Глава 15
Второе «кири-ку-ку»

Второй сигнал петушка прозвучал в 1788 году. А поскольку в этом году был объявлен созыв Генеральных Штатов, то, видимо, именно этот год, а не следующий, когда открылось само собрание представителей всех сословий Франции, Пушкин и считал началом Великой французской революции.

Тайной, но истинной целью созыва Генеральных Штатов являлось, по словам одного из современников этих событий, ниспровержение существующего строя во Франции. «Одни только адепты, главы масонства, были посвящены в эту тайну, другие (а их было большинство) думали, что предстояло только уничтожить некоторые злоупотребления и привести в порядок государственные финансы… Чтобы можно было надеяться на помощь народа, надо было внушить ему сознание своей силы, поднять его, вооружить; организовать и восстановить его против существующего порядка. Наконец, надо было дать ему толчок к выступлению. Чтобы достичь всего этого, недостаточно было толковать народу об отвлечённых учениях, провозглашать народовластие, призывать к “освобождению от оков” и к тому, чтобы броситься на своих “тиранов”. Гораздо более действенно было встряхнуть его неожиданным толчком, вложить ему в руки оружие под каким-нибудь правдоподобным предлогом, например, самозащиты в виду громадной неизбежной опасности, чтобы внезапно захватить общую власть над умами и заставить всех действовать одновременно»⁷⁶.

Но власть над умами – это в описываемое время духовная власть церкви. Вот почему следующей в очереди приговорённых после аристократии стояла именно церковь. Это вытекало уже из первого параграфа масонской конституции, составленной в 1721 году:

«В старые времена масоны поневоле держались в каждой стране её местной религии, какова бы она ни была. Но в наше время человек свободно выбирает себе веру, и лишь одна религия действительно обязательна для всех: это та всеобщая, всех людей объединяющая религия, которая состоит в обязанности каждого из нас быть добрым и верным долгу, быть человеком чести и совести, каким бы именем ни называлось наше вероисповедание и какие бы религиозные догматы ни отличали нас от других людей»⁷⁷.

Интересно проследить, как задача подрыва церковной власти над умами решалась по мере разворачивания событий с момента созыва Генеральных Штатов (переименованных через месяц в Национальное Учредительное Собрание). Начало было положено обсуждением вопроса о законности церковных имуществ и принудительных повинностей. Впрочем, многие депутаты-священники сами поспешили отказаться от десятинного налога в пользу церкви, этого «бича для земледельцев», при условии, что будут изысканы средства к покрытию расходов на духовенство другими способами. И вообще на начальной стадии революции она воспринималась как воплощение евангелических принципов после долгих веков отступления от них. Но наиболее дальновидные представители духовенства уже в Учредительном собрании видели угрозу своему положению. Известно, в частности, угрожающее высказывание аббата Мори, брошенное им с трибуны: «Господа члены духовенства, вас бреют; если вы будете слишком много шевелиться, вас обрежут»⁷⁸.

Действительно, общественное мнение уже было подготовлено к тому, чтобы в Собрании началось обсуждение вопроса о праве собственности на церковные имущества. В атмосфере прений с самого начала витало страшное слово «экспроприация». «Это заметил Мирабо и, как человек, державший в руках ключ к бурям, постарался усыпить сомнения оробевших, отказавшись от страшных слов ради существа дела. Вместо того, чтобы сказать, что имущества духовенства составляют собственность нации, он предложил только заявить, что эти имущества предоставляются в распоряжение нации. Собрание вотировало в этом смысле, и дело было кончено»⁷⁹.

Далее «надо было продать эти отвоёванные имения..; <…> но как было приступать к продаже, не решив сперва вопроса об участи монахов? Таким образом, пришлось заняться обсуждением вопроса об упразднении монашеских орденов»⁸⁰. Аргументы в пользу упразднения приводились в духе времени: цивилизация обязана своим прогрессом отказу от «пут суеверия и тиранического деспотизма». Так что «разрушая монастыри, Собрание только засвидетельствовало законом их естественную (якобы. – С. Г.) смерть, наступившую ранее появления декретов»⁸¹.

С другой стороны, продажа церковных имений была лишь первым шагом: революция, как писал Луи Блан, протянула руку на всю совокупность недвижимых имуществ церкви. Высшее духовенство, естественно пришло в негодование и попыталось противодействовать Собранию, чем лишь ускорило развитие процесса. 12-го июля 1790 года Собрание приняло декрет о «гражданском строе духовенства», который уничтожал почти все старинные духовные учреждения. Так, не стало звания архиепископа, не стало духовных должностей при храмах и часовнях, приносящих доходы, капитулов, приорств, аббатств, монастырей. Вместо этого территориального разделения, которое раньше было так неравномерно и разнообразно, что в некоторых епархиях было по тысяче четыреста приходов, в других – всего лишь двадцать, отныне полагались лишь по одному епископству на департамент. Назначение епископов и кюре, делавшихся раньше нередко по пристрастному выбору короля, теперь было заменено общественными выборами, как в первобытной церкви. Содержание, хотя ещё и оставалось довольно большим, было значительно уменьшено против прежнего и уравнено. Наконец, выборный всякого звания, прежде своего посвящения, должен был приносить присягу в верности нации, закону и королю⁸².

Людовик XVI отказался (под давлением папы) санкционировать и этот декрет, что воодушевило епископов на дальнейшее сопротивление. В ответ Национальное Собрание предприняло ещё более крутые меры против духовенства. Было постановлено: епископы, кюре, викарии, духовные общественные деятели обязаны всеми силами поддерживать конституцию. «Ослушники будут лишены своих мест; духовные лица, нарушившие клятву после того, как дали её, будут преследуемы, как неповинующиеся закону, лишены содержания и объявлены лишёнными гражданских прав; присяга будет приниматься священниками, членами Национального Собрания, сразу после утверждения декрета»⁸³.

Действия Национального Собрания, всё более радикализирующиеся, а также обострение общей политической обстановки вызвали у короля желание покинуть страну. 20 июня 1791 г. он бежал из Парижа. Собрание уговорило его вернуться. Этим актом оно завершило свою деятельность и уступило место новому Собранию народных представителей, получившему название Законодательного. Законодательное же собрание постановило арестовать короля, а для решения дальнейшей участи его и выработки новой формы правления государством созвать собрание народных представителей – Конвент, который и был открыт 21 сентября 1792 года⁸⁴.

Незадолго до открытия Конвента «муниципалитет Парижа, под именем Парижской Коммуны (орган городского самоуправления – не путать с Парижской Коммуной пролетарского правительства 1871 г. – С. Г.), захватил в свои руки власть над столицей и подчинил себе кабинет министров»⁸⁵. По приказанию главы Коммуны Петиона королевская семья была переведена в тюрьму. Когда Конвент заменил собой Законодательное собрание, члены Коммуны вступили в борьбу с жирондистами (партией умеренных революционеров в Конвенте). С этого момента Коммуна играла значительную роль в политической жизни Франции: она добилась учреждения революционного трибунала и одобряла все исключительные меры Конвента во время террора.

Отличительной чертой идеологии членов Коммуны была ненависть к католицизму. «Чтобы поскорее расправиться со своими противниками, члены муниципалитета стали врываться в частные жилища и, сыпля направо и налево обвинения в государственной измене, наполняли тюрьмы лицами, объявлявшимися ими подозрительными. Затем, 2 сентября 1792 г., собрав по тревоге на Марсовом поле новые массы народа для постройки укрепления вокруг Парижа (от воевавших с ними тогда пруссаков. – С. Г.), они бросились во главе нанятых ими шаек убийц в места заключений и учинили страшную двухдневную бойню, во время которой в одной только тюрьме Карм удавлено было 160 священников. И это была лишь прелюдия массовых убийств, которыми увековечила свою память… самая жестокая из всех революций»⁸⁶.

Ненависть членов Коммуны к католицизму приняла форму культа Разума, который тоже был в Собрании предметом прений. Ведь революционерами отрицался, по крайней мере, формально, лишь тот Бог, который являлся «образцом земных тиранов». «Но разве следовало смешивать идею деспотизма с идеею опеки? И разве нельзя было, не отрицая Бога, дать Ему другое определение?»⁸⁷ Такое, которое одновременно отвергало бы «и созданное богословами представление о Боге, потому что оно клонилось к освящению тирании на земле, и представление атеистов, потому что оно освящало анархию среди людей, предполагая её на небесах»⁸⁸.

Речь шла о пантеистической доктрине «Высшего Существа, творца всех созданий», которую исповедовал Робеспьер: «Истинный жрец Высшего Существа – природа; Его храм – вселенная; Его культ – добродетель; Его празднества – радость великого народа, собравшегося на Его глазах для скрепления уз всемирного братства»⁸⁹. Эта умозрительная доктрина – промежуточная ступень между традиционной религией и откровенным атеизмом – оказалась тем камнем преткновения, который превратил в 1792 году две главные партии Конвента, жирондистов (во главе с Кондорсе) и монтаньяров (якобинцев с Робеспьером во главе), в непримиримых врагов.

«Что было идеалом жирондистов? Чистый индивидуализм. Какого они желали социального строя? Хорошо скомбинированной системы гарантий. Идеал жирондистов не заходил далее стремления, чтобы созданы были такие формы, в которых возможно свободнее жилось бы и сильному и слабому, богатому и бедняку, учёному и невежде, с сохранением, однако, разнообразия шансов, вытекающих из неравенства их природных и приобретённых сил. <…> Если бы оказалось, что бремя распределено не пропорционально силам – тем хуже для слабых! Так почему же жирондисты, устранявшие понятие о попечительной власти среди людей, допустили бы понятие о попечительной власти на небесах?… Поэтому-то понятие о Боге отсутствует в труде Кондорсе. Всякому, кто стал бы расспрашивать жирондистов по поводу опущения этого понятия, они, вероятно, ответили бы, как Лаплас Наполеону: “Мы не имели надобности в этой гипотезе”»⁹⁰.

Но, как всегда и бывает при переходе от теории к практике, «философия индивидуализма, державшаяся у жирондистов в пределах порядочности и соединявшаяся с большим изяществом, проявилась у их преемников лишь в виде грубости и разнузданности»⁹¹, то есть в своём предельно откровенном выражении. Преемники эти назывались «эбертистами» и представляли собой идеологическое движение, названное по имени одного из основателей партии – Эбера, видного деятеля Парижской Коммуны. Яркой отличительной чертой членов партии являлась, как уже было сказано, их ненависть к католическому исповеданию и его духовенству (они, как говорит Луи Блан, преследовали «фанатизм фанатизмом»).

Движение это зародилось в условиях революционной эскалации разброда и шатаний в умах. «Народ давно уже был приготовлен к нему развратом некоторых прелатов, отпадением некоторых других от веры и нетерпимостью большинства духовных лиц. <…> На время приостановили опасную работу эшафотов, чтобы заняться уничтожением на необъятных церковных сводах изображений пап, сто лет скрывавшихся под паутиной. Изображения святых были вынуты из ниш, изображения Богородицы выдворены и балюстрады свалены при громком хохоте. Комиссар непочтительно расхаживал с фонарём по церковным подвалам, осматривая бледные лица покойников, а обломки алтарей были сваливаемы в склады, как бесформенные глыбы в каменоломне. Так как шкапы ризниц были опустошены и содержимое их продано с молотка, то торговки туалетными принадлежностями стали продавать церковные украшения, и в лавках тряпичников можно было видеть ризы, висевшие рядом с какими-нибудь брюками. И тогда как священники, в мирской одежде служа обедню, пользовались оловянными чашками, употребляемыми для яиц, председатели революционных комитетов могли выкраивать себе штаны из лучшего бархата риз или носить рубашки, сшитые из одежды детей певческого хора»⁹².

Всё это называлось «дехристианизацией» – попыткой упразднения католического культа в годы революции (главным образом в 1793). В ходе дехристианизации закрывались церкви, изымались их драгоценности для нужд обороны, священников принуждали отрекаться от сана. Движение выродилось в настоящую оргию. «На Гревской площади сожжены были мощи св. Женевьевы за то, что они способствовали “сытому житью бездельников-королей”; и тут же, среди взрывов хохота, составлен был протокол, который по распоряжению депутата Файо отправлен был к папе. Деревянные изображения святых, книги церковных песнопений, молитвословы, молитвенники св. Бригитты, Ветхий и Новый Завет были бросаемы в костры, пламя которых поднималось до второго этажа домов. Так как преследование католицизма распространялось и на католическое искусство, то издан был декрет об уничтожении скульптурных произведений в церкви Богородицы. <…> Церкви стали театрами скандальных зрелищ, от которых не была избавлена даже стыдливость детей. Там напивались, предавались любви; селёдочницы заходили туда торговать своим товаром»⁹³.

Никогда ещё революция не выглядела столь опошленной «из-за тех отвратительных сцен, театром которых был тогда, благодаря эбертизму, Париж!»⁹⁴.

«После 2 июня вся законодательная и исполнительная власть оказалась в руках крайних революционеров, и монтаньяры Конвента и Парижской Коммуны приступили к социальным реформам. Взамен подвергшейся совершенному запрету католической религии введено было поклонение «богине разума»; церкви были закрыты; обычаи, одежда и даже исчисление времени перекраивались заново по принципам демократического равенства <…> Реформы приводились в исполнение облечённым диктаторскими полномочиями комитетом общественного спасения, которому были подчинены: ведавший сыском комитет общественной безопасности, 144 разбросанных по всей стране уголовных трибунала и 6-тысячная армия, постоянно переходившая из одного города в другой в сопровождении гильотины. Но так как главным двигателем революции была не государственная мудрость, а накопившаяся веками злоба и ненависть к пользовавшимся привилегиями классам, то, утоляя чувство мести рубкой голов, массовыми расстрелами, утоплениями и беспощадным разгромом всего быстро уравнивавшегося к низу французского общества, – сами победители должны были, в конце концов, вступить во взаимную потасовку.

Всё более и более жестокие мероприятия, требовавшиеся фанатиком Эбером и его последователями, начали пугать самых пылких защитников революции и поселять в них отвращение к республике. Во главе отколовшейся партии умеренных монтаньяров стал Дантон. Но над обеими партиями сейчас же поднялась фигура холодного и расчётливого честолюбца Робеспьера. Соединяясь сначала с Дантоном, он отправил на плаху Эбера, а затем 5 апреля 1794 г. отрубил голову и Дантону»⁹⁵.

«Робеспьер сделался неограниченным диктатором и настоящим олицетворением революционного правительства. Для того чтобы окончательно растоптать уже распростёртую в страхе Францию, он приказал упростить до крайности судопроизводство уголовных трибуналов. Толпы неизвестно кем обвинённых граждан приводились в суд от 11 до 12 часов дня для заслушивания обвинительного акта; в 2 часа постановлялся приговор, а в 4 уже стучали топоры. Этот кровавый режим не мог, конечно, тянуться долгое время. Опасаясь за собственную жизнь, самые близкие друзья Робеспьера сделались его тайными врагами, и объединившимися силами Конвента страшный тиран, а вместе с ним и всё организованное революционерами правительство 9 и 10 термидора (27–28 июля 1794 г.) были свергнуты»⁹⁶ (король был казнён ещё в декабре 1793 года).

Всё, что было нужно от этого режима закулисным кукловодам, он уже сделал. В мае 1795 года уничтожается революционный трибунал. На политическую арену вступает живое воплощение беспринципности и коррупции – Директория. Её отношение к религии можно определить одним словом: цинизм. А установившийся при ней общественный порядок лучше всего определяется словами «хаос» и «беспредел».

При Директории «красный террор» якобинцев сменился более страшным и отвратительным «белым террором» термидорианцев. «Главари красного террора были людьми со стойкими убеждениями, фанатики общественного спасения, с мрачною и жестокою душой. Но они хоть говорили языком своих действий; они не поносили человечность с обагрённым кровью ножом в руках, стоя на наваленных трупах; они не душились и не румянились, идя на совершение казней. Сторонники же белого террора, наоборот, были людьми с вежливыми манерами, нарядными прожигателями жизни, модными женщинами, часто людьми показного благочестия. При господстве белого террора страшные мысли высказывались самым женственным образом; давали честное слово убивать своего врага безоружным; узников расстреливали из пушек или сжигали живьём, следуя предписаниями хорошего тона; чтобы доставить удовольствие дамам, били плетьми на улицах несчастных девушек, виновных в том, что они со слезами кидались на тела своих убитых отцов»⁹⁷.

«Республиканцы, принимавшие участие в 9 термидора, увидели, но слишком поздно, что спущенное ими чудовище угрожает пожрать их самих. <…> На самом деле убийцы хотели покончить с республиканцами, подобно тому как Екатерина Медичи покончила с кальвинистами. Они создали себе теорию: “Ты не террорист, ты не грабитель, ты республиканец, а нам таких не надо”. <…> Это была новая, систематическая, организованная Варфоломеевская ночь против республиканцев»⁹⁸.

«Цель контрреволюции была таким образом установлена и она приступила к действию посредством союза убийц, принявших название “Товариществ Иисуса”и “Товариществ Солнца” <…> По мнению Шарля Нодье (французского литератора эпохи романтизма), название этих людей “Товариществами Иисуса” составилось по ошибке. “Точным именем было “Товарищество Иегуя”, вполне подходящее к их жестокой деятельности, так как Иегуй, как известно, был царь израильский, помазанный Елисеем, под условием покарать преступление рода Ахава и Иезавели и предать смерти всех жрецов Ваала”. Как бы то ни было, но “эта армия, – продолжает тот же писатель, – была могущественно поставлена; у неё была своя иерархия, свои кадры, свои уставы, дисциплина, добровольцы, наёмники и охотники”. <…> Для отличия себя от других Товарищи Солнца приняли белый кант на шляпах, он заменял им кокарду, в ожидании часа, когда можно будет открыто выставить знаки роялизма»⁹⁹.

«В донесениях Конвенту из провинций указывалось, что анархия везде становится орудием роялизма и что повсюду витает дух мстительности. Что касается самого Конвента, то он утратил не только контроль над событиями, но и желание восстанавливать его. Бешенство роялистов, наиболее заметное поначалу в южных департаментах, достигало уже порога Парижа. Причём оно вовсе не было стихийным. Нет – оно было совершенно хладнокровно, управляемое распоряжениями мудрой организации. Палачи составляли особые дружины, имели свои значки, воинственные песни, тайный пароль. Раскинутые в различных частях государства, они вели систематическую переписку, объединявшую их действия и способствующую их успеху»¹⁰⁰.

Не забыли Товарищи Солнца и про религию. «По их мнению, всякий принявший присягу священник заслуживал смерти. Кюре в Барбантане за присягу конституции был брошен в Дюрансу (река на юго-востоке Франции. – С. Г.) со связанными руками и ногами. В Монбризоне застали одну из их шаек любующеюся зрелищем рассеченной головы, обе половинки которой болтались по плечам жертвы; это был священник, виновный в подчинении законам своей страны, которое выразилось в принятии государственного устройства духовенства»¹⁰¹.

Таковы были результаты борьбы за «власть над умами».