Глава тридцать пятая

Самый простой вопрос оставался и самым главным. Что вызывает грипп? Что является патогеном? Был ли прав Пфайффер, считавший, что грипп вызывает микроорганизм под названием Bacillus influenzae? А если он не прав, то какова же причина гриппа? Кто убийца?

Решение этой проблемы представляет собой хрестоматийный пример того, как ученые занимаются наукой, как находят ответы; это пример сложности природы, пример того, как возводится здание науки.

В ходе всей эпидемии бактериологи, которые занимались поиском B. influenzae, получали неоднозначные результаты. Такие опытные специалисты, как Парк и Уильямс, Льюис и Эвери, поначалу не могли выделить этот микроорганизм. Затем они усовершенствовали технику, изменили красители, используемые для окрашивания, и питательную среду, добавили к ней кровь, нагретую до определенной температуры, и сумели его найти. Парк и Уильямс стали выделять бациллу Пфайффера настолько регулярно, что Парк заверил Национальный научно-исследовательский совет: именно она и является возбудителем гриппа, его причиной. Совет поверил Парку. Льюис, несмотря на свои первоначальные сомнения, тоже поверил.

Марта Вольштейн изучала бациллу Пфайффера в Рокфеллеровском институте с 1906 г. Спустя несколько лет напряженной работы она все еще не считала, что ее эксперименты «достаточно чисто выполнены и дают достаточно стабильные результаты, чтобы можно было назвать палочку Пфайффера возбудителем». Но она продолжала ее изучать и в разгар пандемии убедилась в том, что B. influenzae действительно является причиной болезни. Она была в этом настолько уверена, что приготовленная ею вакцина содержала только бациллу Пфайффера. Работы Вольштейн убедили и других ученых Рокфеллеровского института: все они ввели себе ее вакцину, хотя у них — в отличие от подавляющего большинства жителей страны — был доступ и к разработанной в институте антипневмококковой вакцине, доказавшей свою эффективность.

Во время пандемии неспособность обнаружить бациллу Пфайффера казалась не признаком качественного научного поиска, а свидетельством некомпетентности. Когда один из армейских бактериологов не смог найти этот микроб в «культурах на кровяном агаре, взятых у 159 первых больных», медицинское управление армии прислало в лагерь другого ученого с инспекцией: он должен был провести исследование «бактериологическими методами, принятыми в госпитале базы». Но Горгас не зря создавал медицинскую службу, где занимались настоящими научными исследованиями, а не охотой на ведьм, и прибывший в лагерь специалист доложил: «…Была проведена блестящая работа. Если бы палочка гриппа присутствовала в культурах, она была бы обнаружена». Но это заключение стало достоянием ученых только после завершения эпидемии.

Между тем сама эта инспекция давала понять другим армейским бактериологам: неспособность найти в материале палочку Пфайффера означает, что они плохо работают. Примерно в то же время Эвери разработал и опубликовал новые методики, позволявшие легко выращивать этот микроорганизм. Бактериологи начали находить то, что искали. В лагере Кэмп-Закари-Тейлор бактериологи долго не могли обнаружить палочку Пфайффера. Теперь они докладывали: «Последняя олеатная среда Эвери была использована с положительным результатом». Наконец-то бактериологи стали обнаруживать бактерию везде — в 48,7% проб крови, взятой непосредственно из сердца, в 54,8% образцов тканей легких, в 48,3% образцов тканей селезенки. В Кэмп-Дикс «в каждом исследованном случае бацилла гриппа была обнаружена либо в легких, либо в верхних дыхательных путях, либо в носовых пазухах».

Во всех лагерях поиски оказывались успешными. Бактериологи Кэмп-Макартур в Техасе не были одиноки в своей решимости «обеспечить самую высокую встречаемость B. influenzae» — они находили ее в легких в 88% случаев. Но «самая высокая встречаемость» была отнюдь не результатом неопровержимых лабораторных тестов: врачи просто смотрели в микроскоп и идентифицировали бактерию по внешнему виду. Это субъективные наблюдения — они являются не доказательными, а показательными.

В Кэмп-Шерман, где смертность среди военнослужащих оказалась столь высокой, что была поставлена под сомнение квалификация лагерных врачей, последний рапорт об эпидемии стал отражением этой напряженной обстановки. В разделе, написанном бактериологом, говорилось: «Устойчивое отсутствие бациллы гриппа в различных исследованных материалах говорит против того, что эпидемия была вызвана микроорганизмом Пфайффера». Однако раздел, написанный патологоанатомом, представлял собой, строго говоря, обвинение бактериолога в некомпетентности. Патологоанатом указал, что наблюдал в микроскоп патогены, которые, по его мнению, могли быть «микробами Пфайффера», и что «не все бактерии, присутствовавшие у больных во время этой эпидемии, были обнаружены методами выращивания культур».

Гражданские исследователи выделяли палочку Пфайффера с такой же регулярностью. И все же, несмотря на постоянное присутствие в образцах B. influenzae Пфайффера, картина по-прежнему сбивала с толку. Палочка Пфайффера редко обнаруживалась одна — даже с учетом того, что среда Эвери подавляла рост пневмококков и гемолитических стрептококков, которые часто присутствовали у больных гриппом.

В некоторых же случаях палочка гриппа не обнаруживалась вовсе. Особенно часто исследователям не удавалось найти палочку Пфайффера в легких пациентов, которые умирали быстро. По меньшей мере в трех лагерях — Кэмп-Фримонт в Калифорнии, Кэмп-Гордон и Кэмп-Уилер в Джорджии — бактериологи, будучи не в состоянии обнаружить бациллу Пфайффера в подавляющем большинстве случаев, просто записывали жертв гриппа как умерших «от других респираторных заболеваний» — чтобы не попасть под огонь критики. Иногда даже опытные исследователи не могли найти B. influenzae. В Чикаго Д. Дэвис изучал палочку Пфайффера в течение десяти лет, но обнаружил ее лишь в пяти из 62 случаев гриппа. В Германии, где Пфайффер по-прежнему оставался одной из влиятельнейших фигур в медицинской науке, некоторые исследователи тоже оказались не в состоянии выделить бациллу, хотя сам Пфайффер продолжал настаивать, что именно она и есть причина болезни.

Эти результаты вызывали все больше сомнений относительно этиологической роли палочки Пфайффера. Ученые не сомневались в правдивости тех, кто ее находил. Они не сомневались в том, что бацилла могла вызывать болезнь и убивать. Но они начали сомневаться в том, что ее присутствие в образцах это доказывает.

Были и другие вопросы. В разгар эпидемии, испытывая сильнейшее давление из-за нехватки времени, многие бактериологи намеренно снижали качество исследований в надежде получить быстрый результат. Один ученый заметил: «Требуется по меньшей мере три недели упорного труда, чтобы исследовать и идентифицировать различные виды стрептококков из капли нормальной мокроты, размазанной по питательной среде. Чем же, кроме недобросовестности, можно объяснить тот факт, что два лаборанта за год способны исследовать бактериальную флору дыхательных путей 100 больных гриппом и 50 человек контрольной группы?»

Парка и Уильямс никак нельзя было обвинить в недобросовестности. Они практически первыми заявили, что B. influenzae — вероятный возбудитель гриппа и причина эпидемии. В середине октября Парк все еще придерживался этой позиции: «Бациллы гриппа были обнаружены почти во всех случаях явной гриппозной инфекции. В осложненных пневмониями случаях они обнаруживались в ассоциации либо с гемолитическим стрептококком, либо с пневмококками. В одном случае причиной бронхопневмонии послужила исключительно бацилла гриппа. Результаты, полученные департаментом здравоохранения Нью-Йорка, согласуются с данными военно-морского госпиталя в Челси».

Основываясь на этой уверенности, они с Уильямс приготовили и распространили вакцину.

Но даже Парк и Уильямс соглашались на компромиссы. И теперь, когда эпидемия шла на убыль, они продолжили свои исследования более тщательно и продуманно. У них всегда лучше всех получалось проверять гипотезы, выискивать недостатки, улучшать и усовершенствовать оригинальные работы других исследователей. Теперь же они начали серию новых экспериментов — главным образом для того, чтобы побольше узнать о микроорганизме (в надежде усовершенствовать вакцину и сыворотку) и проверить свою собственную гипотезу о бацилле Пфайффера как о причине гриппа. Они выделили B. influenzae у 100 больных и вырастили на этом материале 20 чистых культур. Затем они инъецировали эти культуры кроликам, выждали время, необходимое для выработки иммунного ответа, забрали у кроликов кровь, с помощью центрифугирования получили осадок и выполнили следующие этапы приготовления сыворотки. Когда сыворотку каждого кролика добавляли в пробирки к бактериям, использованным для инфицирования кроликов, антитела сыворотки агглютинировали бактерии, прикрепляясь к ним и вызывая образование конгломератов, то есть видимых невооруженным глазом комков.

Парк и Уильямс не были удивлены этим результатом — а вот другой результат оказался для них неожиданностью. Когда они начали испытывать различные сыворотки против других культур бациллы Пфайффера, то наблюдали агглютинацию только в четырех случаях из 20. Сыворотка не связывала бациллы Пфайффера в остальных 16 пробирках. Не происходило ничего. Они повторили эксперимент — и получили те же результаты. Во всех бактериальных культурах — и это было совершенно точно — содержалась только бацилла Пфайффера. Ошибки быть не могло. Все 20 сывороток должны были связывать и агглютинировать бактерии тех же культур, которые использовались для инфицирования конкретного кролика. Но только четыре из 20 разных сывороток связывали другие бактерии из другой культуры бациллы Пфайффера.

В течение десяти лет ученые пытались создать вакцину и антисыворотку против бациллы Пфайффера. Пытался и сам Флекснер — уже после ухода Льюиса из института. Успеха не добился никто.

И теперь Парк и Уильямс, кажется, поняли почему. Они решили, что палочка инфлюэнцы подобна пневмококку. Существуют десятки штаммов пневмококков. Типы I, II и III достаточно широко распространены, чтобы можно было изготовить вакцину и сыворотку, которые способны защитить больного от всех трех штаммов (хотя, конечно, и вакцина, и сыворотка наиболее эффективны в отношении типов I и II). Так называемый тип IV оказался вовсе не типом — это название стало собирательным обозначением совокупности всех «других» пневмококков.

По мере дальнейшего изучения бациллы Пфайффера Парк и Уильямс все больше и больше убеждались: вид B. influenzae точно так же включает в себя десятки штаммов, которые отличаются друг от друга настолько, что сыворотка, эффективная в отношении одного штамма, не работает против других. И действительно, Анна Уильямс сумела обнаружить «десять различных штаммов у десяти разных больных».

Итак, в начале 1919 г. Парк и Уильямс изменили свою позицию. Они заявили: «Свидетельство множественности штаммов, как представляется, полностью противоречит представлению о том, что палочка гриппа является причиной пандемии. На наш взгляд, мы едва ли пропустили бы эпидемический штамм в таком большом количестве случаев, в изобилии получая при этом другие штаммы. Палочки гриппа, так же как пневмококки и стрептококки, являются, вероятнее всего, очень важными вторичными инфицирующими агентами».

Теперь они считали, что бацилла Пфайффера не является причиной гриппа. Анна Уильямс записала в своем дневнике: «Все больше и больше данных за то, что причина гриппа — фильтрующийся вирус».

Многие другие ученые тоже начали склоняться к этому мнению. Уильям Маккаллум из Университета Хопкинса писал: «В Кэмп-Ли мы практически не находили палочку гриппа… В госпитале Университета Хопкинса она была редкой находкой… Так как было обнаружено, что пневмонию вызывает множество различных бактерий, часто в сложных сочетаниях, потребовалось бы специальное обоснование, что один из этих микроорганизмов является причиной первичного заболевания. А поскольку данный микроорганизм далеко не всегда присутствует в организме больного, основания считать его возбудителем представляются весьма шаткими. Судя по всему, причиной эпидемии является какая-то другая форма живого вируса, который не распознается микроскопическими методами с окраской и не может быть выделен и культивирован доступными в настоящее время методами».

Но тема оставалась спорной. Не было никаких данных за существование фильтрующегося вируса, если не считать негативных. А гипотезу, что грипп вызывается вирусом, уже проверяли далеко не последние ученые. В самом начале второй волны в Соединенных Штатах Розенау предположил, что убийцей является фильтрующийся вирус. Вернее, он это заподозрил еще в 1916 г. Интуиция подтолкнула его провести обширные и тщательно продуманные эксперименты с участием 62 добровольцев — моряков с Бостонской военно-морской гауптвахты. Он собирал мокроту и кровь живых больных, готовил эмульсии из легочной ткани умерших, разбавлял пробы физиологическим раствором, центрифугировал, отсасывал супернатант и пропускал его сквозь фарфоровый фильтр, а затем пытался всеми мыслимыми способами заразить добровольцев болезнью. Он перепробовал все — инъекции, ингаляции. Он закапывал жидкость в нос, в глотку и даже в глаза, используя массивные, угрожающие жизни дозы. Ни один из добровольцев не заболел. Умер один из врачей, участвовавших в эксперименте.

Один немецкий ученый тоже пытался опрыскивать глотки добровольцев отфильтрованным носовым секретом, но ни один из испытуемых не заболел гриппом. В Чикаго группе исследователей также не удалось заразить добровольцев гриппом путем введения им отфильтрованного секрета больных гриппом. Ничего не вышло и у ученых военно-морской лаборатории в Сан-Франциско.

Только один ученый сообщил об успешном заражении испытуемых фильтратом — Шарль Николь из Пастеровского института. Но вся серия экспериментов Николя ограничилась работой с десятком людей и обезьян. Он использовал четыре различных способа передачи заболевания и заявил, что успешными оказались три из них. Во-первых, он закапывал фильтрат в носовые ходы обезьян, и те, по его словам, заболевали гриппом. В этом не было ничего невозможного, хотя обезьяны почти никогда не болеют человеческим гриппом. Николь также вводил фильтрат в слизистые оболочки глаза обезьян, что тоже приводило к заболеванию. Теоретически это тоже было возможно, но еще менее вероятно. Николь также утверждал, что заразил двух добровольцев гриппом путем подкожной инъекции отфильтрованной крови больных обезьян. Оба добровольца действительно заболели гриппом. Однако они не могли заразиться при помощи метода, описанного Николем, это исключено. В 1928 г. он получил Нобелевскую премию. Но его эксперименты были поставлены некорректно.

Таким образом, за отсутствием других внятных гипотез, многие ученые — в том числе из Рокфеллеровского института — остались верны гипотезе Пфайффера. Ее по-прежнему придерживался и Юджин Опи, лучший ученик Уэлча в «Хопкинсе», ушедший затем в Университет Вашингтона в Сент-Луисе, чтобы преобразовать его по принципу Университета Джонса Хопкинса. Опи возглавлял работу лаборатории в рамках армейской комиссии по пневмонии. В 1922 г. он и несколько других членов комиссии опубликовали свои результаты в книге «Эпидемические респираторные заболевания» (Epidemic Respiratory Disease). Одним из соавторов был Томас Риверс, который к тому времени уже начал работать с вирусами: в 1926 г. он определит разницу между вирусами и бактериями, заложит основы вирусологии как отдельной научной дисциплины и станет одним из ведущих вирусологов мира. Но в течение первых пяти лет после войны он продолжал исследовать бациллу Пфайффера и, даже приступив к вирусологическим исследованиям, написал о ней множество статей. Он вспоминал: «Мы научились выделять палочки гриппа у каждого больного гриппом… Вследствие этого мы быстро пришли к выводу, что именно они стали причиной пандемии».

Дело дошло до того, что почти все исследователи стали доверять только результатам собственных работ. Если они в больших количествах обнаруживали палочку гриппа, то считали, что это и есть причина заболевания. Если не находили, то отвергали эту гипотезу.

Только очень немногие ученые сумели, не зацикливаясь на результатах своих исследований, отступить от прежних принципов. Среди этих немногих были Парк и Уильямс. Они продемонстрировали удивительную открытость и оказались готовы посмотреть свежим взглядом на результаты своих собственных экспериментов.

Парк и Уильямс убедили себя — и многих других — в том, что бацилла Пфайффера не является причиной гриппа. А затем двинулись дальше. Работы по гриппу они прекратили — отчасти потому, что утратили веру в их необходимость, а отчасти потому, что муниципальная лаборатория Нью-Йорка потеряла финансирование и денег на серьезные исследования стало не хватать. К тому же оба постарели.

Однако на протяжении 1920-х гг. другие исследователи продолжали работать над проблемой гриппа. По мнению Бёрнета, она на долгие годы стала главной в медицинской науке.

Англичанин Александр Флеминг, вслед за Эвери, сосредоточился на разработке сред, благоприятных для роста B. influenzae. В 1928 г. он оставил незакрытой чашку Петри с культурой растущих в ней стафилококков. Два дня спустя он обнаружил в чашке плесень, которая подавила рост бактерий. Он извлек из плесени вещество, подавляющее рост бактерий, и назвал его пенициллином. Флеминг обнаружил, что пенициллин убивал стафилококк, гемолитический стрептококк, пневмококк, гонококк, дифтерийную палочку и другие бактерии, но не трогал бациллу Пфайффера. Флеминг не попытался превратить пенициллин в лекарство. Для него была настолько важна палочка гриппа, что пенициллин он использовал исключительно для того, чтобы помочь ее росту, убивая бактерии, загрязнявшие чистую культуру B. influenzae. По его словам, он использовал пенициллин «для выделения бацилл инфлюэнцы». Эта «специальная селективная техника выращивания культур» позволила ему обнаружить B. influenzae на деснах, в носовой полости и в небных миндалинах практически всех обследованных им пациентов.

(Флеминг никогда не рассматривал пенициллин как антибиотик. К этой мысли спустя десять лет пришли Говард Флори и Эрнст Чейн: благодаря наблюдению Флеминга они при финансовой поддержке фонда Рокфеллера сумели сотворить чудо-лекарство. Пенициллин был таким редким и таким мощным лекарством, что во время Второй мировой войны в американской армии его применяли повторно, извлекая из мочи больных. В 1945 г. Флори, Чейн и Флеминг получили Нобелевскую премию.)

В 1929 г. на большой конференции по гриппу Уэлч дал свою оценку текущим исследованиям: «Лично я вижу мало оснований считать причиной именно палочку гриппа. И даже если такие выдающиеся исследователи, как, например, доктор Опи, считают, что все данные свидетельствуют в пользу бациллы Пфайффера, и, более того, ожесточенно утверждают, что неспособность других бактериологов ее обнаружить обусловлена техническими ошибками и отсутствием должной квалификации, едва ли здесь нет места дальнейшим исследованиям. Мне всегда нравилась мысль, что причиной гриппа, возможно, является неизвестный вирус… обладающий чрезвычайной способностью настолько снижать сопротивляемость организма — во всяком случае, что касается дыхательных путей, — что любой микроорганизм может вторгаться и вызывать острые респираторные расстройства и пневмонию».

В 1931 г. сам Пфайффер все еще утверждал, что из всех до сих пор описанных микроорганизмов именно патоген, который он назвал Bacillus influenzae и который неофициально носил его имя, «имеет наибольшие основания претендовать на роль первичного этиологического агента гриппа». Однако он признавал, что «единственным конкурентом может быть лишь до сих пор не выявленный фильтрующийся вирус».

* * *

Эвери продолжал работать с палочкой гриппа еще несколько лет после окончания пандемии. Его ученик Дюбо вспоминал: «Научные проблемы были, можно сказать, навязаны ему окружением». Дюбо имел в виду, что Рокфеллеровский институт влиял на его выбор предмета изучения. Если какая-то проблема интересовала Флекснера и Коула, Эвери начинал искать ее решение.

Эвери добился впечатляющего прогресса, доказав, что пассаж бациллы через организмы животных делал ее более летальной. Что еще важнее, он сумел выделить факторы крови, благоприятствовавшие росту B. influenzae, обозначив их как X и Y. Это была чрезвычайно важная работа — работа, ставшая вехой на пути к пониманию питательных потребностей и метаболизма бактерий.

Вера в то, что бацилла Пфайффера является возбудителем гриппа, постепенно угасала, а вместе с этим уменьшалось и давление на Эвери со стороны руководства института. Сам Эвери поначалу тоже был склонен считать, что бацилла вызывает грипп, но в итоге и он присоединил свой голос к ученым (их становилось все больше и больше), полагавшим, что палочку гриппа напрасно считали возбудителем. Настоящего интереса к изучению этого микроорганизма у Эвери не было, а параллельно он продолжал заниматься пневмококками. Эпидемия вновь напомнила о смертоносной природе пневмонии — ведь при гриппе убивала именно она. Она оставалась «предводителем вестников смерти» и была главной мишенью для Эвери. Он вернулся к полноценному изучению пневмококков и занимался этой проблемой до конца своей научной карьеры.

Шли месяцы и годы. Эвери, казалось, ограничил свой мир текущими исследованиями. Он всегда отличался чрезмерной сосредоточенностью. Теперь фокус его внимания сузился до предела. Даже Дюбо замечал: «Меня часто удивляло, а иногда и поражало, что область научных интересов Эвери была не такой широкой, как можно было бы предположить, учитывая его репутацию, а также разнообразие и важность его научных достижений». И вновь слово Дюбо: «Он не слишком старался следовать современным тенденциям в науке или иных интеллектуальных сферах, он всегда был сосредоточен лишь на том, что имело непосредственное отношение к текущей проблеме, которой он занимался. В лаборатории он ограничивался узким набором методик, редко что-то меняя или добавляя».

Круг его интересов сужался до тех пор, пока не ограничился одним предметом — пневмококком. Казалось, его ум стал не только воронкой, но и линзой — линзой, которая собирала весь свет, всю информацию мира в одной-единственной точке. Он не просто сидел над воронкой, изучая отфильтрованные данные. Он копал все глубже и глубже, пока не зарывался так глубоко, что единственным источником света оставался луч, собранный линзой, которую он нес с собой. Он видел лишь светящуюся точку.

Эвери и дальше сужал фокус: теперь его интересовал один-единственный признак пневмококка — его полисахаридная капсула, которая покрывала бактерию так же, как глазурь покрывает драже M&M's. Иммунная система с большим трудом атакует пневмококки, одетые капсулами, и они быстро и беспрепятственно размножаются в легких, зачастую приводя к смерти. Пневмококки, лишенные капсул, лишены и вирулентности. Иммунная система легко их распознает и уничтожает.

В столовой института, сидя на удобных стульях, ломая свежие французские багеты и запивая их — чашка за чашкой — ароматным кофе, ученые за обедом учились друг у друга. За каждым столом было восемь мест, но обсуждение, как правило, вел один из старших коллег. Эвери говорил мало, хотя по возрасту и статусу имел на то полное право. Однако он доминировал в обсуждении по-своему, задавая крайне узконаправленные вопросы по текущей проблеме и ожидая от коллег идей, которые могли бы оказаться полезными.

Он постоянно пытался привлекать к делу людей, чьи знания и квалификация дополняли бы его собственные. Ему был нужен биохимик, и он, начиная с 1921 г., снова и снова заманивал к себе Майкла Хайдельбергера, блестящего молодого биохимика, работавшего в то время в лаборатории будущего нобелевского лауреата Карла Ландштейнера. Хайдельбергер вспоминал: «Эвери поднялся ко мне из своей лаборатории, показал флакончик с грязно-серой жидкостью и сказал: "Смотри, мой мальчик, в этом флаконе — вся тайна бактериальной специфичности. Когда ты начнешь над ней работать?"».

Во флаконе был раствор пневмококковых капсул. Эвери выделял материал из крови и мочи больных пневмонией. Он был уверен, что в капсулах скрыта тайна: она поможет научить иммунную систему противостоять пневмококкам. Скорее бы раскрыть эту тайну… В итоге Хайдельбергер — как и многие другие — все же присоединился к Эвери. Эвери же по-прежнему неукоснительно следовал своей привычной рутине. Он жил на 67-й улице, а институт располагался на перекрестке 66-й улицы и Йорк-авеню. Каждое утро он шел пешком из дома в лабораторию, одетый в один и тот же серый костюм, входил в здание института и на лифте поднимался в лабораторию, на седьмой этаж, где надевал светло-коричневый лабораторный халат. В особых случаях, когда в лаборатории происходило что-то необычное, Эвери облачался в белый халат.

Однако в его работе не было ничего рутинного. Все свои эксперименты он проводил за лабораторными столами — изначально это были обычные деревянные конторские столы. Оборудование оставалось простым, почти примитивным. Эвери не любил сложную новомодную технику. Во время эксперимента, как вспоминал один его коллега, он становился предельно сосредоточенным: «Его движения были скупы, но точны и изящны; казалось, все его существо сливалось с одним-единственным четко очерченным аспектом реальности, который он в тот момент исследовал. Любой беспорядок отступал… возможно, просто потому, что вокруг него все, казалось, было организованным».

Каждый эксперимент творил свой собственный мир, в котором равно были возможны радость и отчаяние. Он оставлял культуры в термостате на ночь, и каждое утро он и его молодые коллеги подходили к термостату, не зная, что обнаружат. В такие мгновения Эвери, обычно спокойный и сдержанный, становился напряженным: лицо его выражало одновременно и нетерпение, и страх.

В 1923 г. Эвери и Хайдельбергер потрясли научный мир, доказав, что капсулы пневмококков действительно порождают иммунный ответ. Капсулы состоят исключительно из углеводов. До этого считалось, что только белки или вещества, содержащие белки, способны продуцировать иммунный ответ.

Эта находка подстегнула Эвери и его коллег. Он еще упрямее, чем раньше, сосредоточился на капсулах, отложив в сторону все остальные проблемы. Он полагал, что именно в капсуле находится ключ к разгадке специфической реакции иммунной системы, ключ к созданию эффективного метода лечения или профилактической вакцины, ключ к победе над убийцей. Эвери был уверен: то, что он искал в пневмококках, можно будет приложить и к другим бактериям.

Позже, в 1928 г., англичанин Фред Гриффит опубликовал статью о поразительном, но странном открытии. Ранее Гриффит открыл, что пневмококки всех известных типов бывают как с капсулами, так и без. Вирулентные пневмококки обладали капсулами, а пневмококки, лишенные капсул, легко уничтожались иммунной системой. Теперь же он обнаружил нечто еще более странное. Он убил вирулентные пневмококки, одетые капсулами, и ввел убитые пневмококки мышам. Так как бактерии были мертвы, мыши выжили. Он ввел мышам пневмококки без капсул. Пневмококки без капсул не вирулентны, и мыши снова выжили. Их иммунная система уничтожила «голые» пневмококки. А потом Гриффит попытался заразить мышей смесью живых, не вирулентных бактерий, лишенных капсул, и мертвых инкапсулированных пневмококков.

Мыши погибли. Каким-то образом живые пневмококки получили капсулы. Что-то их изменило. Когда эти новые пневмококки выделяли из мышей и выращивали в культуре, они росли с капсулами — как будто унаследовали их.

Казалось, открытие Гриффита обессмыслило всю прежнюю работу Эвери, всю его жизнь. Иммунная система зиждется на специфичности. Эвери считал, что капсула — ключ к специфичности. Но если пневмококк мог изменяться, это подрывало все, во что верил Эвери, все, что он считал доказанным. Несколько месяцев он пытался отмахнуться от работы Гриффита, надеясь, что тот ошибся. Но потом отчаяние надломило Эвери. Он на полгода оставил лабораторию — у него обнаружился гипертиреоз, который часто развивается на фоне стресса. К его возвращению Майкл Доусон, один из молодых ученых, которого Эвери попросил проверить результаты Гриффита, подтвердил правоту англичанина. Эвери пришлось смириться.

Теперь он начал копать в другом направлении. Надо было понять, каким образом один вид пневмококка превращается в другой. Эвери в то время было уже почти 60 лет. Томас Гексли уверял: «Ученый, которому за шестьдесят, приносит науке больше вреда, чем пользы». Однако Эвери был как никогда сосредоточен на своей задаче.

В 1931 г. Доусон, уже работавший в Колумбийском университете, но продолжавший сотрудничать с Эвери, сумел превратить — в пробирке — пневмококк, лишенный капсулы, в пневмококк с капсулой. На следующий год сотрудникам лаборатории Эвери тоже удалось этого добиться — они воспользовались бесклеточным экстрактом из взвеси убитых инкапсулированных пневмококков, и бактерии без капсул превратились в бактерии с капсулой.

Молодые сотрудники уходили, Эвери оставался. К концу 1930-х гг. он работал с Колином Маклаудом и Маклином Маккарти, и они направили все свои усилия на то, чтобы понять, как же происходит это превращение. Если Эвери и раньше требовал безукоризненной точности, то теперь он начал требовать совершенства, полной непогрешимости. Они вырастили огромное количество вирулентных пневмококков типа III и провели даже не часы, не дни, а месяцы и годы, разрушая бактерии и исследуя их составляющие в попытках разобраться, в чем дело. Работа была до крайности скучной и утомительной, а все опыты неизменно заканчивались неудачей.

Медицинские журналы начали забывать про Эвери. Отчасти это объяснялось тем, что Эвери позволял вносить свое имя в список авторов только в тех случаях, когда лично выполнял какой-либо эксперимент в ходе исследования, ставшего темой статьи, — вне зависимости от своего концептуального вклада в работу или от частоты обсуждения идеи с исследователем. (Со стороны Эвери это было крайне великодушно: обычно шеф лаборатории ставит свое имя под статьей любого сотрудника. Дюбо вспоминал, что проработал под его руководством 14 лет: шеф повлиял практически на все его исследования, но лишь под четырьмя статьями Дюбо стоит имя Эвери. Другой молодой ученый говорил: «Я всегда искренне гордился, что был сотрудником Эвери… но был очень удивлен, когда вдруг понял, что у нас нет ни одной совместной статьи».)

Но Эвери публиковал мало статей еще и потому, что ему было не о чем сообщать. Работа шла чрезвычайно медленно, приходилось преодолевать и чисто технические ограничения. «Разочарование — это мой хлеб насущный, — говорил он. — Я питаюсь разочарованием». Но это был весьма скудный рацион. Эвери уже подумывал оставить эту работу, оставить науку. Но наступал новый день, и практически с рассвета до заката Эвери думал только о своем деле. С 1934 по 1941 г. он не опубликовал ничего. Ничего. На ученого такая «засуха» всегда действует удручающе. Он расписывается в неспособности к исследованиям, и собственная жизнь кажется ему никчемной. Однако даже в разгар «засухи» Эвери говорил одному своему молодому коллеге, что есть два типа исследователей: «Многие ходят по кругу, собирая самородки с поверхности, и как только завидят самородок, добавляют его в свою коллекцию… А ученые другого типа не интересуются самородками. Они копают глубокую шахту в одном месте, надеясь обнаружить золотую жилу. И, конечно, наткнувшись на жилу, такой ученый делает огромный шаг вперед».

К 1940 г. он докопался до таких глубин, что был уверен — до золотой жилы уже рукой подать. С 1941 по 1944 г. — опять молчание. Но теперь причина была в другом. Теперь он работал над проблемой, которой заинтересовался так, как никогда в жизни ничем не интересовался. Теперь он был уверен, что доберется до цели. Хайдельбергер вспоминал: «Эвери приходил и говорил о трансформирующей субстанции… Что-то подсказывало ему, что эта трансформирующая субстанция — нечто по-настоящему фундаментальное для биологии… для понимания самой сути жизни».

Эвери любил восточную поговорку «Собака лает — караван идет». Ему было нечего публиковать, потому что он работал в основном методом исключения. Но он продвигался вперед. Он смог выделить вещество, трансформирующее пневмококк. Теперь он анализировал это вещество, исключая одну возможность за другой.

Сначала были исключены белки. Ферменты, расщепляющие белки, не действовали на таинственную субстанцию. Потом он исключил липиды — соединения жирных кислот. Другие ферменты, которые разрушают липиды, тоже не влияли на трансформирующую способность субстанции. Эвери исключил и углеводы. То, что осталось, было богато нуклеиновыми кислотами, но выделенный Дюбо фермент, который расщеплял рибонуклеиновые кислоты, не действовал на субстанцию. На каждый из этих этапов уходило по несколько месяцев, иногда — лет. Но теперь цель была близка.

В 1943 г. Эвери официально ушел в отставку и стал почетным профессором института. Но его уход на пенсию ничего не изменил. Он продолжал работать, как и раньше: экспериментируя, борясь и сужая область поиска. В том году он написал о своих необычных находках младшему брату, врачу, а в апреле известил о них совет научных директоров. Эти находки могли произвести революцию в биологии, а доказательства были более чем убедительными. Другие ученые, имея на руках такие данные, уже поспешили бы их опубликовать. Но Эвери медлил. Один из младших коллег однажды спросил его: «Фесс, чего вам еще надо?»

Но давным-давно он уже обжегся, когда опубликовал свою первую работу, в которой связал воедино бактериальный метаболизм, вирулентность и иммунитет. Тогда он совершил ошибку — и никогда не забывал о том давнем унижении. Вот и теперь он лишь упорнее работал… Наконец, в ноябре 1943 г. он, Маклауд и Маккарти отправили в Journal of Experimental Medicine, основанный еще Уэлчем, статью под длинным заголовком: «Изучение химической природы субстанции, индуцирующей трансформацию типов пневмококков. Индукция трансформации фракцией дезоксирибонуклеиновой кислоты, выделенной из пневмококков типа III». Статья была опубликована в феврале 1944 г.

ДНК, дезоксирибонуклеиновая кислота, была выделена и идентифицирована в конце 60-х гг. XIX в. одним швейцарским ученым. Никто не знал, зачем она. Генетики отмахнулись от этого открытия. Молекула казалась им слишком простой — едва ли она имела какое-то отношение к генам или наследственности. Генетики были убеждены, что носители генетического кода — белки, отличающиеся намного более сложным строением. Эвери, Маклауд и Маккарти писали: «Индуцирующую субстанцию можно уподобить гену, а капсулярный антиген, который продуцируется в ответ на ее действие, можно считать генным продуктом».

Эвери обнаружил, что веществом, превращающим пневмококк без капсулы в пневмококк с капсулой, является ДНК. После того, как пневмококк изменялся, его потомки наследовали это изменение. Эвери показал, что носителем генетической информации является ДНК и что гены — это ее участки.

Его эксперименты были тонкими, изящными и неопровержимыми. Коллеги из Рокфеллеровского института провели подтверждающие опыты с B. influenzae Пфайффера.

Историки науки спорят, насколько сильно и непосредственно статья Эвери повлияла на научный мир, — во многом из-за мнения одного молекулярного биолога и генетика, Гюнтера Стента: он считал, что эта работа «в течение следующих восьми лет незначительно повлияла на общепринятые представления о механизме наследственности». Выводы Эвери действительно далеко не сразу были приняты научным сообществом.

Но ученые, которых это касалось непосредственно, встретили его открытие с радостью.

Еще до того, как Эвери открыл (и доказал), что ДНК является носителем генетического кода, его всерьез рассматривали как кандидата на получение Нобелевской премии за вклад в развитие иммунохимии. Но теперь прогремел взрыв — вышла его революционная статья. Вместо того, чтобы присудить ему премию, Нобелевский комитет нашел его статью слишком революционной, слишком неожиданной. Премия придала бы весомости этому открытию, и Нобелевский комитет не мог пойти на такой риск — во всяком случае до тех пор, пока оно не будет подтверждено другими учеными. В официальной истории Нобелевского комитета сказано: «Те результаты — и это было совершенно очевидно — имели фундаментальное значение, но Нобелевский комитет счел целесообразным подождать, пока вопрос не прояснится…»

Другие ученые горели желанием помочь вопросу «проясниться».

Джеймс Уотсон, совместно с Фрэнсисом Криком открывший структуру ДНК, писал в своей знаменитой автобиографической книге «Двойная спираль»: «…Господствовало мнение, что гены — это особый тип белковых молекул. Однако… бактериолог Освальд Эвери проводил в нью-йоркском Рокфеллеровском институте свои опыты, которые показали, что наследственные признаки могут быть переданы от одной бактериальной клетки другой при помощи очищенного препарата ДНК… Опыты Эвери заставляли предположить, что все гены состоят из ДНК… Конечно, были и такие ученые, которые полагали, что доказательств в пользу ДНК собрано все еще недостаточно, и предпочитали считать гены молекулами белка. Однако Фрэнсиса [Крика] мнение этих скептиков не беспокоило… Ученые, вопреки повсеместному убеждению, которое поддерживают их любящие мамочки и газеты, нередко бывают не только узколобыми и скучными, но и просто глупыми».

Уотсон и Крик были не единственными учеными, которые охотились за главным, величайшим трофеем — ключом к наследственности и, возможно, к разгадке тайны жизни, — и не только они сразу же поняли значение работы Эвери. Химик Эрвин Чаргафф, чьи открытия имели для Уотсона и Крика решающее значение, поскольку помогли им определить пространственную структуру молекулы ДНК, заметил: «Эвери дал нам первый текст на новом языке — вернее, показал нам, где его искать. И я решил найти этот текст».

Макс Дельбрюк, изучавший вирусы, чтобы разобраться в природе наследственности, говорил: «Эвери очень внимательно следил за тем, что мы делали, а мы внимательно следили за тем, что делал он… Было понятно, что он открыл нечто весьма интересное».

Сальвадор Лурия (университетский преподаватель Уотсона), работавший с Дельбрюком, также опроверг утверждение Стента, будто на данные Эвери никто не обратил внимания. Лурия вспоминал, как однажды они с Эвери за обедом в столовой Рокфеллеровского института обсуждали важность его работы: «Если кто и говорит, что мы ничего не знали, то это полная чушь».

Питер Медавар как-то заметил, что темные века ДНК подошли к концу в 1944 г., когда явился Эвери. Медавар назвал его работу «самым интересным и важным экспериментом XX в.».

Макфарлейн Бёрнет, как и Эвери, изучал инфекционные болезни, а не гены, но в 1943 г. он посетил лабораторию Эвери и был поражен до глубины души. Эвери, сказал Бёрнет, «сделал не что иное, как выделил чистый ген в форме дезоксирибонуклеиновой кислоты».

На самом деле достижение Эвери было классикой фундаментальной науки. Он начал свои исследования в поисках лекарства от пневмонии, а закончил их, по словам Медавара, «созданием науки — молекулярной биологии».

Уотсон, Крик, Дельбрюк, Лурия, Медавар и Бёрнет — все они стали нобелевскими лауреатами.

Эвери эту премию так и не получил.

Рокфеллеровский университет — бывший Рокфеллеровский институт медицинских исследований — назвал его именем один из входов на территорию (такой чести не удостаивался никто). Национальная медицинская библиотека опубликовала в интернете серию биографий выдающихся ученых, и первым в этом почетном списке был Эвери.

Освальду Эвери было 66 лет, когда он опубликовал статью о «трансформирующем начале». Он умер 11 лет спустя, в 1955 г., через два года после того, как Уотсон и Крик расшифровали структуру ДНК. Он умер в Нэшвилле, куда переехал, чтобы жить ближе к брату и его семье. Дюбо сравнил его смерть со смертью Уильяма Генри Уэлча в 1934 г. и процитировал речь Саймона Флекснера на похоронах Уэлча: «Тело его страдало, но разум делал все, чтобы мир по-прежнему видел его спокойствие — спокойствие, ставшее для него знаменем и щитом. Душка, врач и всеобщий любимец, умер, как и жил, сохраняя ясность ума и спокойную отстраненность».