Глава 10. РУССКИЙ ДЯДЮШКА МАКС

«МЕДВЕДЬ»

«Я пришла к вам, Натали, с посланием от важного месье», — с этими словами светская львица Лиана де Пужи протянула визитную карточку. Натали Барни была хозяйкой известного литературного салона, сочиняла стихи, покупала картины и знаменитостей, обдуманно выставляя тех и других в своем доме на левом берегу Парижа. Блистать на ее великосветских ужинах значило быть модным, удачливым, всеми признанным интеллектуалом.

Барни с наигранным безразличием взяла карточку: всего лишь имя, хорошо ей знакомое, — «де Морни». На обороте женственным бисером коротко, по-мужски: «Польщен быть вашим гостем». С маркизой де Морни недавно познакомилась художница Ромейн Брукс, подруга Натали, предложила позировать для портрета и прибавила, что они будут рады видеть ее на своих вечерах. И де Морни в лучших традициях старой аристократии отправила гонца, ожидая получить изысканное приглашение на бумаге верже.

Барни повертела визитку, презрительно ухмыльнулась и прошипела: «Соблаговолите передать, что никогда, ни при каких обстоятельствах я не стану принимать эту извращенку. Она мужлан. Носит немыслимые брюки. Я отказываюсь принимать этого тапира, этого русского медведя».

Натали резко встала, но, быстро овладев собой, красиво тронула взволнованную укладку и царственно удалилась в послушной ее шагам тишине. Смущенная служанка Берта поспешно закрыла дверь за раздосадованным гонцом.

Всю обратную дорогу Лиана де Пужи думала, как описать эту встречу, как передать Матильде слова Барни и нужно ли вообще их передавать. Приехав к маркизе и прочитав вопрос в ее глазах, Лиана нежно и слегка виновато улыбнулась: «Барни дурно воспитана. Вам не следует встречаться».

Этих слов было достаточно. Она нежеланный гость даже у Барни, этой известной амазонки, любительницы сомнительных наслаждений, любовницы сомнительных куртизанок. Даже эта свободная и развращенная американка не желала принимать изгоя, которого осуждало общество, о котором обидно сплетничала пресса. Маркиза все поняла без оскорбительных слов. И простила. Впрочем, если бы Натали была мужчиной, она вызвала бы ее на дуэль.

Де Морни была изгоем. Ее сторонились, побаивались, почти нигде не принимали. Кто-то из трусливых буржуа, особо милосердный, пытался втолковать ей, аристократке, правила хорошего тона: даме не следует коротко стричься и носить мужские костюмы, дама в брюках аморальна, непристойна.

Это было так глупо — убеждать маркизу жить по законам мещанской благопристойности. Она их не ведала. Ее правила жизни были золотом выписаны на кроне генеалогического древа. Отец приходился императору Наполеону III сводным братом, канцлеру Талейрану — внуком. На одну половину она была чистокровной француженкой, на вторую — чистокровной русской, и это многое объясняет в ее жизни и страстях.

МИССИ

Матерью Матильды была княгиня Софья Сергеевна Трубецкая, черноглазая красавица, умная и острая на язык. Отцом Трубецкой официально значился князь Сергей Васильевич, но в петербургском обществе открыто говорили о страстном романе повесы-императора Николая Павловича с прелестной Екатериной Мусиной-Пушкиной. Софью называли плодом этого романа, что вполне возможно, если учитывать пылкость императора и судьбу девочки. Казалось, кто-то невидимый и влиятельный мягко вел ее за руку, обустраивал жизнь, обеспечивал деньгами, связями. Сразу после рождения дочери Мусина-Пушкина громко рассталась с Трубецким и уехала в Париж. Там будто бы сама принцесса Матильда Бонапарт, родственница французского монарха, захотела удочерить бедняжку Софи и написала об этом Николаю I. Ни этот ее жест, ни мягкий, почти отеческий ответ: «Пусть девочка решает сама» — никого не удивили. Отцом Софьи все считали царя.

И царь вскоре решил, что девочке негоже прохлаждаться в Париже, пора получить достойное образование в любезном сердцу отечестве. Софью перевезли в Петербург, поместили в Институт благородных девиц. И девицы, все до одной, ее полюбили — за красоту, выразительные глаза, отзывчивость, но больше, конечно, за происхождение, о котором им своевременно поведали родители.

В свои красивые восемнадцать Софья вышла замуж за французского посла, герцога Шарля де Морни, на тридцать лет ее старше. Он был знатен, щедр и по уши влюблен в юную княгиню. Дети появлялись один за другим: Мари, Огюст, Серж. Последний ребенок, Матильда (по-семейному Мисси), родилась в 1863 году. Супруг был пылок, княгиня послушно рожала, но отпрысков не любила, особенно Матильду. Никогда их не ласкала, не играла, не читала на ночь сказок, часто вовсе забывала об их существовании: дом де Морни был таким огромным, богатым и просторным, что забыть в нем можно было о чем и о ком угодно. Неудивительно, что и герцог вскоре начал забывать о повзрослевшей, располневшей супруге. Он бесстыже влюблялся в балерин, актрис, кокоток, чувств своих не скрывал, и о них вскоре проведали газетчики. Царственная себялюбивая Софья не захотела мириться с изменами мужа, в 1864 году они расстались.

