Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
Нормандцы никогда не претендовали на то, чтобы называть свое государство империей, а своих правителей — императорами. Ни один правитель из нормандской династии не заявлял о своем праве на управление всеми выходцами из одноименного герцогства, осевшими в Европе, на Британских островах или в Средиземноморье. Термин «нормандская империя» появился относительно недавно: в работе «Нормандцы в европейской истории» (The Norman in European History) американского историка Чарльза Хомера Хаскинса в 1915 г. «Нормандской империи» посвящена всего одна глава, в которой автор вводит расширенное определение слова «империя» для того, чтобы охарактеризовать владения (dominions) Плантагенетов. Хаскинс считает, что создание нормандцами империи было важнейшим событием их истории в XII в. Он обращает внимание на протяженность нормандских владений, региональные различия и в особенности на способность правителей, в частности Генриха II (1154–1189), создавать государства современного типа с эффективным правительством. Также он подчеркивает тесное взаимодействие между частями этих владений, главным образом между Нормандией и Англией, институциональное и судебное устройство которых существенно сблизились в это время. Несколько позже специалист по каноническому праву Пьер Андриё-Гитранкур в своем высокопарном сочинении использовал это словосочетание для того, чтобы описать территории, находившиеся под управлением нормандцев со времен викингов. То, как они руководили своими землями, казалось Андриё-Гитранкуру «чрезвычайно современным» для своего времени. «Скачкообразное» строительство империи, момент создания и дальнейшее развитие, по его мнению, были следствием опытности и здравомыслия: «Нормандцы использовали, совершенствовали, примиряли — ничего не разрушали и не поглощали до конца».
Однако своим успехом в историографии «нормандская империя» обязана работам историка с острова Джерси Джона Ле Патуреля, чья книга, вышедшая под одноименным названием в 1976 г., вызвала ожесточенные споры. В своей работе, написанной под влиянием актуальных размышлений об империализме и колониализме, Ле Патурель ставит во главу угла политическое единство государства, созданного Вильгельмом Завоевателем (1066–1087) и Генрихом I Боклерком (1100–1135). В сохранении целостности была заинтересована не только династия нормандских правителей, но также светские и церковные элиты. Единство обеспечивалось тем, что правительство постоянно перемещалось по территориям, принадлежащим одному королевскому дому и двору. Центростремительная динамика сближала Нормандию и Англию в институциональном и юридическом отношениях. Нормандское государство можно рассмотреть как «империю» в современном значении этого термина: у него была колонизированная территория (Англия), инструменты насаждения собственной власти (замки, крепости, монастыри), империалистические элиты, а его реальная власть простиралась за очерченные границы. В этом процессе особая роль принадлежала королевскому окружению и аристократии по обеим сторонам Ла-Манша. Они образовывали гомогенное сообщество, связанное общими политическими и территориальными интересами. Модель англо-нормандского государства (regnum), предложенная Чарльзом Уорреном Холлистером, дала толчок к «колониальному» прочтению нормандского присутствия в Англии, что привело к более внимательному изучению языка, законов и механизмов политического конструирования. То, что обе страны принадлежали к одной культуре, выделялось как своеобразная черта колониальных взаимоотношений, а понятие «империя» позволяло анализировать последствия завоевания на всей территории Британских островов и в Северной Франции.
В конце 1980-х гг. Дэвид Бейтс и Джудит Грин усомнились в «имперской» версии Ле Патуреля. Они указывали на необходимость анализа иных социальных групп (не только элит), подчеркивали существенную разницу между английскими и нормандскими институтами, противопоставляли региональные интересы действиям имперских элит, ориентированных на поддержание государственного единства. Со своей стороны, Фрэнсис Уэст показал рискованность колониальных или имперских аналогий при анализе нормандского правления в Англии. Работа Марджори Чибнелл «Споры о нормандском завоевании» (The Debate on the Norman Conquest), вышедшая в 1999 г., и статьи, опубликованные по результатам коллоквиума «Нормандия и Англия в Средние века», прошедшего в Серизи-ла-Саль в 2001 г., дали достаточно точную оценку историографической ситуации по вопросу существования «нормандской империи» накануне нового витка споров по этому вопросу.
