Глава тридцать шестая

В первые годы после пандемии Пол Льюис по-прежнему возглавлял Институт Генри Фиппса при Пенсильванском университете.

Но счастлив он не был. Льюис был среди тех, кто все еще считал, будто причина гриппа — B. influenzae. Он работал с палочкой гриппа и после ухода испанки. В этом можно усмотреть определенную иронию — ведь поначалу он весьма неохотно соглашался с этиологической ролью бациллы Пфайффера и подозревал, что причиной гриппа является фильтрующийся вирус. Вероятно, главной причиной такого упорства стал личный опыт. Он не только первым научился регулярно выделять бациллу, но и создал вакцину, которая, казалось, работала. Правда, руководство медицинской службы военно-морского флота распорядилось ввести вакцину, приготовленную по его методике, нескольким тысячам матросов, и она оказалась неэффективной, но он не сам ее готовил. Малая партия, которую он изготовил и испытал лично — на пике эпидемии, а не на излете, когда многие вакцины «работали» просто потому, что болезнь протекала легче, — действительно работала, это было доказано. Только у трех из 60 больных, которым была введена вакцина, развилась пневмония, но при этом никто из больных не умер. В контрольной группе было десять случаев пневмонии и три летальных исхода.

Результаты были обманчивы, и Льюис поддался на этот обман. Льюис и в прошлом не всегда делал правильные выводы (впрочем, нет ученых, которые никогда не ошибаются), однако на этот раз допустил первую значительную научную ошибку. Это, возможно, и стало для него началом медленного падения.

Поначалу это было не слишком очевидно. Он уже создал себе надежную международную репутацию. Немецкий научный журнал Zeitschrift für Tuberkulose перевел и напечатал его работу. В 1917 г. ему предложили прочитать Гарвеевскую лекцию о туберкулезе, что было великой честью: так, Руфусу Коулу пришлось ждать подобного приглашения еще десять лет. Доктор Дэвид Льюис Аронсон (чей отец, знаменитый ученый, работавший в лучших европейских лабораториях, считал Льюиса умнейшим человеком в мире и выбрал в качестве второго имени для сына фамилию Льюиса) говорил об этой лекции 85 лет спустя: «Становилось ясно, как работает ум Льюиса, становилась видна его глубина, его зоркое видение, сильно опередившее свое время».

И действительно, теперь Льюис смотрел на мир шире. Теперь в сферу его интересов входили математика и биофизика, и, не обладая достаточными познаниями в этих областях, он попросил Флекснера «организовать поддержку»: найти физика, которого Льюис смог бы заманить в медицину для изучения флуоресцентных красителей и «дезинфицирующих свойств света, а также степени проницаемости живых тканей для света». Флекснер выполнил эту просьбу: он по-прежнему был высокого мнения и об оригинальных работах самого Льюиса. Когда Льюис прислал ему одну из своих статей, Флекснер в ответном письме назвал работу «интересной и важной», пообещав опубликовать ее в Journal of Experimental Medicine.

Однако послевоенная жизнь все дальше и дальше уводила Льюиса от лаборатории — и это его крайне расстраивало. Генри Фиппс, в честь которого был назван возглавляемый Льюисом институт, не слишком щедро финансировал свое детище. Правда, жалованье самого Льюиса неплохо выросло — с 3500 долларов в год в 1910 г., когда он вступил в должность, до 5000 долларов перед войной. И все же Флекснер считал, что Льюис заслуживает большего, и порекомендовал его Калифорнийскому университету в Беркли, который тут же предложил Льюису профессорскую должность. Льюис отклонил это предложение, но зато Пенсильванский университет поднял его жалованье до 6000 долларов в год, что было весьма значительной суммой в то время.

Льюиса вполне устраивали собственные доходы, но ему требовались деньги, чтобы обеспечивать работу всего института, пусть даже и небольшого. Нужны были средства на центрифуги, лабораторную посуду, отопление, нужно было что-то платить лаборантам и молодым ученым. Все эти деньги Льюису приходилось находить самому. В результате он теперь вращался в высших кругах филадельфийского общества, где был вынужден пресмыкаться перед толстосумами, добывая финансирование. Он все больше и больше превращался в продавца, торгующего институтом и собственным лицом. Эта жизнь была ему ненавистна. Он ненавидел ее за то, что она отвлекала его от лаборатории, вытягивала из него энергию. Он ненавидел эти званые вечера. А между тем страна переживала глубокий экономический кризис. 4 миллиона вернувшихся домой солдат вломились на рынок труда, государство перестало строить корабли и танки, а Европа, разоренная войной, была не в состоянии ничего покупать. Находить деньги становилось все труднее.

В 1921 г. к Льюису обратилось руководство Университета Айовы. Оно было намерено превратить университет в первоклассное исследовательское учреждение и надеялось, что Льюис возглавит эту трансформацию. Правительство штата обещало финансировать проект. Флекснер был для Льюиса не просто наставником, и он откровенно признался ему, что работа в Айове представлялась ему тяжелой, тривиальной и мало его вдохновляла, и добавил: «Вы прекрасно знаете, что я не переношу рутину». Ему не хотелось покидать Институт Фиппса: «Кое-какие мои здешние исследования имеют, как мне думается, мощный потенциал… Видите, я изо всех сил пытаюсь себя убедить, что лучше рисковать здесь, чем уныло существовать в Айова-Сити. Мне очень хотелось бы услышать ваше мнение».

Флекснер посоветовал принять предложение: «Все, что я слышал о ситуации с медициной в Айова-Сити, мне нравится… ощущается довольно резкий контраст с ситуацией в Филадельфии. В Айове все стабильно, есть некое постоянство… Не сомневаюсь, что под вашим энергичным руководством учреждение, пусть даже и весьма крупное, добьется таких успехов, что штат поддержит любые ваши предложения по его расширению».

Флекснер не стал говорить Льюису, что считает эту должность идеальной для такого ученого, как он, и что в Айове Льюис мог бы в полной мере раскрыть свои огромные способности. Но в разговоре с коллегой Флекснер заметил: «Льюис действительно сможет повлиять на качество обучения медицине и медицинских исследований». Видимо, в его глазах Льюис был похож на Уэлча — тем, что обладал «удивительным даром разъяснять». Льюис очень много знал — знания из него просто сочились! — и умел вдохновлять (неважно, осознавал он это сам или нет). Поэтому Флекснер был уверен, что Льюис «мастерски справится с новым делом».

Пенсильванский университет повысил ставки: он предложил Льюису новое звание, поднял жалованье до 8000 долларов в год, пообещав не понижать его в течение пяти лет, а также гарантировал адекватное финансирование института в течение двух лет. Льюис остался. Флекснер написал: «Поздравляю вас — и особенно ваш университет — с этой новой победой. Добавятся ли к вашим университетским полномочиям новые?»

Полномочия добавились. Но, возможно, именно поэтому Льюис так и не мог обрести покой. Он отклонил предложение Университета Айовы: да, у него была бы возможность построить крупное учреждение, но ему пришлось бы оторваться от лабораторной работы. Но теперь и в Пенсильванском университете он оказался примерно в таком же положении. Он терпеть не мог улаживать отношения с деканами и отношения деканов между собой — а ему пришлось по-прежнему играть роль общественного активиста. Настали новые времена, изменились ученые, появились фаустовские личности, способные из ничего создавать миры и блистать в высшем обществе. Льюис ненавидел блистать. Дома тоже было не все гладко, он часто ссорился с женой. Сложно сказать, что было главной причиной: может быть, его подавленное состояние из-за работы, а может быть, жене слишком нравилось высшее филадельфийское общество, которое он не выносил… или же она просто хотела, чтобы Льюис посвящал ей больше времени.

Один из научных проектов казался весьма перспективным, и Льюис хотел вплотную заняться им, отбросив все остальное. Он завидовал не только способности Эвери сосредоточиться на одной задаче, но и тому, что у него была такая возможность. Льюис чувствовал, что все вокруг на него давит. Все вокруг, казалось, вот-вот взорвется.

В 1922 г. Университет Айовы вновь пригласил Льюиса, и на этот раз он принял предложение. Он чувствовал, что отвечает за Институт Фиппса, и хотел оставить его в надежных руках, поэтому попросил Юджина Опи из Вашингтонского университета заменить его. У Опи была прекрасная репутация — возможно, даже лучше, чем у самого Льюиса.

Флекснер всегда с уважением относился к Льюису, но поначалу между ними была пропасть. Потом они немного сблизились. Однажды Флекснер написал ему: «У меня есть немного лишнего времени, чтобы побеспокоиться о вас». Льюис в ответ признавался: «Для меня вы всегда были почти отцовской фигурой». Теперь же, когда Опи согласился заменить Льюиса в Институте Фиппса, Флекснер, кажется, посмотрел на Льюиса другими глазами — не просто как на способного ученого, но и как на человека, который умеет играть и в другие игры. Он писал Льюису: «Опи удивил меня. Я считал его столпом Сент-Луиса. Если вам удалось переманить такого достойного человека, можете быть довольны».

Но Льюис не чувствовал удовлетворения. Ему было тревожно, ему было неуютно. На самом деле он хотел одного — чтобы его оставили в покое и позволили запереться в лаборатории. Возможно, сам того не понимая, он подгонял кризис. Он еще раз написал Флекснеру, что его единственное желание — это работать за лабораторным столом. Но сначала его отлучили от лаборатории в Филадельфии, а теперь его ждало то же самое в Айове.

В январе 1923 г. он писал Флекснеру: «Теперь мне совершенно ясно, что у меня появилась пусть кратковременная, но все же возможность заняться тем, что мне по-настоящему интересно… Я отказываюсь от своего нынешнего положения и от всех планов на будущее в Филадельфии… Я написал президенту Университета Айовы Джессопу, рассказал ему, что у меня поменялись планы и что я отказываюсь и от его предложения… Сейчас я всеми силами стараюсь найти возможность уехать на годик куда-нибудь подальше и заняться исследованиями, а не думать о "делах и статусе"… Я не знаю, как лучше сформулировать, что на ближайший год я не ищу "место" — в общепринятом смысле. Единственное мое желание — это восстановить работу ума, который сейчас, по сути, ничем не занят».

В 44 года, женатый, с двумя детьми, он бросил все, отказался от выгодных предложений, ринулся в неизведанное без малейших гарантий, практически раздевшись донага. Теперь он был свободен.

Счастливее всего Льюис был в то время, когда работал в Рокфеллеровском институте, где мог заниматься наукой. При институте был создан отдел патологии животных — в Принстоне, неподалеку от Филадельфии. Теобальд Смит — да, тот самый человек, который отклонил предложение Уэлча стать первым руководителем самого Рокфеллеровского института, — бросил Гарвард, чтобы возглавить этот новый отдел. А еще Смит был первым наставником Льюиса: именно он много лет назад рекомендовал его Флекснеру. Со Смитом Льюис обсудил возможность переезда в Принстон. Но для начала Смит хотел удостовериться, что Льюис действительно стремится «снова вернуться к работе… и выбросить из головы весь "рекламный" бизнес». Льюис охотно заверил его в этом.

Флекснер, конечно, советовал Льюису принять предложение Университета Айовы, но все же написал: «Я буду рад вашему возвращению в лабораторию, где, собственно, ваше настоящее место и где вы сможете работать лучше всего, дольше всего, эффективнее всего. Мне до слез жаль, что людей, потративших годы на необходимую подготовку к лабораторной карьере, безжалостно отрывают от нее и назначают на административные должности». Кроме того, он сообщил Льюису, что Смита «очень обрадовала перспектива» снова с ним поработать.

Льюис даже не просил оплаты — лишь бы ему дали свободный доступ в лабораторию на год. Флекснер выдал ему 8000 долларов — годовое жалованье в Институте Фиппса — и выделил бюджет на лабораторное оборудование, шкафы, 540 клеток для разведения и скрещивания животных, на эксперименты и на оплату труда троих лаборантов. При этом он пообещал не трогать Льюиса в течение года, по истечении которого они смогут встретиться и снова поговорить о будущем.

Льюис был в восторге: «Возможность снова работать с доктором Смитом на любых условиях словно возвращает меня в 1905 г. — но, надеюсь, на более высокий уровень… Я не пожалею никаких сил… Я счастлив и очень рад, что нахожусь под опекой двух человек, которые, ничем меня не выделяя, единственные — если исключить моих родителей — дали мне средства, образование и указали путь. Мало кому выпадает шанс вернуться в юность. Я от души надеюсь, что смогу и дальше оправдывать вашу веру в меня».

В те годы Принстон был совсем сельским местом, окруженным фермами. Там жилось мирно, почти безмятежно. Неподалеку от кампуса Принстонского университета располагался тот самый отдел Рокфеллеровского института, а сам университет еще не окончательно превратился из фабрики золотой молодежи, описанной Фицджеральдом, в интеллектуальный центр, каким он сделается десять лет спустя, когда при участии брата Саймона Флекснера, Абрахама, рядом с ним будет открыт Институт перспективных исследований (его пожизненным членом станет сам Альберт Эйнштейн).

Обстановка в Принстоне была идиллической, засеянные поля наступали на город, животные — не привычные морские свинки и кролики, а лошади, коровы, свиньи — бродили рядом с лабораториями, но в самом отделе кипела научная жизнь. Смит по-прежнему проводил блестящие исследования мирового значения. Само пребывание рядом с ним уже заряжало Льюиса энергией. Он чувствовал себя как дома — впервые с тех пор, как покинул Институт Рокфеллера. И все же ему было одиноко. Жена и дети остались в Филадельфии. Он работал в одиночестве днем, приходил в лабораторию посреди ночи и оставался наедине со своими мыслями.

Однако за год Льюис почти ничего не добился. По прошествии года он связался с Флекснером, чтобы обсудить свое будущее. Ему было 45 лет. Следующая остановка, скорее всего, будет последней. Он мог бы вернуться в Пенсильванский университет, если бы захотел. Но он не захотел — и сказал Флекснеру: «Я могу только повторить, что меня больше ничего не связывает с этим местом, даже чувства». Звал его к себе и Университет Айовы, предложив еще более высокое жалованье, чем раньше. И все же Льюис хотел остаться со Смитом. Он не слишком продвинулся в проекте по борьбе с туберкулезом, который привез с собой из Филадельфии, зато помолодел душой — во всяком случае, в этом он уверял Флекснера (да и самого себя). Льюис сообщил Флекснеру: «Единственное интересующее меня "место" — это здесь». Несмотря на посулы из Айовы.

Впрочем, это как раз прекрасно вписывалось в планы Флекснера. «Я всегда считал, — объяснял Флекснер, — что наши отделы не могут быть проектами одного-единственного человека». В Нью-Йорке вокруг серьезных, состоявшихся ученых объединялись группы более молодых исследователей, и каждая группа работала над крупной научной проблемой. Этого нельзя было сказать про принстонский отдел — изначально он состоял из одного Смита. Флекснер писал Льюису: «Ваше присутствие… дает нам шанс устроить в Принстоне второй центр».

Кроме того, Смиту в том году исполнялось 65 лет. Флекснер, Смит и даже Уэлч намекали Льюису, что он, возможно, станет преемником Смита после его ухода на пенсию. Флекснер предложил Льюису остаться в Принстоне еще на год по временному соглашению — а там будет видно, что делать дальше.

Льюис ответил: «Я чувствую себя как никогда уверенно». Он верил, что вернулся домой. И Принстон действительно станет его последним домом.

Если Льюис собирался создать полноценный отдел, то ему был нужен молодой ученый — человек не только с навыками лабораторной работы, но и с идеями. В Айове у Льюиса были знакомства, и он решил попытать счастья — пригласить в Принстон одного молодого человека в надежде, что тот оправдает их со Смитом ожидания.

Ричард Шоуп был сыном врача, который еще и работал на ферме. Ричард получил медицинское образование в Университете Айовы, а затем год преподавал фармакологию в медицинской школе и экспериментировал на собаках. В колледже он занимался спортом и был завзятым бегуном. Высокий, мужественный, уверенный в себе, такой непохожий на самого Льюиса, Шоуп старался сохранять связь с дикой природой: его было легко представить не только в лаборатории, но и в лесу, с ружьем в руках. В нем сохранялась некоторая необузданность — как в мальчишке, который играет в химика, надеясь устроить взрыв, — но ум у него был не просто пытливым, а оригинальным.

Много лет спустя Томас Риверс — вирусолог, преемник Коула на посту главы госпиталя Рокфеллеровского института, президент четырех научных ассоциаций — говорил: «Дик Шоуп — один из лучших исследователей в мире… Упрямый, жесткий парень… Дик сделает фундаментальное открытие, еще толком не приступив к работе над проблемой. Ему совершенно все равно, где работать». Во время Второй мировой войны Риверс и Шоуп прибыли на Гуам вскоре после того, как остров был захвачен американскими войсками (по пути, на Окинаве, они попали под обстрел), чтобы исследовать тропические болезни, которые могли угрожать американским солдатам. На Гуаме Шоуп занимался выделением из грибковой плесени вещества, которое облегчало течение некоторых вирусных инфекций. В конце концов он был избран членом Национальной академии наук.

Но даже с помощью Шоупа работа у Льюиса шла неважно. Правда, вовсе не потому, что Льюис был недостаточно умен. Шоуп лично был знаком с Уэлчем, Флекснером, Смитом, Эвери и многими нобелевскими лауреатами, но ставил Льюиса выше. Как и Аронсон, прославленный ученый, работавший в Пастеровском институте и знавший Льюиса по Пенсильванскому университету, Шоуп тоже считал Льюиса умнейшим человеком в мире.

Еще в Филадельфии Льюис пришел к некоторым предварительным выводам по поводу туберкулеза. Он считал, что три или, возможно, четыре наследственных фактора влияют на естественную способность морских свинок продуцировать антитела — то есть сопротивляться туберкулезной инфекции. Льюис рассчитывал точно установить природу этих факторов. Это был важный вопрос, который по своей потенциальной значимости выходил далеко за рамки изучения туберкулеза: его решение способствовало бы более глубокому пониманию работы иммунной системы.

Но, повторив вместе с Шоупом филадельфийский эксперимент, они получили другой результат. Они детально разобрали каждый этап, чтобы найти возможное объяснение расхождения, и снова повторили эксперимент. Но и на этот раз ученые получили другой результат, из которого было невозможно сделать какой бы то ни было вывод.

В науке нет ничего хуже, когда другой ученый не может воспроизвести результат твоего эксперимента. А теперь уже и Льюис не мог воспроизвести результат, полученный им же в Филадельфии, — результат, от которого он целиком и полностью зависел. Теперь он не мог на него опираться и идти дальше. Он с разбега налетел на стену.

Однако теперь Льюис, как говорится, уперся рогом. Шоуп последовал его примеру. Оба очень хотели докопаться до причин. Но далеко не продвинулись.

Смита и Флекснера, которые внимательно следили за работой, больше всего расстраивала реакция Льюиса. В отличие от Эвери, который раскалывал задачу на части — на более мелкие проблемы, которые поддавались решению, — и учился на всех своих ошибках, Льюис просто шел напролом, увеличивая число экспериментов. Он хотел пригласить в свою группу других ученых с большим опытом, но не сумел точно определить, какую именно роль будут играть в команде новые люди. В отличие от Эвери, который набирал сотрудников с конкретными навыками для решения конкретных вопросов, Льюис просто хотел бросить на решение вопроса все доступные ресурсы, надеясь, что у кого-нибудь да получится.

Было видно, что Льюис в отчаянии. Отчаявшиеся люди могут быть опасными — их, бывает, даже боятся, но редко уважают. Льюис терял уважение своих бывших наставников и сотрудников — а с уважением терял и все остальное.

В конце третьего года пребывания Льюиса в Принстоне Смит поделился своим разочарованием с Флекснером: «Вероятно, он хочет прыгнуть выше, чем позволяют его подготовка и оборудование, а отсюда требование окружить себя технически подготовленными химиками и так далее. То же самое делает Каррель, но у Карреля другой склад ума, и он получает результаты благодаря хорошей организации. Тесно спаянной группе необходимо, чтобы идеи исходили от руководителя». Алексис Каррель из Рокфеллеровского института к тому времени уже получил Нобелевскую премию.

Кроме того, Льюис, казалось, не понимал, как важно исследовать потенциально перспективные побочные вопросы, которые возникают в ходе экспериментов. Например, он пытался объяснить невозможность повторения своего филадельфийского эксперимента тем, что в Филадельфии морские свинки получали другой рацион. Это было важное наблюдение, и, возможно, Льюис был прав. Связь особенностей питания с заболеваниями была замечена давно, но обычно ученые рассматривали в этом ключе заболевания, вызываемые очевидным дефицитом питательных веществ, — цингу или пеллагру. Льюис думал о более сложных и косвенных связях между питанием и заболеваниями, в том числе инфекционными. Но вместо того, чтобы досконально исследовать этот вопрос, Льюис упрямо шел напролом. Результата не было. Он докладывал совету научных директоров: «На следующий год я не планирую изменений в направлении исследований».

Флекснер хотел услышать другое. Льюис привлекал к себе внимание — но, увы, в плохом смысле. И дело было не в неудачах Льюиса, дело было в том, как он реагировал на неудачи — отрешенно, не желая включить воображение и учиться на собственных ошибках. Льюис проявил себя достаточно (вернее, не проявил), чтобы Флекснер сделал однозначный вывод. После ухода Смита на пенсию Льюис не станет его преемником.

Флекснер написал ему ледяное письмо. В черновике читаем по-настоящему жестокие слова: «В договоре между вами и институтом… нет никаких иных обязательств помимо вашей работы в течение одного года… Место в Университете Айовы по-прежнему ждет вас, и его руководство по-прежнему желает видеть вас у себя и гарантирует вам эту должность, поэтому я считаю своим долгом во всех подробностях оповестить вас о позиции совета научных директоров в вашем отношении… Директора высказывают большие сомнения относительно вашего будущего…»

Флекснер не отправил это письмо. Даже ему оно показалось слишком обидным, слишком грубым. Вместо этого он просто информировал Льюиса, что совет «единодушно высказался против назначения патолога, специалиста по болезням человека, на пост главы отдела патологии животных». Следовательно, Льюис не мог стать преемником Смита. Кроме того, Флекснер предупредил Льюиса о том, что совет не присвоит ему звание «члена» института (эквивалент звания штатного полного профессора). Он останется «сотрудником». Срок контракта истекал в середине 1926 г. Совет был готов продлить его еще на три года — до 1929 г. Словом, по всей видимости, стоило принять предложение из Айовы…

Фауст у Гете говорит:

Я слишком стар, чтоб тешиться игрою,

И слишком юн, чтоб без желаний быть.

Льюис был «слишком стар, чтоб тешиться игрою», — но «слишком юн, чтоб без желаний быть». Письмо Флекснера стало для него, должно быть, сокрушительным ударом. Он надеялся услышать, что станет преемником Смита. Он был уверен, что его повысят в ранге до «члена института». В лаборатории он всегда черпал силу, лаборатория была частью его «я» — а теперь ему холодно отказали и в этом. Два человека, которыми он восхищался, два человека, которые были для него в науке отеческими фигурами (а на одного из них он и вовсе смотрел почти как на отца), рассудили, что ему чего-то недостает — самого главного, того, что позволило бы ему войти в научное братство, стать его полноправным участником.

Между тем семья Льюиса тоже переехала в Принстон, но отношения с женой не улучшились. Возможно, вина лежала полностью на нем, и причиной были не разбитые надежды — просто кончилась любовь.

Льюис снова отклонил приглашение в Айову. Он всегда был азартным игроком. Теперь ставкой в игре было уважение Флекснера и Смита: Льюис хотел его отвоевать.

В течение следующих полутора лет он работал — сначала самозабвенно, а потом… Что-то глубоко внутри заставило его сдаться. Его сын Хобарт, в ту пору четырнадцатилетний подросток, испытывал эмоциональные трудности и плохо учился, хотя смена школы немного помогла выправить ситуацию. В довершение всех бед Льюис попал в автомобильную аварию, и ему стало еще труднее сосредотачиваться.

Добился он немногого. Но и его неудачи были непохожи на те, которые целых десять лет преследовали Эвери. Эвери пытался решать фундаментальные вопросы иммунологии или, точнее сказать, генетики. Он учился на каждом неудачном эксперименте — это были небольшие, но постоянные уроки. Они заключались не в усовершенствовании техники экспериментов. Выводы, которые Эвери делал из своих неудач, были настолько разнообразны, что их можно было применить к самым разным областям науки. Таким образом, можно считать, что ни один эксперимент Эвери не пропал даром.

А Льюис просто шел ко дну. Раньше он часами просиживал в лаборатории. Она всегда была его любимым местом, местом отдохновения, мира, покоя. Теперь мира и покоя не было. Он начал избегать лаборатории. Его семейная жизнь от этого не улучшилась — они с женой практически перестали разговаривать. Льюис нашел себе другие занятия — начал выращивать овощи, плотничать, заниматься тем, чего никогда в жизни не делал. Возможно, он надеялся, что такая разрядка очистит его ум, разгонит туман в голове. Возможно, он и вправду в это верил. Но к обдумыванию прежних проблем Льюис, по всей видимости, так и не вернулся.

В августе 1927 г. он признался Флекснеру: «Чувствую, что мои усилия были не слишком продуктивными, хотя, возможно, я просто с недостаточным рвением вернулся к тяжелой работе. Все, к чему я прикасался в надежде ускорить работу, которая шла так медленно, либо рассыпалось, либо превращалось в другую огромную проблему».

А далее он сказал нечто еще более поразительное. Он не собирался возвращаться в лабораторию: «Большую часть времени я провожу в старом доме и вожусь в огороде, который достался мне вместе с домом».

Флекснер ответил ему довольно мягко — если вспомнить про характер этого человека. К тому времени из дополнительных трех лет, предусмотренных контрактом, Льюис провел в Принстоне уже больше года. Флекснер напомнил Льюису, что его работа по туберкулезу «была базой исследований в течение четырех лет», и констатировал: «Основные результаты — даже при условии, что работа продлится еще несколько лет, — остаются сомнительными, а побочных результатов, которые подчас бывают весьма полезными, слишком мало. Я не считаю, что стоит держаться за такую бесплодную тему. Одно из полезных качеств ученого — это своего рода инстинкт, который подсказывает, когда лучше бросить работу, а когда, напротив, стоит продолжать ее с удвоенной энергией. Возможно, вы сможете с большой пользой употребить свое время, если переключитесь на другую серьезную тему».

Льюис отверг этот совет.

30 сентября 1918 г. Дж. С. Коэн, ветеринар из федерального Бюро животноводства прибыл на выставку национальной ассоциации свиноводов в Сидар-Рапидс. Многие свиньи были больны, некоторые — смертельно. В течение нескольких следующих недель Коэн наблюдал и отслеживал распространение заболевания, регистрировал гибель тысяч свиней — и пришел к выводу, что среди свиней свирепствовал грипп, та же болезнь, что убивала и людей. Фермеры возмутились: этот диагноз мог стоить им денег. Однако через несколько месяцев Коэн опубликовал свое заключение в Journal of Veterinary Medicine: «В течение прошлой осени и зимы мы столкнулись с новым состоянием, а возможно, и с новым заболеванием. Думаю, у меня столько же аргументов в пользу этого диагноза в случае со свиньями, сколько и у врачей в случае со сходным человеческим заболеванием. Сходство эпидемии среди людей и эпидемии среди свиней очень велико — часто поступают сообщения, что вспышка заболевания в семье немедленно приводит к вспышке заболевания среди свиней, и наоборот. Если не предположить тесную связь между этими заболеваниями, то придется говорить о поистине поразительном совпадении».

Болезнь продолжала убивать свиней на Среднем Западе. В 1922–1923 гг. ветеринары Бюро животноводства пытались передавать заболевание от животного к животному через слизь дыхательных путей. Слизь отфильтровывали и вводили здоровым свиньям. Эксперимент оказался неудачным.

Шоуп столкнулся со свиным гриппом по пути домой, в Айову, и начал его исследовать. Льюис помог ему выделить из организмов свиней бациллу, практически идентичную B. influenzae. Она получила название B. influenzae suis — палочка свиного гриппа. Шоуп повторил опыт ветеринаров и пошел дальше. Эта работа показалась ему потенциально очень интересной.

У самого Льюиса, между тем, дела шли из рук вон плохо. Флекснер и Смит помалкивали. Весь остальной мир — включая даже Шоупа — по-прежнему верил, что эти люди высоко ценят Льюиса. В июне 1928 г. Университет Айовы — уже в четвертый раз — пригласил Льюиса на работу. Флекснер уговаривал его принять это весьма заманчивое предложение. Льюис ответил, что ему «интереснее» остаться в Принстоне.

Флекснер позвонил Смиту, чтобы обсудить «проблему будущего Льюиса». Они не понимали, что происходит. За пять лет Льюис не выдал ни одного значимого результата. Флекснер и Смит действительно очень высоко ценили Льюиса — но уже не за его лабораторные достижения. Флекснер все еще считал Льюиса одаренным человеком с широчайшими взглядами и удивительной способностью к убеждению и воодушевлению. Флекснер все еще верил, что Льюис сможет стать влиятельной фигурой в преподавании и организации исследований. В этой сфере он был бы мастером.

Льюис уже продемонстрировал некоторые качества, свойственные тому же Уэлчу. Возможно, они были схожи и во многом другом. Возможно, ему не хватало того же, чего и Уэлчу: творческих и организационных способностей для того, чтобы непосредственно руководить крупными лабораторными исследованиями.

Через два дня после разговора со Смитом Флекснер встретился с Льюисом. Он был прям и откровенен — но уверил Льюиса, что, несмотря на прямоту, у него «самые добрые намерения». Перспектива стать полноправным членом института выглядела совершенно призрачной. В последние пять лет исследования были абсолютно «бесплодными». Если в течение следующего года не будет получен хоть один солидный результат, предупредил Флекснер, то Льюиса лишат даже статуса временного «сотрудника». Ему было под 50, и Флекснер заявил: «Вероятность, что у вас появятся более плодотворные идеи, мала». Он также посетовал, что Льюис действовал недостаточно «энергично и решительно». Он не борец. А далее последовал самый болезненный удар. Флекснер сказал, что Льюис «вообще не исследователь по натуре».

Флекснер посоветовал (хотя правильнее будет «приказал») Льюису принять предложение Университета Айовы. Это было чрезвычайно выгодное и почетное предложение: зарплата 10 тысяч долларов в год — в два с лишним раза больше зарплаты врача — и полная свобода во всем, что касается организации отдела. Флекснер заверил Льюиса, что по-прежнему считает его одаренным человеком. Очень одаренным. Он еще внесет свой вклад в науку, говорил Флекснер, большой и важный вклад. В Айове он сможет стать влиятельной фигурой, внушить окружающим уважение и снова обрести счастье.

Льюис внимательно слушал и молчал. Он не возражал и не спорил. Он был почти безучастен, но тверд. Внутри он заледенел. Потом он ответил по всем пунктам. В том, что касается Айовы, вопрос решен окончательно. Он отклоняет предложение. Его интересует только лаборатория. Он надеется в будущем году заработать продление договора.

Этот разговор чрезвычайно расстроил Флекснера — расстроил и разозлил. «Я давил на него как мог, но безрезультатно, — писал он Смиту. — Я думаю, что наши обязательства перед Льюисом выполнены, и если не произойдет серьезных изменений, то следующей весной мы просто обязаны действовать решительно. Он стал для меня настоящим разочарованием… Я не сомневаюсь, что он рискует, но уверен и в том, что он понимает и принимает этот риск».

За несколько месяцев до жесткого разговора Флекснера с Льюисом Хидэё Ногути, японский бактериолог, приехал в Гану исследовать желтую лихорадку. Можно сказать, что Ногути был для Флекснера роднее домашнего питомца. Познакомились они почти за 30 лет до описываемых событий, когда Флекснер, работавший в то время в Пенсильванском университете, читал лекцию в Токио. Ногути без приглашения последовал за ним в Филадельфию, постучался к нему в дом и выразил желание у него работать. Флекснер нашел для него место, а потом взял в Рокфеллеровский институт. Там Ногути приобрел международную известность, хотя и несколько противоречивую.

Под руководством Флекснера он занимался настоящей наукой. Так, он выделил — и назвал — нейротоксин из яда кобры. Он сообщал и о своих самостоятельных успехах — еще более крупных. Например, он утверждал, что научился выращивать вирусы полиомиелита и бешенства. (При существовавших тогда методах это было невозможно.) Риверс, также работавший в Рокфеллеровском институте и первым показавший, что вирусы — паразиты живых клеток, усомнился в его словах. Ногути ответил, что для человека науки привычка во всем сомневаться и все перепроверять — это как шрамы, которые никогда не сойдут. Позднее Риверс случайно обнаружил серьезную ошибку в своей работе и признался Ногути, что планирует отозвать статью. Ногути возразил, что если эту ошибку и обнаружат, то от силы лет через 15. Риверс пришел в ужас и позже заметил: «По-моему, Ногути просто бесчестный человек».

Впрочем, самое громкое заявление Ногути было связано с желтой лихорадкой: он утверждал, будто смог выделить патоген, вызывающий заболевание. По его словам, это была спирохета, спиралевидная бактерия. За много лет до этого Уолтер Рид доказал, что причиной желтой лихорадки является фильтрующийся вирус. Рид уже давно был в могиле, но другие ученые обрушились на Ногути с критикой. В ответ на одну из нападок Ногути написал Флекснеру: «Возражения безосновательны… Я не уверен, что эти люди… действительно заинтересованы в научной дискуссии».

У Ногути не было недостатка в мужестве. Он отправился в Гану, чтобы доказать свою правоту.

В мае 1928 г. он умер там от желтой лихорадки.

Это случилось за месяц до разговора Флекснера с Льюисом. Смерть Ногути всколыхнула весь мир, известие о ней появилось на первых полосах газет, статьи о Ногути напечатали все нью-йоркские издания. Ногути провожали как викинга: пылающий костер славы сжег все вопросы о качестве его научных исследований.

Эта потеря потрясла Рокфеллеровский институт. Несмотря на всю противоречивость своих исследований, Ногути был жизнерадостным, бодрым, отзывчивым — словом, всеобщим любимцем. Особенно тяжело переживали его смерть Флекснер и Льюис. Ногути был для Флекснера как сын. Льюис очень хорошо его знал — еще по счастливым временам в Нью-Йорке.

Смерть Ногути оставила открытым вопрос о том, действительно ли он открыл патоген, вызывающий желтую лихорадку. Институт решил найти ответ.

Шоуп предложил свою кандидатуру. Он был молод и верил в свою неуязвимость. Он хотел действовать, хотел исследовать желтую лихорадку.

Флекснер отказал и не разрешил ему ехать. Шоупу исполнилось всего 28 лет, у него была жена и маленький сын. Поездка представлялась слишком опасной.

Тогда вызвался Льюис. Научный вопрос оставался без ответа — причем вопрос очень важный. Кто лучше, чем Льюис, подготовлен для поиска ответа на такой вопрос? Он доказал свое умение культивировать бактерии и, что еще важнее, доказал, что полиомиелит является вирусным заболеванием. Несмотря на заявления Ногути, все же представлялось, что причиной желтой лихорадки является вирус. Помимо важности самого вопроса, было и еще одно обстоятельство: проблема была узкой и четко очерченной, а Флекснер считал, что Льюис идеально подходит для решения именно таких проблем.

Жена Льюиса, Луиза, резко возражала. Лаборатория и так уже практически отняла у нее мужа, а у двоих детей — отца. Она и без того сердилась, что Льюис снова отклонил приглашение в Айову. Но это… это было уже слишком.

Льюис никогда не прислушивался к жене. Их брак уже превратился в формальность. Для него эта поездка решала все проблемы. Если он добьется успеха, то восстановит свою репутацию в глазах Флекснера. Пять лет назад он уволился из Института Фиппса и отклонил предложение Университета Айовы, не имея никаких других перспектив. Все это он сделал ради одного — вернуться к тому, что он любил, вернуться в лабораторию. Он снова сделал ставку. Он снова ощутил прилив энергии. И он никогда еще не был в таком отчаянном положении.

Однако он поехал не в Гану, а в Бразилию. Именно там был выявлен наиболее вирулентный штамм возбудителя желтой лихорадки.

В конце ноября 1928 г. Флекснер приехал в Принстон попрощаться с Льюисом. Его отношение, по всей видимости, уже улучшилось. Он снова решил поговорить с Льюисом о будущем. Кроме того, ему хотелось «узнать о работе Шоупа в Айове». Как уже говорилось выше, Шоуп незадолго до того наблюдал бурную эпизоотию (эпидемию среди животных) — свиней косил грипп. Смертность в местной популяции свиней достигла 4%, а в некоторых стадах превышала 10%. Все это очень напоминало пандемию гриппа среди людей десятью годами ранее.

Через месяц Льюис отплыл в Бразилию. 12 января 1929 г. полковник Фредерик Расселл, в свое время организовавший научную работу в армии для ведомства Горгаса, а затем перешел на работу в финансируемую Рокфеллером международную организацию здравоохранения, получил телеграмму о том, что Льюис прибыл, жив и здоров. Институт передал эту новость его жене, которая была так зла из-за отъезда Льюиса, что решила больше не иметь никаких дел с Рокфеллеровским институтом и уехала в Милуоки, где она — как и Льюис — родилась и выросла. Каждую неделю Расселл получал новости от Льюиса и пересылал их Луизе.

Льюис расположил свою лабораторию в Белене, портовом городе на берегу реки Пара, в 115 км от океана. Несмотря на такую удаленность, это был основной порт в бассейне Амазонки. Европейцы обосновались здесь в 1615 г., а с началом каучукового бума в XIX в. европейское население резко возросло и индейцы лишь время от времени проплывали мимо города в своих выдолбленных каноэ. Было жарко и влажно, осадков выпадало больше, чем в других климатических зонах.

1 февраля Льюис писал Флекснеру: «Прибыл сюда во вторник и сразу принялся за работу… Лабораторию я устроил здесь, теперь жду доставки материалов, проверяю оборудование и так далее… Надеюсь, настоящая работа начнется прямо со следующей недели».

Это был прежний Льюис — энергичный и уверенный в себе. Каждую неделю Расселл получал короткую телеграмму: «У Льюиса все в порядке». Такие телеграммы Расселл получал в феврале, марте, апреле и мае. Однако «все в порядке» относилось лишь к его здоровью — о ходе исследования Льюис ничего не говорил, и было непонятно, как продвигается работа.

А 29 июня Расселл отправил Флекснеру письмо — с курьером: «Следующее сообщение из Рио-де-Жанейро, касающееся доктора Пола Льюиса, было прислано мне сегодня с просьбой передать его вам. "Льюис заболел 25 июня. Врачи диагностировали желтую лихорадку. Состояние на 28 июня: температура тела 103,8, пульс 80…" Фонд также направляет это сообщение доктору Теобальду Смиту и миссис Льюис в Милуоки».

Когда Расселл отправил это извещение Флекснеру, Льюис уже был в агонии. У него была сильнейшая рвота, кровавая рвота, как это бывает в тяжелых случаях: вирус поразил слизистую оболочку желудка, вызвав кровоточивость, и рвотные массы окрасились в темный цвет. Вирус проник и в костный мозг, причиняя больному ужасные страдания. Льюису не давала покоя и сильная головная боль, отпускавшая его лишь в бреду. Начались судорожные припадки. Коллеги обложили его льдом и пытались не допустить обезвоживания. Это было единственное, что они могли для него сделать.

На следующий день пришла еще одна телеграмма: «Льюис в критическом состоянии. В субботу наступила анурия».

Почки отказывали, организм перестал выделять мочу. Все токсины, которые здоровый организм выводит с мочой, стали накапливаться в органах и тканях. В тот же день, позже, Расселл получил вторую телеграмму: «Льюис болен четвертый день. Отчетливые признаки поражения почек». Началась желтуха, кожа приобрела тот самый цвет, из-за которого эту лихорадку и называли желтой. Симптом следовал за симптомом; органы один за другим отказывались работать.

Это был воскресный день — 30 июня 1929 г. Весь день Льюис невероятно страдал и бился в бреду. Потом он впал в кому. Только беспамятство принесло ему облегчение. Шел пятый день болезни. Шестой день не наступил.

Незадолго до полуночи доктор Пол Льюис обрел свободу.

В неподписанной телеграмме Расселлу сообщили: «Типичная желтая лихорадка. Заражение, вероятно, произошло в лаборатории. Телеграфируйте, как поступить с телом».

Шоуп пришел в дом на Мэйпл-стрит, на краю кампуса Принстонского университета, чтобы сообщить об этом жене Льюиса, вернувшейся из Милуоки, и сыну Хобарту, студенту колледжа, который все это время оставался в Принстоне.

Вдова Льюиса дала простые и ясные указания. Она вернется в Милуоки и хочет, чтобы тело мужа было доставлено туда, где живут люди, которым Льюис был небезразличен. Она также особо подчеркнула, что не желает никакой церемонии прощания в Рокфеллеровском институте — ни в Нью-Йорке, ни в Принстоне.

Никаких церемоний и не было.

Шоуп проводил тело своего учителя в Висконсин. Коммерческий директор Рокфеллеровского института попросил его: «Вы не могли бы по прибытии заказать цветы для поминальной службы по доктору Льюису?»

Он заказал. На карточке, прикрепленной к венку, было написано: «От совета научных директоров Рокфеллеровского института».

Дочь Льюиса, Джанет, написала благодарственное письмо, начав его так: «Уважаемые господа…». Луиза Льюис не могла заставить себя общаться с институтом, тем более писать благодарственные письма. Институт передал ей зарплату мужа, начисленную до июня 1930 г., а также оплатил его сыну Хобарту обучение в колледже. (Так же, как его дед и тетя Мэриан, первая женщина, окончившая медицинский колледж Раша в Чикаго, он стал врачом — правда, клиницистом, а не ученым.)

В следующем сообщении совету научных директоров Рокфеллеровского института — куда теперь входил Юджин Опи, которого Льюис переманил в Институт Фиппса как своего преемника, — Флекснер писал: «Уход одного ученого, о котором я очень сожалею, оставил нерешенной проблему световых феноменов».

Льюис первоначально предлагал эту работу Флекснеру. Флекснер имел в виду «повторную вспышку полиомиелита». Льюис доказал, что причиной болезни является фильтрующийся вирус.

Далее Флекснер пункт за пунктом рассмотрел вопросы, касающиеся института. Он указал на «одну неотложную проблему, связанную с неоконченной работой доктора Ногути». Однако он ни одним словом не упомянул Пола Льюиса.

Позднее Флекснер получил протокол вскрытия тела Льюиса и сообщение, что ученым института в Нью-Йорке удалось передать найденный им штамм вируса (они назвали его P.A.L., по инициалам Льюиса) обезьянам, и в настоящее время эксперименты продолжаются. В ответ Флекснер написал: «Благодарю вас за отчет о сравнении штаммов вируса желтой лихорадки — Ривас и P.A.L. Мне бы хотелось поговорить с вами об этом в удобное для вас время. Доктор Коул думает, что вашему виварию нужна белая краска и некоторые улучшения. Он говорил вам об этом?»

Льюис работал со смертоносными патогенами всю свою научную карьеру и ни разу не заразился. С тех пор, как умер Ногути, все работавшие с желтой лихорадкой были чрезвычайно осторожны.

В течение пяти месяцев, что Льюис работал в Бразилии, он не сообщал о деталях своих исследований, и в его лабораторном журнале нет почти никаких данных. Он умер от случайного заражения в лаборатории. Каким-то образом он заразился желтой лихорадкой.

Шоуп впоследствии пересказывал своим сыновьям слух, что Льюис, который много курил, как-то ухитрился заразить вирусом сигарету, а потом ее выкурил. Вирус проник в кровь через мелкую трещину на губе. Дэвид Льюис Андерсон вспоминал, что его отец, друг Льюиса по Филадельфии, тоже считал, что Льюиса убила зараженная сигарета.

За три года до этого Синклеру Льюису, однофамильцу Пола Льюиса, была присуждена Пулитцеровская премия за роман-бестселлер «Эроусмит», повествующий о молодом ученом, который работал в вымышленном аналоге Рокфеллеровского института. Все ученые-медики, особенно в институте, знали этот роман. Жена главного героя умирает, выкурив папиросу, зараженную смертоносным патогеном…

Флекснер написал некролог для журнала Science, где упомянул о «важных наблюдениях», сделанных Льюисом в сотрудничестве со Сьюэллом Райтом, «в отношении роли наследственных факторов при туберкулезе». Льюис работал с Райтом еще в Филадельфии; Флекснер ни словом не обмолвился о пяти годах работы Льюиса после возвращения в институт.

Тем временем Шоуп вернулся в Айову, чтобы продолжать изучение свиного гриппа: среди свиней началась следующая эпизоотия.

* * *

В 1931 г., через два года после смерти Льюиса, Шоуп опубликовал три статьи в одном номере Journal of Experimental Medicine. Они оказались в отличной компании. В том же номере вышли статьи Эвери, одна из которых была посвящена пневмококку (впоследствии эта работа привела к открытию «трансформирующего начала»), Томаса Риверса, блестящего вирусолога, и Карла Ландштейнера, который только что получил Нобелевскую премию. Все эти ученые работали в Рокфеллеровском институте.

Все три статьи Шоупа были посвящены гриппу. В список авторов одной из них он включил Льюиса. Шоуп нашел причину гриппа — во всяком случае, у свиней — и этой причиной оказался вирус. Теперь мы знаем, что вирус, обнаруженный Шоупом у свиней, был прямым потомком вируса гриппа 1918 г. — вируса, превратившего мир в мясорубку. До сих пор неясно, кто кому передал вирус — люди свиньям или свиньи людям, но первая версия представляется более вероятной.

То ли к тому времени вирус мутировал в более мягкую форму, то ли иммунная система свиней хорошо к нему адаптировалась, то ли имело место и то и другое, но у животных вирус вызывал не настолько тяжелое заболевание. Шоуп показал, что при присоединении B. influenzae в качестве вторичной инфекции болезнь могла стать чрезвычайно летальной. А позднее он установил, что антитела, полученные от людей, которые перенесли грипп 1918 г., защищали свиней от свиного гриппа.

Работа Шоупа была новаторской и смелой. Вскоре после выхода в свет статей Шоупа, с ним связался один британский ученый по имени Кристофер Эндрюс. Эндрюс и несколько его коллег упорно изучали грипп и нашли статьи Шоупа убедительными. Эндрюс и Шоуп стали близкими друзьями, Шоуп даже брал Эндрюса с собой на охоту и рыбалку туда, где всегда отдыхал с шестилетнего возраста, — на озеро Вумэн-Лейк в Миннесоте.

В 1933 г. во время небольшой вспышки человеческого гриппа в Англии Кристофер Эндрюс, Патрик Лейдлоу и Уилсон Смит, руководствуясь в основном методикой Шоупа, отфильтровали свежий человеческий материал и сумели передать грипп хорькам. Они обнаружили человеческий патоген. Им оказался фильтрующийся микроорганизм — вирус, похожий на вирус свиного гриппа, открытый Шоупом.

Будь Льюис в живых, он мог бы стать соавтором статей Шоупа и даже придать им свежести и широты. Он мог бы помочь и с другими плодотворными статьями по вирусологии. Была бы восстановлена его репутация. Шоуп не был идеален. При всех его достижениях в области изучения гриппа и не только некоторые его идеи — в том числе и относительно гриппа — были ошибочными. Льюис, с его энергией и скрупулезностью, мог бы предотвратить эти ошибки. Но это уже не имело значения.

Шоуп вскоре стал членом Рокфеллеровского института. Скорее всего, им стал бы и Льюис. Его ввели бы в святая святых. Он получил бы все, чего хотел, но не смог добиться. Он стал бы одним из тех, кто вершит науку. Можно считать, что Льюис — как человек, как личность — стал последней жертвой пандемии испанки 1918 г.