Пока де Морни водил хороводы любви, Трубецкая вела интеллектуально-светский образ жизни. Всерьез интересовалась политикой, устраивала вечера и приглашала дипломатов, военных атташе, шпионов, а также соотечественников, гостивших во Франции. Она успешно играла роль агента русского влияния, и ее заслуги на этом поприще еще предстоит по достоинству оценить.

Софья Сергеевна позволяла себе эксцентричные выходки. В 1865 году на похоронах неверного супруга, павшего жертвой сердечных страстей, она отрезала локон от своей роскошной светлой шевелюры, смахнула им жемчужные слезы и вложила в гроб. Вдова в течение целого года выдерживала глубокий траур, не появлялась на людях, никого не принимала, и слуги за хорошее вознаграждение нашептывали доверчивым репортерам, что княгиня ужинает наедине с мраморным бюстом супруга, советуется с ним и даже велит ставить перед ним чашечку кофе, заваренного так, как любил ее Шарль. Она ежедневно отсылала на могилу букет свежих пармских фиалок, любимых цветов герцога. Говорили и о том, что Трубецкая никому не позволяет притрагиваться к личным вещам мужа, разложенным ею в прихожей: цилиндр, перчатки, трость, пара начищенных до блеска туфель… Казалось, де Морни вот-вот выйдет, оденется, легко пригладит вьющиеся у висков волосы и упорхнет «на встречу, в министерство».

Впрочем, еще более эксцентричной выходкой Софьи Сергеевны был ее второй брак. Всего через три года безутешная вдова сорвала вдруг траурную вуаль, распрощалась с мраморным бюстом, раздарила друзьям элегантные вещи покойного и стремительно обвенчалась. Газеты объявили замысловатое испанское имя избранника — Хозе Исидро Осорио и Сильва Энрикес де Альманса, маркиз Д’Альканьисес, герцог Д’Альгете и де Сесто, герцог Альбукерк. Или, для краткости, — герцог Сесто. Испан­ский гранд был кузеном французской императрицы Евгении, супруги Наполеона III. С ней Трубецкая быстро сблизилась и даже влияла на ее художественные вкусы. Была ли княгиня столь же успешна в придворных интригах, неизвестно, однако ее роль и в светской, и в дипломатической жизни Парижа признавали, кажется, все.

Софья Сергеевна, в очередной раз изменив свой семейный и общественный статус, осталась верна привычкам. Все такая же своенравная, лукавая, проницательная, она удивляла (и пугала) глубокими познаниями в искусстве и политике, легко сводила мужчин с ума лучистыми глазами и стройной фигурой (посадила себя на строжайшую диету) и оставалась по-прежнему холодной к детям. Теперь их согревали лучи мадридского солнца и новые родственники, курлыкавшие на малопонятном грубоватом теплом языке. Они развлекали, осыпали подарками, кормили сладостями, прощали шалости, возили к океану и почти не мучили учением.

Возможно, Матильда де Морни не стала бы «дядюшкой Максом», если бы не эти вольные испанские годы и добросердечный отчим, заменивший ей умершего отца и безразличную мать. Де Сесто очень ее полюбил — она напоминала Софью Сергеевну: тонкие черты породистого лица, нежная кожа, удлиненный нос, черные живые глаза, острый ум и болезненное упрямство. Девочка была настоящей русской аристократкой даже в своих странных прихотях — в мальчишеских костюмах и озорных играх, которыми смущала испанцев. Она росла сорванцом, сущей пацанкой, но мать это не слишком беспокоило, а отчим видел в Матильде маленькую Софью и баловал ее изо всех герцогских сил.

В 1869 году Сесто устроил для детей бал в Тюильри. Договориться было несложно — его милостивая сестра, императрица Франции, предоставила часть апартаментов своего роскошного дворца. Готовились кропотливо: списки гостей, десятки меню, винные карты и карты десертов. Тему бала подсказали исторические интерьеры: «Придворная жизнь». Мари, старшая дочь де Морни, блистала в платье со шлейфом. Шарлю и Сержу заказали костюмы маленьких пажей — курточки, бриджи, чулочки и треуголки. Мисси раскапризничалась, она не хотела надевать платье. Она желала быть пажом и плакала так громко, что сбежались слуги, а раздраженная мать закрылась в дортуаре: княгиня не переносила детских истерик. Сесто уступил — пажом так пажом. Матильде было всего шесть, мальчиков и девочек в этом очаровательном возрасте иногда одевали одинаково, а значит, пусть будут бриджи, курточка и треуголка.

Мисси светилась от счастья, и ее улыбка множилась в блестком серебре сказочной парчи ее первого придворного наряда. Она легко вошла в роль, принимала комплименты от гостей и во время лотереи резво бегала со звонкой шкатулкой по залу. Ночью не могла заснуть и после много-много дней подряд все еще кланялась в стиле вельмож «короля-солнца», шаркала пухленькой ножкой, снимала шляпу и рисовала ее плюмажем невидимые виньетки в парфюмированном воздухе родительского салона.

Время шло, Мисси росла, герцог Сесто продолжал ее баловать. В начале 1870-х семейство убежало от французской революции и войны в Испанию, где отчим занялся воспитанием Матильды. Впрочем, это больше напоминало игру: он травил анекдоты из жизни толстогубых носастых Габсбургов, описывал в барочных кровавых красках дивные моменты сражения при Лепанто, объяснял кое-какие премудрости сложного мадридского этикета, учил ездить верхом, делать гимнастику, фехтовать. Когда Софья Сергеевна нервно намекала, что так нельзя, что девочка вскоре должна стать нежной супругой, герцог лишь ухмылялся в пышные смоляные усы: он не видел ничего дурного в том, чтобы падчерица росла бойкой и спортивной, умела стрелять и отлично держалась в седле. Такими были дамы в его роду и даже в священном семействе Габсбургов!

Сесто не возражал против мальчишеского костюма Мисси, ее черной бархатной куртки, кюлотов, чулок, белой сорочки: «Пусть носит, они ей идут. К тому же Испания знавала многих таких сеньорит. Испания даже помнит бородатых праведниц!» Шутливых аргументов пока хватало. Но Софья Сергеевна твердо решила выдать Мисси замуж, и непременно за того, кто понравится ей самой. Чувства девочки властная княгиня в расчет не принимала.

О странном мальчишеском поведении и внешности Мисси заговорили в Мадриде. Общество осуждало родителей: они скверно воспитывали дочь. Сесто наконец сдался и передал девочку серым крысам-гувернанткам, умевшим задушить в подопечных своеволие и опасные чувства. Их начальница, суровая немка, распорядилась не выпускать Матильду из дома в куртках и кюлотах, а когда девочка стала по обыкновению плакать, кричать и вырываться, торжествующая фрау учительница удержала ее в своих железных прусских тисках, грубо выругала и отправила обратно в комнату. Родители сделали вид, что ничего не заметили, Мисси никто не поддержал. Она затаилась, поняла, что бороться по-мужски смело, в лоб — неправильная тактика. И выбрала другую — дипломатическую игру в поддавки, примерив маску послушной девочки. Матильда смирилась с ненавистными кружевами и платьями, училась вальсировать, кокетничать, делать книксены. Пришлось привыкнуть к мысли о скором замужестве. Она снимала шелковую маску послушания лишь на маскараде. В бутафорных залах, окруженная бутафорными лицами, она была самой собой — мальчишкой в бриджах и треуголке, при любимой шпаге, которой хотелось переколоть всех до одного ханжей.

Сохранилась фотография: Матильда, припудренная в стиле Людовика XV, в парчовом кафтане и сорочке с кружевным жабо. На голове — курчавый парик-«пастушок», а под носом — издевательски пышные кавалерийские усища. В этом образе мушкетера она явилась на бал и, верно, смутила грассирующих фарфоровых аристократов. А после поспешила в ателье — запечатлеть себя настоящую, в опереточном полувоенном костюме, при усах. Этот снимок бережно хранила.

Ее мать тоже любила фотографироваться, особенно в ателье месье Диздери, прославленного мастера. Где-то в конце пятидесятых годов Софья вновь пришла к нему на сеанс. Сама придумала мизансцену: никаких вычурных деталей, только глухой задник, простой стул и она в мушкетерской шляпке и платье на кринолине. Объяснила идею фотографу, присела перед камерой, аккуратно разложила шелковые складки, вытащила из потайного кармашка папиросу, зажгла и затянулась: «Теперь снимайте». Получился восхитительный портрет. Княгиня строго, внимательно и чуть горделиво смотрит в объектив — так в жизни она оценивала мужчин, и, как писал мемуарист, «взгляд этот оставлял глубокие раны в их сердцах». Но главное даже не взгляд. На этом фото главная — папироска. Ее сложно не заметить, де Морни ее демонстративно выставила перед собой. Она — вызов обществу, символ свободных нравов, распущенности, фривольности. Курящая женщина есть женщина падшая. В ухоженных руках куртизанок, в их пухлых вишневых ртах папироски обращались в фаллический символ, в грубый намек на те дорогостоящие фокусы, которыми они в совершенстве владели. Понимая это, дамы из высшего общества, пристрастившиеся к куреву, дымили в безопасных местах, подальше от посторонних глаз. Даже зажечь сигарету публично — на улице, в театре, на балу — считалось верхом неприличия. Сигаретка была также символом дам-революционерок, боровшихся за права женщин получать образование, заниматься наукой. Княгиня Трубецкая, кажется, преуспела на двух поприщах: владела искусством любви, но рассудок держала в холоде и, подобно суфражисткам, ловко пользовалась им в горячих спорах с мужчинами. Папироска на фото — ее alter ego.

Дочь повторяла мать. Ее упрямые усы на снимке равнозначны фаллической сигаретке в руках княгини. Но если осторожная львица Софья Сергеевна умела в нужный момент остановиться, Мисси границ не ведала. В искусстве эпатажа и позы она превзошла мать, твердо решила стать элегантным господином, «месье маркизом», и в таком обличье счастливо прожить жизнь — как она полагала, длинную. Но прежде ей пришлось терпеливо сыграть еще одну кружевную роль — покладистой, верной супруги.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

«Мисси забывается. Она позволяет себе немыслимое!» — возмущалась Софья Сергеевна. Ее муж стеснительно покусывал кончики усов и молчал. Матильда и правда осмелела. То вдруг убегала из дома в мальчишеских костюмах, обжималась с какими-то девками в склизких переулках, ее видели в кабаках, она курила, хлопала рюмки одну за другой. Немыслимой была и дуэль — настоящая, до крови, с мужчиной. Она дралась на шпагах с одним господином, который, впрочем, был уверен, что сражается с мальчишкой, нагло пристававшим к его пассии. Он гнал юнца и угрожал расправой, но тот назойливым оводом жужжал вокруг заинтригованной дамы, и господину пришлось бросить ему в лицо перчатку. И как мальчишка ликовал, как он мгновенно схватил ее, будто этого ждал. Назначили место, секундантов, вид оружия — шпаги. И был бой, краткий и красивый. Мисси играючи ужалила господина в руку, и тот признал поражение. А дальше, если верить рассказам Матильды, она подошла к поверженному сопернику, объявила о том, что он дрался с женщиной, и показала ему, раненому, обомлевшему, свою бесстыжую девичью грудь. Немыслимо? Пожалуй.

Мать Мисси не находила слов и не понимала, что делать с этой… с этим… сорванцом. Был только один выход — замужество. Ей стали подыскивать супруга. Решили, что князь Алексей Орлов — лучшая кандидатура: род, богатство, связи с дворами Европы, к тому же он чистокровный русский. Матильду и Алексея познакомили. Они пару раз вместе охотились, молодой розовощекий пухляк попытался приобнять девушку, но дальше медвежьих ухаживаний дело не пошло. К тому же, шептали княгине, «принц Алексис» ловелас и был замечен в обществе парижских кокоток. Рядом с его именем Софья Сергеевна, сожалея, поставила прочерк.

Потом были еще родительские пробы и ошибки. Наконец остановились на кандидатуре Жака де Бельбефа. Он был маркизом. И, пожалуй, больше сказать о нем нечего. Он был никаким: ни длинного списка наград, ни длинного списка долгов, ни даже длинного носа. Совершенно ничего выдающегося. Он не участвовал в войнах, не дрался на дуэлях, был идеально среднего роста. Но Софья Сергеевна решила, что именно с ним Матильда будет счастлива, ведь противоположности сходятся. К тому же маркиз был на тринадцать лет ее старше, и это, как считала Трубецкая, уменьшит риск супружеских измен. Итак, решено. Своим зятем княгиня выбрала де Бельбефа.

Матильда, едва сдерживая слезы, выслушала материнский приговор: она станет женой амебы, месье Не-знаю-как-ваше-имя. Она даже придумала красивое самоубийство — заколется шпагой на глазах родителей. Но ее спасла подруга, княгиня Екатерина Понятовская, любимая Катенька.

Катенька повела ее, приговоренную к браку, в ресторан «на серьезный разговор». Угостила королевским ужином (Матильда с детства обожала поесть). И в заключение, по команде Понятовской, гарсоны вынесли утешительный приз — жирный кремовый торт в розовых финтифлюшках. И только теперь Мисси увидела свое будущее: она станет таким же пухлым глупым тортом, раздобревшей пудреной женушкой в завитушках и ванильном чепце послушной домохозяйки. Такое будущее приготовили ей родители! «Успокойся, это всего лишь торт, — и Катерина аппетитно зачерпнула ложкой его податливую кремовую плоть. — И потом, — при­чмокнула она, — ну сыграете свадьбу, и voila — делай что хочешь. Свадьба, мой милый, это дорога к свободе».

С этими словами Матильда приняла материнский приговор. С этими словами в декабре 1881 года пошла под венец в драгоценном белом шелковом платье от Ворта, самого дорогого кутюрье Франции. Крой, отделку и царственный шлейф во всех деталях описали светские хроникеры. А жених — жених был одет… кажется, элегантно. Но как именно, никто не заметил.

«Моя милая, наша свадьба — дорога к свободе», — де Бельбеф точь-в-точь повторил слова Катеньки. Оказалось, он почти не интересовался женщинами и принял лестное предложение Трубецкой с надеждой на карьерный рост. Милый, славный, проказливый маркиз тихо обожал амурчиков и поклялся никогда не вторгаться в личное пространство Матильды.

Они почти не виделись. Де Бельбеф усердно копил связи и беспутно тратил деньги. Мисси копила ненависть к мужу-транжире и наслаждалась свободой. Теперь она, независимая от родительской воли, могла наконец стать мужчиной. Но метаморфоза случилась не сразу, не в одно волшебное мгновение. Она была красивой и долгой.

В 1885 году Мисси впервые пришла в театр в брюках, правда, их никто не увидел под длинной черной юбкой. Ей пока было достаточно самого ощущения: панталоны приятно облегали ноги, придавали уверенность. Потом был поход в Гранд-опера под ручку с новой возлюбленной, утомленной, неспешной мадам Эльзеар, обожавшей пацанок и эпатаж. В тот вечер Матильда была в придуманном ею наряде: черное закрытое платье, высокий мундирный воротничок, длинные рукава с узкой полоской белых манжет, пикейный жилет. Получилось остро и, пожалуй, скандально — в бархатной тени ложи костюм казался мужской фрачной тройкой. Почтенные буржуа из соседних лож бесстыже лорнировали маркизу и мысленно дорисовывали остальное: брюки, лаковые туфли, атласный цилиндр у кресла…

В конце 1880-х Мисси остригла волосы, хотя все еще укладывала локоны по-женски, в смешные колечки. Она носила бриджи и одной из первых в Париже обзавелась «блумерсами» — широкими короткими велосипедными штанами. Дома сидела в охотничьей куртке и мягких сапогах в складку, называя их «русскими».

Кульминация ее преображения — 1900 год. Сорокалетняя Матильда перестала наконец обращать внимание на пересуды. Строгая мать скончалась, муж торопил с разводом: ему, стареющему любителю амуров, тоже хотелось надышаться свободой, поймать еще хотя бы парочку беспутных проказников. Теперь ей никто не мешал явить миру себя — настоящую, настоящего. В 1900 году она надела обдуманный, сшитый у дорогого портного костюм: сорочку с удушливым крахмальным воротничком и пристяжными манжетами, жилет с атласной спинкой, шерстяной темно-серый пиджак и брюки. В карман жилета вложила дородные, размером с крестьянский кулак, часы, протянула от них в другой карман толстую цепь. Повязала шелковый галстук, надела фетровый котелок. Впрыгнула в жесткие мужские туфли, подхватила трость и вышла из своих покоев преображенной — стройным спортивным мужчиной, «господином Маркизом», «дядюшкой Максом». Метаморфоза совершилась.

ЛИАНА, САРА, КОЛЕТТ

Отныне ее повсюду видели такой: с короткой стрижкой, в костюме и цилиндре, всегда с иголочки, всегда с цветком в петлице — розой, пионом или зеленой гвоздикой в память о затравленном Оскаре Уайльде.

«Она одевалась и укладывала волосы как мужчина, курила большие сигары и даже сменила свое дамское имя Матильда на более подходящее озорное — “дядюшка Макс”», — вспоминала Лиана де Пужи, одна из свидетельниц волшебного преображения. Она могла бы рассказать многое о странноватом «дядюшке», чьей пылкой любовницей стала в конце 1890-х годов.

Эта виртуозная куртизанка крутила романы с самыми влиятельными и не самыми красивыми мужчинами мира — политиками, министрами, банкирами, маршалами, директорами театров. Ее услуги стоили дорого. Богач-драматург Анри Мейлак выписал де Пужи чек на восемьдесят тысяч франков лишь для того, чтобы увидеть ее обнаженной. Прочее, что умела эта роскошная демимонденка, стоило состояния. И страстный Мейлак, оценив все грани ее таланта, заплатил щедро, но не чеком, а протекцией: помог куртизанке стать актрисой в «Фоли-Бержер».

Лиана любила женщин не меньше, а возможно, и больше мужчин. Она  питала нежнейшие чувства к светской львице Натали Барни и посвятила ей роман «Сафическая идиллия» — название точно характеризует их связь. И одновременно любила безотказного «дядюшку Макса», став причиной натянутых отношений последней с Барни. Де Морни платила куртизанке лентами из банковских чеков, платьями от Ворта и Редферна, драгоценностями, связями и ангажементом: снимала на вечер театр, любой на выбор, и устраивала бенефис Лианы или премьеру пьесы. Актриса-драматург не оставалась в долгу — исполняла самые изощренные прихоти маркизы. Их видели входящими вместе в секретные лавки, где продавались кожаные плетки, розги, каучуковые бандажи…

Прочие романы Мисси были не столь изысканно мучительными. Она пережила легкое увлечение скульптором Луизой Аббема, красиво припадала к пухлой ручке живописца Розы Бонёр, крутила в озорном вальсе податливую шелковую Виннаретту Зингер, модную парижскую интеллектуалку, и потом они вместе путешествовали, дышали венецианскими туманами, курили тунисский гашиш.

Морни признавалась в любви Саре Бернар, и, кажется, небезуспешно: актриса питала к «дядюшке Максу» нечто большее, чем дружбу. В этом странном чувстве сочетались признательность за помощь, плотская страсть к грубой мужичке и нежная, почти сестринская привязанность (ходили слухи, что Бернар — незаконная дочь Шарля де Морни). Мисси красиво ухаживала за Сарой. Однажды инкогнито пришла на аукцион, где продавали украшения Бернар: актриса хотела погасить долги беспутного мужа. Маркиза подговорила подруг, в том числе Луизу Аббема, и они яро бились друг с другом за каждое бижу, поднимали цены лотов, а на условленной границе останавливались — последняя ставка принадлежала маркизе. Выкупив все, она отослала бижу хозяйке вместе с пышным букетом цветов и визитной карточкой с каламбуром: Morny soit qui mal y pense (имея в виду девиз ордена Подвязки: Honi soit qui mal y pense — «Да устыдится тот, кто плохо об этом подумает»). Морни устраивала в честь Бернар праздничные ужины, а в декабре 1896 года в Париже организовала торжественный прием по случаю 35-летия ее творческой деятельности. Там были весь артистический бомонд и все папарацци Европы.

Каждая любовница становилась театральным проектом маркизы. Она не жалела средств, задействовала связи и превращала своих послушных актерок в див. Их скандальная связь с де Морни подстегивала интерес пресыщенной публики, готовой оценить таланты лишь под пряной приправой сплетен.

Самым успешным проектом была Колетт. Сохранился симпатичный снимок, сделанный, кажется, в ателье Антонис в 1906 году. Колетт изображает «романишель», цыганку. Она в полупрозрачной блузе, едва прикрывающей грудь, и в цветастой изорванной юбке. Цыганка похожа на хищную кошку, застывшую в позе охотничьего выпада. Ее глаза и когти нацелились на бусы, переливающиеся в пальцах хитреца-художника, которого играет маркиза. Художник подбрасывает бусы, теребит, они вкусно шумят трещотками. Их так хочется выхватить, выцарапать из наглых глумливых рук мучителя; Колетт выпустила коготки, она готовится совершить прыжок…

Этот снимок — точная метафора отношений Колетт и Мисси. Актриса была хищницей, обожала драгоценности, банковские чеки, всякие красивые мелочи. Мисси знала ее слабость и любила слегка помучить, подразнить. Колетт подыгрывала, забавно прыгала за бусами, перстнями, за новыми царскими подарками. Она веселила Мисси, которая чувствовала, что эта расчетливая рыжеволосая бестия все-таки ее любит, по-своему, по-кошачьи.

В середине 1900-х о Колетт заговорил литературный Париж. Совсем недавно она покончила с добровольным рабством, отказалась быть литературным негром при собственном муже Вилли, бездарном писателе, но пиарщике от бога. Все наконец узнали, что не он, а она автор бестселлеров о Клодине. Париж признал ее талантливым романистом. «Романишелью», цыганкой, ее сделала де Морни.

Они познакомились в марте 1905 года на литературном журфиксе в доме Вилли. Колетт отметила необычную внешность маркизы, цилиндр и костюм, бессовестно приценилась к острым мужским мелочам: трости с костяным набалдашником, золотым часам и запонкам, бриллиантовым пуговичкам жилета. Маркиза хорошо знала этот цепкий охотничий взгляд и умела управлять корыстными хищницами. Но в ее глазах Мисси разглядела не только мещанский расчет, было и что-то другое, острое, глубокое, сугубо женское. Тогда, во время их первой встречи и легкой пустой беседы, де Морни почувствовала: Колетт будет ее.

И Колетт стала ее — цирковой кошкой, актеркой, послушной содержанкой. Эти роли она терпеливо играла с 1906 по 1911 год, пока длился роман с «дядюшкой Максом». Первым подарком был театр Матюран, снятый для Колетт на целый месяц. Шестого февраля 1906 года она впервые вышла на сцену, пусть и крохотную, пусть не самую престижную. Колетт не смущало и то, что эту сказку маркиза срежиссировала специально для нее: текст пьесы «Желание, любовь и химера» написал близкий друг Франсис де Круазе, музыку сочинил другой приятель, Жан Нуге, декорации выполнила Жоржетта Леблан, откровенно флиртовавшая с де Морни. И даже пенные аплодисменты во время и после представления маркиза оплатила из собственного кошелька. В общем, артистический дебют удался. Можно было продолжать.

Тридцатого марта в театре Руаяль Колетт сыграла юношу в одноактной бульварной фантазии «Дуракам всегда везет». В одной сцене она скандально долго целовала в губы сценическую возлюбленную, и пресса, оценив эту смелость, одарила актрису-травести парой милостивых комплиментов. Они тоже обошлись маркизе недешево.

Аппетит хищной кошки разгорался, она требовала еще подарков, и по уши влюбленная «дядюшка Макс» исполняла ее капризы. В октябре 1906-го маркиза договорилась с руководством мюзик-холла «Олимпия», и целый месяц Колетт играла цыганку в одноименной пантомиме Поля Франка на музыку Эдуара Матэ. Она был так хороша в блестком платье, приятно намекавшем на грудь и обнажавшем эротичный пупок, так чувственно плясала, сверкала наглыми голыми пятками, прожигала глазами, вводила в транс шипящими шелками, змеиным гибким телом, что маркиза вконец потеряла рассудок и самообладание. Она решила сыграть вместе с Колетт, в образе Художника станцевать с ней зажигательную венгерку. У нее ведь уже был кое-какой артистический опыт, правда, не в театре, а на маскарадах. Она легко перевоплощалась — то в римского императора, то в баснословного царя дремучей Московии, но лучшая и любимая ее роль — император Наполеон I. Мундир с отворотами и золотыми эполетами, острым углом черная челка, удлиненный нос, тонкие губы, скругленный подбородок — все было совершенно бонапартовским. В этом образе она запечатлена на известном парижском снимке.

Итак, в 1906 году театралка-маркиза решила дебютировать на сцене, выбрав несложную роль Художника в милой пантомиме «Цыганка». Представление состоялось вечером 27 ноября в Кружке искусств и спорта. Де Морни вспомнила все те мудреные па, которым ее учили в детстве испанские гувернантки, то бойкое фламенко, которое жарили в мадридских кабаках цыганки, пестрые, пышные, распаренные, пахнущие табаком и кислым потом. Она добавила немного звонкой воинственности, щепотку мужского эротизма. И танец с Колетт-цыганкой получился ладным для дилетанта и довольно откровенным. За пару дней до премьеры Вилли, муж Колетт, подговорил собратьев-журналистов, и те устроили спектаклю разгром по всем пунктам. Впрочем, Матильда знала, что скандал — залог успеха. Она сделала вид, что не заметила обидной критики, и продолжила эпатировать.

В конце декабря «дядюшка Макс» набросала сценарий пьесы «Египет­ский сон». Отшельник-ученый в пыльной библиотеке шелестит страницами древних книг, ищет ключи к загадкам истории, думает о Египте, иероглифах, гробницах, фараонах. Вдруг из темного замусоренного знаниями угла появляется золотой саркофаг, крышка откидывается, и ученый видит мумию, правительницу Древнего царства, прекрасную, грозную, сексуальную… В финале — танец и длинный глубокий поцелуй. История и жизнь наконец сливаются в любовной гармонии.

Дело было за малым — найти подходящую площадку. Соблазненная скандалом в Кружке искусств и предвкушая не меньший, администрация «Мулен Руж» предложила свою сцену. Колетт, разбиравшаяся в тонкостях рекламного жанра, разожгла интерес журналистов, дав интервью за несколько дней до премьеры и объявив имя своего партнера: ученого будет играть маркиза де Морни! А раз так, решили в «Мулен Руж», на афишах должен красоваться фамильный герб актрисы, он будет лучшим скандалом. И не просчитались. Скандал, однако, устроила не пресса, а сама аристократка: поместив без ее ведома герб на плакаты, администрация театра нарушила закон и оскорбила семью. Но было поздно: 1 января афиши расклеили на уличных тумбах и опубликовали в журналах. На следующий день де Морни получила гневные письма от родственников — они были возмущены и прекращали с ней общение. Злоключения, впрочем, на этом не закончились.

Вечером 3 января 1907 года состоялась премьера. Был саркофаг, были царица-мумия и ее страстный ориентальный танец, был чувственный, глубокий, бесконечно долгий поцелуй, оборванный базарными словечками и склизкими овощами, полетевшими из зала. Накипавший шум срезали пронзительные полицейские свистки. Артистов отправили за кулисы, зрителей вывели. Пристыженная жандармами и родственниками маркиза отказалась от участия в пьесе. И уже 4 января на сцену «Мулен Руж» вместо нее вышел именитый актер Жорж Ваг. Он сыграл ученого в полном согласии с законом и порядком. Пылью обсыпанный египтолог-иезуит, кажется, вовсе не заметил вплывшего в его келью саркофага и не прельстился древними чарами царственной мумии. В конце он забавно поцеловал ее в щеку, словно нелюбимую, надоевшую тысячелетнюю супругу. Но изменился не только ученый, другим стало и название пьесы — «Восточный сон». Публика, однако, продолжала топать, и свистеть, и угощать артистов овощами. Новую оскопленную версию тоже сняли с репертуара.

Выход маркизы на сцену был похож на красивое самоубийство. Родственники от нее отвернулись, пресса грубо раскритиковала, художники огрызались обидными шаржами: дородная Матильда в уморительном мужском наряде и цилиндре, сползшем на затылок, обжимается с неврастеничкой Коллет. «Это чудище, этот бегемот — дочь де Морни, племянница Наполеона III! Невероятно. Какой скандал, какой декаданс!» — зло шептались в хорошем обществе.

Маркиза казалась на удивление спокойной и безразличной, и эта роль удалась ей лучше других. Еще в юности научившись держать удар, она не подавала вида, что оскорблена. Русская аристократка, княгиня, внучка грозного Николая I, она чувствовала себя выше жадно гавкающей своры журналистов. После скандала маркиза имела наглость (и силы) остаться в Париже, еще чаще фланировала по улицам в мужском сюртуке, брюках и цилиндре и демонстративно, откровенно и страстно любила Колетт.

Де Морни упросила своего доброго безотказного приятеля Жоржа Вага отдать Колетт главную роль в пьесе «Плоть». Ее должна была играть звезда «Фоли-Бержер», певица Каролина Отеро, но Ваг поддался на уговоры маркизы. Колетт, впрочем, этуаль превзошла — не танцем, а эпатажем. Раз пьеса называлась «Плоть», то следовало предъявить эту самую плоть вечно голодным до сенсаций зрителям. И 1 ноября 1910 года на сцене театра «Аполло» дебютировала обнаженная грудь Колетт. Стоит ли говорить, что это был самый успешный спектакль в карьере обеих актрис.

Маркизе нравились романы о Клодине, и она умоляла любовницу продолжать — нужно больше писать, об остальном позаботится ее «дядюшка Макс». Колетт сочиняла, маркиза договаривалась с редакторами. С издателем д’Адельсвардом-Ферзеном заключила коммерческое соглашение: она финансирует его ежемесячник «Академос» при условии, что в каждом номере будет публиковаться сочинение Колетт. Чтобы возлюбленной лучше работалось, маркиза присмотрела чудный домик в бретонском Розвене, на берегу Атлантического океана, его хозяйка даже согласилась сделать скидку. Но при встрече с маркизой приветливое лицо дамы изменилось, несколько минут она беззвучно изучала покупательницу, ее шевелюру и неслыханный наряд. Вслед за выражением лица изменилось и решение: она не станет продавать благородный старинный дом «женщине в брюках», однако согласна сдавать его (за бесстыже высокую цену). И, поскольку Колетт полюбила Розвен с первого взгляда, маркиза согласилась без раздумий.

Подаркам не было конца: спортивные авто, роскошные апартаменты, приморские виллы, безропотные слуги, Ривьера и Ницца, десятки платьев, шляпы, боа, косметика, парфюмы… Все, что пожелает, — без промедлений, тотчас, по щелчку пальцев. Хищная кошка получила и особый подарок — золотое «колье-дё-шьян», ошейник, очень модный в то предвоенное время. Колетт заказала гравировку: «Я принадлежу Мисси». Она умела льстить и умела тонко издеваться. Часто появлялась в «ошейнике» на людях, давала прочитать эту надпись и так сообщала всему свету, кого любит и кому благодарна.

В реальности ни колье, ни Колетт не принадлежали маркизе. Осенью 1910 года писательница встретила бонвивана Огюста Эрио с бронзовым телом атлета и банковским счетом миллионера. Влюбилась страстно — и в тело, и в счет. Этот удар Мисси перенесла достойно, но следующий оказался больнее: зимой того же года Колетт познакомилась с редактором Анри де Жувенелем и объявила вспыхнувшее чувство настоящей глубокой любовью. В августе 1911 года де Морни написала Жоржу Вагу: «Я и Колетт расстались, и теперь уже навсегда».

«Навсегда», однако, не входило в планы Колетт. Хищная кошка продолжала мучить любовницу, теперь издали, на уважительном расстоянии. Маркиза благородно оставила ей виллу в Розвене, оплачивала аренду, а сама поселилась неподалеку, на вилле «Примула». Из писем узнавала о жизни Колетт, о том, что ее артистическая карьера стремительно развивается и она уже почти звезда, много гастролирует и бывает в Розвене наездами, то с Жувенелем, то с толпой неизвестных (друзей? любовников? деловых партнеров?).

Маркиза прощала ей все и всех, сохраняла расстояние и бережно собирала в резную ореховую шкатулку ее шаловливые, искренние, живые послания.

Джазовые 1920-е прошелестели стороной. Были какие-то издательские проекты, театральные постановки, премьеры немых кинофильмов, которые спонсировала «дядюшка Макс», были встречи с голливудскими звездами и европейскими декадентками. Ничего важного, памятного. Рявкающие 1930-е она наблюдала в золотой антикварный бинокль, и, в общем, без особого интереса. Она пыталась вернуть Колетт, но та вновь хищно обманула: приблизила, выпросила ценные подарки и больно уколола: опубликовала роман «Чистое и порочное», представив маркизу в образе Амазонки, карикатурного полумужчины, меланхоличного, жесткого и одинокого. В остром шарже было много правды. Мисси осталась одна. Друзья разбрелись по мемуарам. Любовницы разлетелись по континентам, найдя состоятельных безропотных старичков. Родственники, отлучившие ее от семьи, лежали в земле.

В пустые, беззвучные 1940-е маркиза часто вспоминала слова Амазонки из романа «Чистое и порочное»: «Мне не следует жаловаться, я вечно буду создавать миражи». За эту строчку она готова была простить предательницу Коллет и ее слишком откровенное безрассудное сочинение. Это были точные слова, ясные, горькие. Ее слова. В Прекрасную эпоху, в свое золотое время, она создавала миражи: выискивала талантливых девчушек и юношей, щедро оплачивала их образование, подключала связи, снимала театры, обеспечивала ангажементом и так воспитывала звезд. Она воспитала Колетт, Сашу Гитри, Огюста Эрио, разглядела писательские способности в куртизанке Лиане де Пужи и поддерживала угаса­ющий талант Сары Бернар.

Она и сама была способна вдохновлять. Ее сюртуки, брюки, кожаные краги, стеки и хлысты, ее высокомерная независимость остались в литературе. Катюль Мендес в «Мефистолине» представил маркизу страстной и свирепой Софи. Жан Лорен посвятил ей сочинение «Слишком русская», в котором описал молодую даму с садистическими наклонностями и любовью к беллетристике. Клод де ла Тур в романе Реми де Гурмона «Сон женщины» буквально скопирована с маркизы. Жанна де ла Водер распылила примечательные черты Мисси по нескольким персонажам своих сочинений «Люди среднего пола» и «Андрогины».

Создавать миражи — в этом, пожалуй, и был смысл ее жизни. Однако рычащая стальная эпоха не нуждалась в кружевных миражах восьмидесятилетней маркизы. Она получила отставку. Последняя из рода де Морни выбрала красивую смерть — харакири. Судьба, как уже случалось не раз, жестоко посмеялась над ней: рана оказалась несмертельной. Но желания жить уже не было. Двадцать девятого июня 1944 года маркиза заперлась в кухне и включила газ. Ее похоронили на парижском кладбище Пер-Лашез. Проститься с нею пришли десять человек.

Последний созданный ею мираж — она сама. О ней забыли сразу после кончины. Ее имя украдкой поминала Колетт. Пара-тройка въедливых биографов бегло описывали странный роман писательницы с мужеподобной дамой. Личные архивы Мисси — фотографии, дневники, письма — исчезли. Никто точно не знал, кто она, откуда и была ли вообще. Лишь недавно мираж стал обретать осязаемые черты: на антикварном рынке появились автографы, случайные документы, афиши и снимки «дядюшки Макса». Самой важной находкой были 145 писем Колетт, адресованные маркизе. Более двадцати лет коллекционер Мишель Реми-Бьет терпеливо и тихо покупал их в букинистических лавках, на блошиных рынках, аукционах. Недавно их издали, и фамилия де Морни вновь зазвучала в романах и сценариях. В 2018 году маркиза «дебютировала» в кино — ее роль в фильме «Колетт» сыграла актриса Денис Гоф.

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво