавалась, что ощущает себя мужчиной и понимает, что не может совладать со своими чувствами, что она, вероятно, «ошибка природы». Госпожа N все делала по-мужски, видела себя во сне кавалером с пышными усами и танцевала с красавицами… Она и в жизни хотела бы поступать так же и носить строгие брючные костюмы, но не могла — стеснялась. И психиатр сделал вывод: легкий травестизм пациентки спровоцировала ее трибадия. И она же, продолжал Тарновский, повлияла на поведение и движения: госпожа N и прочие сафистки ходили по-мужски широко, движения имели угловатые, говорили низким голосом и отзывались на мужские имена, когда находились «среди своих».

Между прочим, Тарновский первым среди русских психиатров сообщил о существовании этого «своего круга» петербургских сафисток. И он же обратил внимание на любопытный нюанс: «активные трибадки» из дворянок и интеллигенции называли себя на французский манер «кузенами», мещанки и крестьянки именовались по-простому — «дядюшками». Так психиатр отметил важную черту сообщества инакочувствующих: оно не было однородным и уже тогда, во второй половине XIX века, разделялось на социальные группы. Отсюда различные имена «для своих». Эта особенность сохранилась, и даже после революции 1917 года, отменившей сословные различия, раннесоветские квиры с комичным упрямством продолжали делить себя на «аристократов» и «простых».

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво