ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В ловушке

Когда кризис начался, мне захотелось сбежать. Так я всегда поступала с раннего детства. Не знаю, что изменилось на этот раз, но почему-то впервые в жизни я не убежала. Я прыгнула, не зная, где приземлюсь.

Когда я говорю «сбежать», я сразу вспоминаю мать. Она сбежала, когда мне было двадцать два.

Мама родом из Ирландии; в 17 лет она встретила моего отца, влюбилась и переехала с ним в Израиль. А в сорок два вернулась в Ирландию — якобы ухаживать за больной матерью. Через месяц после отъезда она призналась мне по телефону, что возвращаться к нам не планирует. А спустя много лет подтвердила, что у нее тогда тоже случился кризис среднего возраста, — что любопытно, ровно в сорок два, как у меня. В двадцать два я этого не понимала. Но позже я спросила ее, переживала ли она кризис, ко­гда возвращалась в Ирландию, и она ответила: «О да-а-а».

К счастью, в отличие от нее, у меня был хороший брак. Она сбежала, потому что ей пришлось; я осталась, потому что смогла.

Я знаю, что сожалеть о прошлом бессмысленно и не стоит перемалывать то, что осталось позади. Но мне жаль, что я узнала обо всем так поздно. На самом деле больше всего я жалею о том, что мама никогда не объясняла мне, как вести себя в кризисные моменты жизни, а ведь большинству из нас такие разговоры очень бы помогли. Обычно мамы рассказывают нам про месячные и про то, откуда появляются дети. Если повезет, могут рассказать о том, как купать младенцев, и о прочих важных вещах. Но никто не предупреждает, что после сорока женщины обычно сходят с ума, а я считаю, что должна быть хотя бы информационная брошюрка на эту тему!

В день, когда мама сказала, что не вернется, я полезла в ее шкаф за курткой, потому что замерзла. Я надела куртку. Она пахла дымом, как и все мамины вещи. Тогда я гостила у родителей с друзьями из университета. Они смеялись внизу.

Я запустила руку в карман и достала самокрутку, о которой мама, видимо, забыла. Она была старая, высохшая, и некоторое время я просто таращилась на нее. А потом меня осенило, почему она вечно расставляла по дому благовония, почему запиралась в ванной, а когда выходила, я обнаруживала на полу и в туалете рассыпанный табак. В детстве я собирала его в ладошку, нюхала и думала, что в жизни не стану курить, потому что это гадко. В восемь лет я из любопытства попробовала и глубоко затянулась. Закашлялась и подумала: ну как можно любить сигареты так сильно, как любит мама? Теперь я понимаю: для нее курение было отдушиной, как для меня еда.

Чуть позже, после того как я выкурила старую самокрутку и посмеялась над этим с друзьями, мама позвонила мне в слезах. Я закрылась наверху с телефоном, и она призналась, что ушла от отца. Я плакала, но очень тихо, чтобы не расстраивать ее еще больше. Я была счастлива, что она наконец это сделала. Я знала, что так будет правильно, что их отношения трещат по швам, но мне было невыносимо думать о том, что им обоим больно. Ни один ребенок не хочет видеть, как его родители страдают, что бы ни случилось. В какой-то момент у меня сорвался голос, и она поняла, что я плачу. Мне хотелось, чтобы она обняла меня и сказала: «Все будет хорошо». А вместо этого она спросила, почему я плачу, как будто все происходящее не имело ко мне ровно никакого отношения.

***

Благодаря маме я узнала об американском телесериале «Династия». Однажды я пришла из школы и увидела, что она сидит на любимом диване и курит «Мальборо». Она воодушевленно сообщила, что этот знаменитый сериал наконец покажут в Израиле, и предложила посмотреть его вместе. Потом, когда сериал уже почти начался, она передумала и сказала, что я до него не доросла, но было поздно. Она разожгла мое любопытство, и ее вялый протест меня не остановил.

И вот раз в неделю мы садились в гостиной и смотрели, как Кристал и Алексис обмениваются тумаками и рвут друг дружке шубы. Теперь я понимаю, что все это не казалось мне таким уж драматичным, потому что моя собственная жизнь напоминала мыльную оперу, только без пышных причесок и роскошных платьев.

В детстве я хотела, чтобы мои родители разошлись. Тогда я не могла им в этом признаться, возможность сделать это выпала мне лишь намного позже.

***

За всю жизнь я не знала никого красивее моей мамы: у нее были густые длинные светлые волосы и потрясающие зеленые глаза. Я мечтала однажды стать похожей на нее, такой же крутой, с отличным чувством юмора. Она любила читать и часами сидела на кухне с томиком Даниэлы Стил в одной руке и чашкой крепкого чая в другой (она заваривала в чашке сразу четыре чайных пакетика). Когда летом мы ездили в Ирландию, она начинала говорить с ирландским акцентом, и мне это очень нравилось. Она пела в пабах, а я жалела, что не умею так петь. По утрам в субботу она водила нас в лес. Папа оставался в кровати, а мы брали корзинку для пикника и отправлялись в путь. По дороге мы пели, высматривали черепашек и лягушек, чтобы принести их домой и выпустить в саду. Это самые счастливые воспоминания моего детства.

Но в основном я помню маму несчастной. Этот осадок остался со мной и сильно повлиял на всю мою жизнь, на мое восприятие отношений, брака и себя как женщины в патриархальном обществе. Любимой маминой песней была «Я хочу вырваться на свободу» группы Queen; я хорошо помню, как она врубала ее на полную громкость в машине и подпевала. Каждое слово в этой песне было ей выстрадано. Я видела в маме зверя, попавшего в ловушку; позднее я сама стала таким же зверем. Я вижу этого зверя во многих женщинах.

***

Под свободой мы, как правило, подразумеваем возможность делать что захотим, без ограничений и последствий. Это невозможно, если живешь в реальном мире, имеешь семью и ходишь на работу — одним словом, играешь по правилам, которые делают нас частью общества и одобряются окружающими. Для меня свобода означала, что я могу быть собой и говорить правду. Мне повезло, что вокруг есть люди, готовые прислушаться. Кстати, те, кто принимает нас такими, какие мы есть, не всегда принадлежат к нашему ближнему кругу. Постепенно таких людей в моей жизни становилось все больше, и с каждым новым человеком я находила в себе все больше смелости говорить правду и чувствовала себя все свободнее. А потом в моей жизни появился Мальчик.

Мы познакомились за несколько лет до моего кризиса, когда я еще работала в строительной компании. Ему было двадцать лет, и он приехал в Лондон на несколько месяцев на стажировку. Его заинтересовал мой блог, и мы остались на связи, даже когда он вернулся домой в Америку. Тогда я только начинала вести блог и снимать первые видео. Около года мы поддерживали минимальный контакт. Он был для меня выходом на молодежную аудиторию и часто подсказывал актуальные темы для постов. А потом случилось так, что мы подружились.

Это он первым предположил, что, возможно, мой кризис гораздо серьезнее, чем я думала. Мы подолгу разговаривали в «Скайпе» о моем детстве, особенно о маме и отношениях с ней. Он долго ходил вокруг темы на цыпочках, пока однажды разговор не зашел о любви, точнее, о том, что мне всегда казалось, будто она не любит меня. По правде говоря, я даже не сомневалась, что мама меня не любит, но никогда не размышляла всерьез о том, что это значит и как влияет на меня. Я не пыталась даже разобраться, правда ли это. Суть в том, что в детстве я не чувствовала ее любовь.

***

Однажды, лет в восемь или девять, мне приснился кошмар, что брат упал с горки и сильно ушибся. Я побежала в родительскую спальню и попросила пустить меня в кровать. Мама проснулась и строго указала мне на дверь; зубы у нее были стиснуты, она чеканила слова так, как умеют только мамы. Я обошла кровать, игнорируя ее. Клянусь, у нее из ушей шел дым, так она злилась. Я подошла к отцовской половине — я знала, что он разрешит мне лечь рядом. Но мама яростно пригвоздила меня к месту одним из своих убийственных взглядов.

В детстве я боялась ее. Помню ее постоянный гнев — думаю, она негодовала по поводу того, что у нас с отцом такие близкие отношения. Иногда мне даже казалось, что мама ревновала, и чем мягче он относился ко мне, тем жестче становилась она. Она словно пыталась уравновесить его чрезмерную ласку и нежность своей холодностью. Сейчас я понимаю: мамина строгость вовсе не означала, что она меня не любила. Скорее все объяснялось тем, что она заботилась о детях одна и никто ее не поддерживал. Как и многие женщины ее поколения, вышедшие замуж очень рано и почти сразу ставшие мамами, она не умела быть родителем. Хотя, если задуматься, никто не умеет. Когда я ору на детей за отвратительное поведение, я слышу голос своей матери. Раньше я думала, что меня будет трясти от этого голоса, но нет. Я понимаю, почему она злилась, и понимаю, что ее воспитательные методы родом из ее собственного детства. Много лет спустя мама призналась, что в ее семье было не принято обниматься и даже просто прикасаться друг к другу. Она не привыкла к тактильности. Но я-то мечтала, чтобы мама обняла меня и погладила по головке, а не получая этого, искренне верила, что она не любит меня. И пока это было моей правдой, я никак не могла проанализировать это чувство и понять, как оно повлияло на меня. Какой эффект может оказать на нас убеждение, что главный человек в нашей жизни нас не любит?

Когда пришел кризис и я стала гулять в лесу, я часто ощущала себя неприкаянной и отверженной, но не понимала, откуда это чувство взялось. Во мне жила глубокая печаль, которую я помнила с детства, но я не осознавала, почему она вернулась, почему сейчас. Однажды вечером мы с другом разговорились о моей маме, и я призналась, что не помню, чтобы она хоть раз обнимала меня. И тогда же я задала себе новый вопрос: что, если она меня все-таки любила? Что, если я все поняла неправильно? Что, если я сочинила эту историю и поверила в нее, а правда заключалась в другом?

Так за долю секунды изменилась вся моя жизнь.

***

Лишь когда я сумела предположить, что, может быть — вот просто может быть, — мама на самом деле всегда меня любила, я поняла, что отсутствие любви, точнее, моя в нем убежденность, лежит в основе всей моей жизни. Вот откуда пришли неприкаянность и одиночество. Все встало на свои места.

После этого я решила больше не рассказывать себе старую историю. Я сочинила новую, о другой любви — не той, к которой я стремилась, когда была маленькой девочкой, а иной. Но эта иная любовь тоже имела право называться любовью. Мой рациональный мозг давно понял, что она существует, но сердце должно было исцелиться, прежде чем я смогла окончательно отпустить самообман. Не знаю, забыла ли я старую историю совсем. Иногда мне кажется, что забыла, а потом хочется снова накрыться знакомым одеялом грусти и не выпускать его из рук, потому что больше я ничего не знаю. Мальчик сказал, что я люблю свою грусть и она заставляет меня чувствовать себя хорошо: я знаю, что она всегда со мной, что я могу нырнуть в нее, когда понадобится, и нахожу в этом облегчение. Но я бы солгала, если бы не призналась: иногда мне хочется, чтобы она просто оставила меня в покое.

Отправить