Мы не будем вдаваться в подробности нового поворота в историографии, с которыми можно познакомиться в недавних работах Дэвида Бейтса и Фанни Мадлен. Одним словом, историки перестали бояться слова «империя» и освободили его от негативных коннотаций, отсылающих к империализму и колониализму. Они вложили в этот термин целый ряд характеристик: гибкость политической организации, повышенная склонность к мобилизации политического воображения, легитимирующая роль имперских форм государственного устройства, способность примирять разные группы населения и многообразие культурных традиций, изобретательность в управлении и администрировании… Новое имперское прочтение нормандской истории базируется на более комплексном подходе, выработанном под влиянием социальных и когнитивных наук, а также усовершенствованного понятийного аппарата, оперирующего такими понятиями, как «жесткая сила» (hard power) и «мягкая сила» (soft power). Примечательная особенность данного направления состоит в том, что многие историки, оставаясь на уровне анализа социальных групп, смогли обратиться к индивидуальным жизненным стратегиям, что позволило понять, чем была империя для простых людей. Устойчивость нормандского государства и имперской идентичности стала объясняться, прежде всего, прочными социальными связями, сохранявшимися даже в периоды политической нестабильности. Совсем недавно имперскую лексику начали использовать для того, чтобы описывать «приобретение неимперскими политическими образованиями имперских черт», как это произошло в случае англо-нормандского королевства и Сицилии.
Приведенный историографический экскурс призван напомнить нам, что не стоит воспринимать «нормандскую империю» как нечто само собой разумеющееся. Для начала стоит разобраться в терминологии, затем проследить ее историю и под конец затронуть то, как она была устроена, какие силы позволяли ей сохраняться и какими образами она вдохновлялась.
Как мы уже говорили выше, «нормандской империи» как таковой никогда не существовало, речь идет об историографическом построении начала XX в. Из этого не следует, что люди XI–XII вв. не обращались к словарю имперских символов и понятий, но использовали его, как правило, в политическом дискурсе. С этой точки зрения «нормандская империя» принадлежит к монархиям имперского типа, иными словами, выражаясь языком разработчиков проекта Imperialiter, к странам со «вторичной имперской природой».
Краткий историографический обзор, изложенный выше, должен был напомнить, какие попытки предпринимались и с какими трудностями сталкивались исследователи, пытавшиеся описать в имперских терминах территории под управлением англо-нормандских правителей, а затем королей из династии Плантагенетов. Хаскинс нарек «нормандской империей» то, что отказывался называть «Анжуйской империей», имея в виду происхождение ее основателей. При этом большая часть одноименной главы посвящена правлению Плантагенетов. Джон Ле Патурель, в свою очередь, провел четкую грань между империей нормандцев и империей Плантагенетов. Лишь в самом конце своей книги он называет «совокупность территорий, завоеванных нормандцами» (the whole of the Norman lands and lordships) «империей». Столь громкое название логично завершало повествование о размерах этого государства и подводило черту под рассуждениями о том, что дух завоеваний, проявленный в том числе и нормандцами, лежал в основе империалистических идей всех времен. Словосочетание «нормандская империя» никогда единодушно не принималось историками, ему противопоставляли самые разные термины, в частности «нормандский мир» или «нормандские миры», англо-нормандское «королевство» или regnum, и даже «содружество» (commonwealth). Большинство из этих определений очень близко к идее империи, но все же не охватывает весь диапазон ее значений.
В словосочетании «нормандская империя» обе части требуют дополнительного осмысления. Слово «империя» вызывает массу вопросов — определенная гибкость этого понятия обеспечила ему долгую жизнь. Мы не будем здесь касаться теоретических споров об имперской идее, но очертим ряд характеристик, актуальных для «нормандского мира». Перечни критериев приводят, как правило, для того, чтобы тут же уточнить их и подчеркнуть, что «ни одна средневековая империя на Западе им не соответствовала». Имперское правление обычно предполагает насильственное господство одного народа или государства над другим, по крайней мере на начальном этапе. Империя, как правило, использует военную силу и культурное влияние на территориях под прямым или косвенным контролем. Какими бы ни были определения и критерии, исследователи сегодня сходятся в том, что важны скорее формальные и символические проявления имперского характера власти в практиках и репрезентациях, нежели конкретные слова.
Определение «нормандский» ставит иной ряд вопросов. Оно отсылает то ли к этносу, существование которого опровергается большинством исследователей, то ли к региону, из которого происходила правившая империей верхушка. Здесь имеет смысл упомянуть так называемый нормандский миф и споры о существовании «нормандского народа» (gens Normannorum), которым посвящена книга Ральфа Дэвиса, вышедшая одновременно с исследованием Ле Патуреля и вызвавшая не меньше споров. Альтернативное определение «англо-нормандский» едва ли может что-то прояснить. Вне зависимости от споров по имперской тематике, использование этого термина для описания имперских элит стало предметом долгих дискуссий. В конце концов исследователи признали его упрощающим реальную ситуацию. Так, Дэвид Бейтс предпочитает говорить об «империи нормандцев», что избавляет нас от ненужного соотнесения империи и этноса. Использованный им термин позволяет подчеркнуть связь государства и доминирующей группы (gens), а также особое место Нормандии в коллективной памяти. Однако еще чаще он прибегает к более нейтральной, избавленной от всяких этнических коннотаций формулировке «империя по обе стороны пролива» (cross-Channel empire), которая подчеркивает тот факт, что Ла-Манш никогда не разделял государство на части. Размышления о термине также наводят на мысли о месте Нормандии и выходцев из нее в политическом образовании, созданном Вильгельмом Завоевателем, а также правомерности концепции «Первой английской империи», предложенной Р. Дэвисом для описания «английского» господства на британских островах.
Исследования по имперской тематике нередко обращаются к периоду зарождения и, особенно часто, затухания анализируемых государств. Цель нередко заключается в сравнении их сущности с политическими образованиями иного типа, например государствами-нациями. В то же время понятие «империя» зачастую связывается с длительными периодами политического господства, приобретающими еще большее значение в случае, если они могут быть актуализированы в коллективной памяти и использованы для легитимации позднейших политических притязаний, вдохновленных блистательным прошлым.
При разговоре о зарождении империи встает вопрос о континуитете между походами викингов, продолжавшимися в период VIII–X вв. вплоть до основания герцогства на севере Франции, и экспансионистской политикой нормандцев в XI в. Нередко в качестве символической даты окончания завоевательных походов викингов называют 1066 г. и к этой же дате привязывают завоевание Англии, что, с нашей точки зрения, довольно искусственно. Преемственность между завоеваниями скандинавов и нормандцев подчеркивалась много раз. Ч. Хаскинс возводил появление «нормандской империи» к эпохе викингов и считал его наиболее значительным событием XII в. в общеевропейской перспективе. Он превозносил предприимчивость викингов, их отвагу и лидерские качества (leadership), а также способность создавать государства как на родной земле, так и на чужбине (state-builder at home and abroad). В пользу преемственности еще более ясно высказался Фрэнк Стентон: «Нормандцы, получившие наследство англов, были людьми дикими и грубыми. Среди всех народов Запада они больше всех походили на варваров. Они практически не оставили после себя произведений искусства, литературы и иных памятников мысли, которые могли бы сравниться с произведениями англосаксонской эпохи. Однако в политическом отношении они были хозяевами мира». Джон Ле Патурель также настаивал на непрерывном характере завоеваний и колонизации с начала X в. до 1066 г. и в последующий период. Он утверждал, что истоки государства Генриха I Боклерка в том, что касается территориального устройства и права, нужно искать в организации общества северян, обосновавшихся в долине Сены двумя веками ранее. Подобное суждение кажется довольно спорным, так как нормандцы середины 11-гого столетия были неотделимой частью франкского мира и имели мало общего со своими скандинавскими предками, а нормандское герцогство основывалось, прежде всего, на каролингской традиции. Другие историки считали империю плодом деятельности Вильгельма Завоевателя (Maker of Empire), которую нужно воспринимать в контексте глубоких трансформаций, произошедших в нормандском герцогстве со времен правления Ричарда II (996–1026). Если задаться целью найти более отдаленные истоки имперской природы правления как в Нормандии, так и в Англии, то по большей части их следует искать в наследии Каролингов. В этой связи не может не потрясать то, с какой стремительностью и энергичностью устанавливалась власть имперского типа. Такую скорость можно объяснить продуманным использованием насилия и устрашения, балансирующими на грани допустимого даже для того времени, стремительным созданием разветвленных сетей, связавших территории по обе стороны пролива, лихорадочными попытками оправдать завоевание, а также строительством величественных сооружений, маркирующих захваченное пространство и утверждающих превосходство и могущество завоевателей.
Войти с помощью соц. сетей: