Псевдовыбор между верой и знанием

Критика материализма болезненно воспринимается той частью научной общественности, которая склонна видеть в нём символ преодоления религиозного (отсталого и мракобесного) образа мышления. Вспомним хотя бы про отправленное в 2007 году президенту РФ В. В. Путину Открытое письмо академиков РАН, перепечатанное тогда же многими СМИ («Новая газета», приложение «Кентавр», 22.07.2007). Как писали комментаторы, письмо чётко демонстрирует состояние умов корифеев российской науки и шире – целого класса учёных-технарей с особым взглядом на жизнь, на мировоззрение, на общественные процессы. На первый взгляд оно кажется требованием обуздать «клерикализацию» общества, но, в сущности, является выражением страха перед попытками поколебать монополию материалистического объяснения природы и общества.

С комментаторами можно согласиться: сохранение своей монополии на объяснение природы и общества беспокоит академиков намного больше, чем качество самого объяснения. Для тех, кто хорошо знаком с историей науки, достаточно очевидно, что материалистическое мировоззрение вовсе не преодолевает и не опровергает, как принято думать, религию, а просто игнорирует, под предлогом «предрассудочности» и «мракобесности», её реальную проблематику.

Но не менее очевидно и то, что собственно-религиозная проблематика не относится к числу широко обсуждаемых. Более того: сегодняшняя, несколько эйфорическая атмосфера возрождения религиозных ценностей невольно способствует созданию впечатления, что этой проблематики как бы и вовсе не существует. А между тем очень многое в ней заслуживает самого пристального внимания. Например, вопрос: действительно ли выбор между верой и знанием – нечто само собой разумеющееся и безальтернативное?

Вопрос актуален не сам по себе, а в связи с кризисным состоянием нравственных основ и морально-этических принципов современного российского общества. Чаще всего это состояние расценивают как прямое следствие советского, так наз. «безбожного», периода русской истории. При этом игнорируют слова Ф. М. Достоевского, сказанные им ещё во второй половине XIX века, то есть задолго до событий 1917 года: «Русская церковь в параличе с Петра Великого» (если не с патриарха Никона. – С. Г.). Поэтому попробуем взглянуть на проблему несколько шире, чем это делают обычно профессиональные моралисты.

Когда мы слышим, что кризис нравственности является следствием перестройки сознания с религиозного миропонимания на научное, то нужно понимать: данное утверждение содержательно лишь в той мере, в какой понятен смысл слов «вера» и «знание». А понятность эта весьма сомнительна. Известно, например, что на церковном языке «вера» – это и есть «истинное знание», в то время как многие предпосылочные постулаты современной науки относятся, по мнению ряда самих учёных, к области «веры» – к области гипотез, принятых за «объективную реальность». То есть и «вера», и «знание» – это многозначные взаимодополнительные понятия, смысл которых далеко не исчерпывается связываемыми с ними манипулятивными штампами: «мракобесная», «нерассуждающая» и т. д. – применительно к религиозному сознанию; «объективное», «свободное» и т. д. – применительно к научному.

В истории мировой культуры достойный уровень общественной нравственности обеспечивался лишь тем мировоззрением, в котором понятия «веры» и «знания» органично сочетались. И это легко доказать на примере с христианской церковью, в истории которой реальные взаимоотношения между «верой» и «знанием» всегда были далеки от их «школьных», традиционно-упрощенческих интерпретаций.

Как известно, главной своей задачей церковь считает спасение души каждого отдельного человека, т. е. – обретение им внутреннего состояния высокой нравственности. И достаточно долго с этой своей задачей церковь успешно справлялась, потому что в сфере её компетенции находились не только вопросы нравственности, но и более фундаментальные по отношению к ним вопросы мировоззрения. То есть санкционированная средневековой церковью картина мира (земное бытие человека – для осознанного выбора между «добром» и «злом»; рай – для выбравших «добро»; ад – для выбравших «зло») вполне убедительно и наглядно разъясняла даже необразованному человеку, почему он должен соблюдать законы нравственного поведения. Одновременно средневековая церковь удовлетворяла запросам и высокообразованных, склонных к сомнению и критической рефлексии, людей. Это удавалось ей потому, что христианское мировоззрение того времени вовсе не исчерпывалось догматикой; оно представляло собой синтез собственно-христианских идей с предыдущим, необычайно высоким античным знанием, главным образом с платонизмом и неоплатонизмом. Конкретно синтез выражался в свойственной платонизму символической интерпретации богословской догматики, – благодаря чему и само христианство того времени выглядело воплощением не мёртвой буквы Писания, а его животворящего Духа, способного гибко реагировать на вызовы времени. Такое – «софийное» – христианство, питавшее собой установку на познание Бога через познание его творений, несло в себе не только религиозную, но и всеохватно-культурную функцию. И пока христианское мировоззрение несло в себе эту синтетическую всеохватность, совмещавшую вопросы мироустройства и нравственности, моральный авторитет церкви и её влияние на общественное сознание находились на относительной высоте.

Но в позднем средневековье религия стала утрачивать свой прежний характер всеохватной полноты: универсальная культура разделилась на веру без знания и знание без веры, где первая стала отвечать за спасение души, то есть за вопросы нравственности, а вторая – за вопросы мироустройства (от решения которых и зависит на самом деле то или иное отношение к вопросам нравственности). Начало такого разделения можно, с некоторой долей приблизительности, датировать Константинопольскими соборами XIV века, предавшими анафеме «языческий» платонизм с его символическим мировидением, позволявшим различать букву и Дух Писаний. С этого момента христианство, утратив интуицию главенства Духа над буквой, сковав себя установками на непознаваемость Божества и на суетность познания его творений, стало постепенно и неотвратимо превращаться из всеохватной культуры в субкультуру общества – в противопоставляемую знаниям веру.

Естественно, такое христианство неизбежно теряло своё общественное значение, потому что из сферы его компетенции последовательно изымались смысловые поля, переставшие быть важными для религии, но приобретшие повышенную важность для науки. Например: с расширением знаний о форме Земли, о положении Земли относительно Солнца и о положении Солнца относительно звёзд вопросы устройства мироздания, находившиеся до поры до времени в сфере компетенции церкви, стали переходить в сферу компетенции науки. Или: известно, что вся современная наука о структуре знания выросла из богословского «тринитаризма» – учения о троичной сущности Божества («истолкование тайны Троицы <.. > опирается на человеческие отношения мышления и речи <…> Чудо языка служит зеркалом для тайны Троицы» – Х.-Г. Гадамер. Истина и метод. Основы философской герменевтики). В самом же богословии это направление мысли угасло вместе с традицией символической интерпретации тринитаризма. И т. д.

Но ситуация, где в мировоззренческих вопросах более авторитетным оказалось светское знание, не могла не сказаться самым катастрофическим образом на престиже церкви как блюстительницы нравственности. Ведь нравственность, повторюсь, это не самодостаточная идеологическая сущность, которую можно «вставить» в общественное сознание как дискету в компьютер, а производное от мировоззрения, несущего в самом себе ответ на вопрос: «Почему я должен считаться не только со своими, но и с чужими интересами, то есть быть личностно- и социально-нравственным?» Современная же церковь – если заставить её ответить на этот вопрос – способна предложить вопрошающему либо веру в устаревшую, давно не убеждающую картину мира (к слову сказать, языческую по происхождению), либо банальную увещевательную проповедь, сопоставимую по эффективности с «Моральным кодексом» коммунистических идеологов.

Как следствие, церковь сегодня является институтом, выполняющим главным образом инерционную функцию сохранения духовно-нравственной традиции – чрезвычайно важную функцию, предохраняющую общество от его окончательного превращения в «гадючник». Но уже само ограничение церковной деятельности инерционной функцией «сохранения» низводит церковь с уровня духовно-нравственного водительства на уровень «заповедника для духа». А жить в заповеднике нельзя, – его можно только беречь.

В утрате надёжной мировоззренческой почвы под ногами и заключается главная проблема сегодняшней церкви, – нельзя же всерьёз продолжать считать такой почвой вторичную мифологию Ветхого завета (научный термин; см.: В. А. Якобсон. От редактора // Мифологии древнего мира). Потому-то современная церковь и вынуждена эклектически совмещать в своём учении две несовместимые друг с другом тенденции: ту рефлексивную, которая выражена в словах «буква убивает, а Дух животворит» (2 Кор 3:6), и ту догматическую, которая затрудняет практическое следование этим словам – заставляет слепо верить в букву Писаний.

А насколько глубока пропасть между верой в «букву» Священных писаний и верой в их Дух, свидетельствует понимание каждой из вер природы ереси. С точки зрения «веры в букву» ересь – это исповедывание религиозных идей, противоречащих догматике (той же «букве»). С точки же зрения «веры в Дух, «если не рассуждать, но понимать буквально, то “буква убивает”, и люди впадают в различные ереси» (Преподобный Иосиф Волоцкий. Просветитель). Что и оборачивается, с одной стороны, обрядоверием и начётничеством, а с другой – псевдовыбором между верой и знанием.