Глава 13. «ФРИНЫ» И «АСПАЗИИ»

В БУРЖУАЗНОМ ПЕТЕРБУРГЕ

«Порок мужеложства никогда не принимал такого размера, как в настоящее время», — сообщал аноним в записке на имя одной высокопоставленной особы. Другой аноним записку аккуратно скопировал и разослал прочим влиятельным вельможам, в том числе Михаилу Николаевичу Островскому, министру государственных имуществ. Вместе с его личными бумагами этот любопытнейший документ попал в Российский государственный исторический архив, где ныне хранится.

Автор нарисовал сочную картину процветавшего в столице «порока мужеложства». Начал с почти научного введения в проблему: описал шесть (!) базовых позиций любовного общения мужчин, не поскупившись на сальные детали. Далее перечислил популярные места встреч «своих»: летом гуляли по Конногвардейскому бульвару, ближе к вечеру шли в Зоологический сад, пестрый от мундиров гвардейских солдат, к которым многие из «теток» (обеспеченных гомосексуалов) имели особую склонность. «Своих» находили в кондитерских и кафе на Невском проспекте, крутились возле туалетов у Аничкова моста, забегали в Катькин сад. Зимой шлялись в Пассаже и подлавливали розовощеких юнцов на звонких катках. Аноним объяснил, как именно узнавали друг друга гомосексуалы, какую роль в знакомствах играли сводники, где устраивали закрытые вечеринки, чем потчевали и как развлекали гостей. Последняя, главная часть сочинения — список этих самых гостей, отъявленных мужеложцев. Указаны также места их беспримерного служения, имена их друзей и сожителей.

Эта интереснейшая бумага — гораздо больше, серьезнее, детальнее доноса. Это настоящая, хоть и краткая, биография голубого сообщества императорского Петербурга, составленная, вероятно, в начале 1890-х годов. У неподготовленного читателя она вызовет чувство брезгливости: грубоватым языком судебно-медицинских сочинений в ней описаны разнообразнейшие любовные акты во всех анатомических деталях, названы главные их участники — члены, анусы, ляжки, всякие вообще телесные отверстия. Селадоны и любезники обращены в продажных проститутов и ненасытных расчетливых «теток», беззастенчиво «употребляющих» своих юных визави.

Как все-таки изменились времена! В пушкинскую эпоху не любили хирургически стерильной латыни и пошлых судейских слов, связь двух мужчин почитали небольшим проступком, галантным пороком, предметом дружеских, совсем незлобных, шуток, хорошим поводом сострить, набросать шарж и сочинить анекдот, чтобы после украсить ими свои мемуары. Тогда ко всему, даже самому низменному, относились с легким оттенком иронии и благородного безразличия. Аристократы правили бал, и они же были первыми травести. Им позволяли почти всё: жить как хотели, делить ложе с кем хотели, приезжать в женских платьях на придворные маскарады. Они соблазняли, не стесняясь и почти не таясь, прилюдно, во время танцев и в перерывах, в шумных жарких буфетах, между нежнейшими птифурами и чашечкой горячего шоколада. Некоторые, посмелее, талант­ливо интриговали в обличии нежной девицы самого ловеласа-императора. Биография ампирного голубого сообщества могла быть именно такой — в жанре «Похождений», в ритме хулиганской поэзии Пушкина. А как иначе, ведь и сами «Похождения» со всеми их селадонами, эротами, женолюбивыми юнцами и гуриями-персиянами — плоть от плоти ампирного времени.

Но 1890-е — время тусклого горожанина, знавшего все о цене и почти ничего о ценности, по меткому выражению Оскара Уайльда. Любовь считали актом сугубо половым, амурные восторги именовали «употреблением» — так было логичнее, понятнее самим горожанам, ненасытным потребителям.

За эти сорок лет голубой Петербург обрюзг, поглупел, обуржуазился. Селадоны с персиянами упорхнули прочь. Вместе с ними скрылись и юные маги перевоплощения, смазливые пажи и придворные ничегонедельцы, все эти маскарадные «барышни-кокотки». Появились травести нового городского времени — грубоватые торговки своим телом, сальным, напудренным, затянутым в пошлейший корсет. Такие не интриговали, они зашибали деньгу — на улицах, в общественных уборных, дальних комнатах модных магазинов. Те, что подороже, промышляли в частных салонах, искали отзывчивых «теток» на закрытых вечеринках, некоторые становились прожженными звездными куртизанками с богатым женским гардеробом и внушительным списком поклонников.

Одной из таких звезд был молодой человек по фамилии Зайцев, лицом совершеннейшая барышня. Приехав в столицу из Москвы, он быстро устроился, обзавелся нужными связями, посещал частные вечеринки и, как сообщает доносчик, «ввиду своей женоподобности ездил на балы общественные и частные журфиксы в дамских платьях». Ему под стать был Петр Насекин, двадцатилетний, но уже опытный травести, любимец столичных мужеложцев, «который перебывал на содержании у весьма многих, и редкая тетка его не употребляла». Обожал балы, часто ездил на маскарады, непременно «в женских костюмах до мельчайших подробностей».

Кокотками высшей марки слыли Батурин, двадцатилетний чиновник Волжско-Камского банка, Александр Протекинский, которого называли Диной, Астерий Гусев по прозвищу Аспазия. Хорошо информированный аноним упомянул и некого Нана из столичных «теток», подробно описав одну из его оргий. В тот вечер Нана был в женском платье. Вначале подали аперитив — чай, коньяк, легкие закуски, потом танцевали, а после сервировали роскошный ужин. Изысканные вина наливали в специально заказанные кубки в форме возбужденных мужских членов. Тосты произносили «за здравие отсутствующих здесь дам», то есть влиятельных покровителей, и за самое высокопоставленное лицо, «считающееся высшим покровителем» (исследователи подозревают в нем великого князя Сергея Александровича). После возлияний начался живописный свальный грех: трансвестит Нана возлежал в комнате совершенно обнаженным, и перед ним несколько голых мужчин бурно выражали свои амурные восторги.

Куртизаны подрабатывали и в общественных банях. В петербургских Целибеевских и Знаменских даже имелись отдельные номера, в которых «феи» и «сильфиды» ожидали вызова, а специальный человек указывал, кто, к кому и на какое время выйдет. В Знаменских банях им был некто Гаврила, дородный детина сорока лет, угодливый, внимательный и, что ценно, молчаливый. Обыкновенно он подходил к застенчивому клиенту, словно распорядитель зала к гурману-новичку, быстро и бесцеремонно оглядывал и тихо предлагал: «Не желаете ли?..» При этом ловкие руки умелого Гаврилы уже протягивали господину пухлый кожаный альбом, «меню» вечера. На каждой странице — изысканные «блюда», фотографии молодых людей в разнообразных позах, в фантазийных нарядах и костюмах Адама. Были в альбоме Гаврилы щеголеватые «фрины» и «аспазии», продажные женственные юнцы, аккуратно накрашенные, в модных платьях прямиком из парижских витрин. Они безудержно и бессовестно собой торговали.

«К СУДУ!..»

Насельников пещер разврата ярко, со знанием дела описал журналист Владимир Руадзе в книжке «К суду!.. Гомосексуальный Петербург». В 1908 году ее напечатала коммерческая типография Виленчика в количестве пяти тысяч экземпляров, стоимость каждой — один рубль.

И название, и содержание пасквиля были, мягко говоря, примечательными. Автор, профессиональный журналист, не мог этого не понимать. Он думал, что неповоротливая полиция и подслеповатая цензура, искавшая лишь скрытую пропаганду революции, не заметят, пропустят это курьезное сочинение, поверив обманчивому призыву на обложке. Ведь формально Руадзе выступал обвинителем: не только описывал веселую жизнь греховодников, но и театрально клеймил их за разврат и, срываясь на водевильный визг, требовал над ними скорейшего суда. Хитрейший Владимир Павлович втайне надеялся, что броское название и обличительные тексты обеспечат книжице высокий рейтинг и хорошие продажи.

Но Руадзе просчитался. Цензура и полиция забили тревогу раньше, чем пасквиль долетел до книжных лавок, и автор, призывавший к суду, сам попал под суд. Комитет по делам печати состряпал ходатайство о немедленном возбуждении дела против Руадзе и типографии Виленчика. Цензоры, конечно, понимали, что журналист против гомосексуальности, которую называл «явлением чрезвычайно опасным», но они также почувствовали в книге скрытую пропаганду, нашли, что имена лиц, замеченных в непотребстве, даны «в весьма прозрачных сокращениях» и «некоторые сцены и выражения противны благопристойности». В августе 1908 года Комитет распорядился хорошенько наказать всех причастных к изданию, а на брошюру наложить арест. В марте 1909 года разбирательство продолжилось, и прокурор столичного Окружного суда постановил уничтожить все экземпляры, кроме двух, которые следовало сдать в архив Управления по делам печати. Однако небольшая часть книжиц все-таки избежала карающего типографского ножа и разошлась по собраниям библиофилов. Их и сейчас еще можно встретить на антикварных аукционах.

Руадзе представил жизнь голубой столицы такой, какой она, в общем, и была: частные вечеринки, салоны «теток», сходки в Пассаже, солдаты и банщики, общественные туалеты, узнавание «своих» по взглядам, жестам, походке, одежде и аксессуарам. Имена в эссе вымышленные. Некоторым придуманы издевательские женские прозвища: «мадам Шабель­ская», «Василиса Петровна», «графиня-бабушка», «графиня-внучка», «Катя золотые спицы»… Кто-то из описанной компании и правда увлекался травестией. К примеру, аристократ «Г-гель», проживавший в роскошных апартаментах на Большой Морской, пудрился, душился, носил шелковые банты и туфельки. Обхождение с кучерами и банщиками имел самое нежное.

Нине Зелениной посвящена целая глава-карикатура. Журналист расщедрился на эпитеты: Нина и «уникум», и «редкий экземпляр», и «фанатик гомосексуального порока». В реальности это был несчастный юноша, рано потерявший родителей. Опекун его воспитанием не занимался, лишь исправно выдавал деньги. Молодой человек кое-как окончил реальное училище, сошелся со столичной «теткой», открывшей ему мир хорошо оплачиваемого порока. Ученическую курточку он переменил на женское платье, превратился в Нину Зеленину, в профессиональную травести-куртизанку. Его часто видели на набережной Невы «сильно подкрашенного, с вызывающей улыбкой». Нина была королевой эпатажа, обожала пестрые наряды и тяжелые широкополые шляпы, напоминавшие цветочные клумбы. Всему голубому Петербургу были памятны его выезды — весь в помаде, пудре и перьях, он сидел в открытом ландо с удивленным мопсом под мышкой и дурашливой обезьянкой на плече.

Однажды в ресторане «Кюба», где Нина любила отужинать, случилась неприятность. Молодой хмельной офицерик, прельстившись призывной раскраской и сдобно пудренными чарами, принял ее за демимонденку и стал настойчиво звать с собой кататься, а потом — «в номера». Травести сопротивлялся, но офицер был груб и упрям. Когда же он схватил Нину за руку, куртизан со всего маху дал ему пощечину, вырвался и был таков.

Хорошо осведомленный Руадзе назвал места в Петербурге, где промышляли такие «нины зеленины». Среди прочих — ресторан «Кюба» (бывший «Кафе де Пари»), Собачий садик за цирком Чинизелли, Таврический сад, Народный дом, в котором «концентрировался весь гомосексуальный мирок». Их завсегдатаями были не только травести-куртизаны, но и смазливые молодые люди, которых Руадзе окрестил «продажными катамитами».

Эти миловидные юноши приторговывали собой на бойком Невском проспекте, в Литейной части, у Катькиного сада, в Александровском сквере, в кафе и кондитерских. Одеты были всегда по-мужски, иные даже с покушениями на английскую моду. Но непременно добавляли кое-что из женских штучек: дамские кольца и золотые браслетки, длинные лайковые перчатки, легкомысленную пеструю тряпицу вместо галстука. Они очень умело, по-женски, носили макияж: выбеливали лица театральным гримом, пудрились, подкрашивали губы, трогали тушью реснички и даже иногда лепили мушку, одну или две, в те самые места на лице, которые еще в осьмнадцатом столетии почитались points d’amour, «точками любви», а в расчетливом девятнадцатом стали тайными знаками для клиентов.

Вечером нежные гетеры слетались на Невский, роились вокруг фонарей, чтобы те, кого они ищут, лучше видели их изящные костюмы и призывную раскраску лиц. Самой яркой райской бабочкой в этом цветнике порока был двадцатилетний чиновник Левицкий, «набеленный и нарумяненный, с шатеновыми локонами до плеч». Он, по словам мемуариста Владимира Бурнашева, ежевечерне бывал на Невском и никогда не покидал его один. Гетера, между прочим, болела сифилисом, но держала это в секрете.

В середине XIX века на столичных улицах нежных накрашенных юношей было еще совсем немного. В 1900-е годы и особенно перед Великой войной их количество вдруг увеличилось. На Невском, в Пассаже, в первоклассных ресторанах, на выставках авангардного искусства, в синема и дансингах — они были повсюду. Образ тонкого женственного юноши, птенца французского декаданса, стал модным в Прекрасную эпоху. Пламен­ные поклонники ядовитой абсентовой поэзии пудрились «под Рембо» и «под Бодлера», красили губы иссиня-черной помадой в стиле художника Обри Бердслея и аккуратно рисовали на своих изможденных лицах признаки декадентского тления: синие тени на впалых щеках, голубоватые круги под угольками сумасшедших, наркотических глаз. Почти так же выглядели фанаты немого кино: они выбеливали лица, чернили ресницы и губы, подражая элегантным любимцам — Ллойду, Мозжухину, Линдеру. Во время и после Великой войны киномакияж примерили толкачи — парни, торговавшие наркотиками в дансингах, кабаре и на улицах. Их грим и затененные глаза служили сигналом для своих, таких же смертельно бледных молодых людей, истощенных бесконечными экспериментами с опием и гашишем.

В этой гротескной пляске белых масок было непросто отличить толкача от декадента, продажного катамита от стеснительного поклонника немного кино. Серебряный век привил русскому обществу моду на андрогинность. К напудренным юнцам привыкли, и даже приставы их старались не замечать: боялись попасть впросак, ошибиться с происхождением и профессией подозрительной маски.

Отправить

kkbkinfo5site

спасибо интересное чтиво