Глава 26
Поиск суженой

Поскольку «поиск царевны» принял в Западной Руси XVII в. форму широкого казацкого движения, то нужно сказать несколько предварительных слов о сущности малороссийского казачества.

Первоначальной родиной казачества считается линия пограничных со степью русских городов, шедшая от средней Волги на Рязань и Тулу, потом переламывавшаяся круто на юг и упиравшаяся в Днепр по черте Путивля и Переяслава. По мере ослабления татар и разделения Орды рязанские казаки, ранее других упоминающиеся в летописях, стали оседать военно-промысловыми артелями в открытой степи, в области верхнего Дона. Известия же о днепровских казаках идут позднее рязанских, с конца XV в. «Их происхождение и первоначальное общественное обличье было так же просто, как и в других местах. Из городов Киевского, Волынского и Подольского края, даже с верховьев Днепра выходили партии добычников в дикую степь “казаковать”, промышлять пчелой, рыбой, зверем и татарином. Весной и летом эти прихожие казаки работали на “уходах”, промысловых угодьях по Днепру и его степным притокам, а на зиму стягивались со своей добычей в приднестровские города и здесь осаживались, особенно в Каневе и Черкасах, ставших ранними и главными притонами казачества. Иные из этих казаков, как и в северной Руси, нанимались в батраки к мещанам и землевладельцам. Но местные географические и политические условия осложнили судьбы украинского казачества. Оно попало в самый водоворот международных столкновений Руси, Литвы, Польши, Турции и Крыма. Роль, какую пришлось играть днепровскому казачеству в этих столкновениях, и сообщила ему историческое значение»⁴⁹⁸.

Будучи в государственном отношении достаточно своевольными и бесконтрольными, днепровские казаки часто осложняли турецко-польские отношения. Поэтому в начале XVI в. в Польше было придумано, как сделать казачество безвредным, не мешая ему быть полезным. Идея заключалась в том, чтобы из массы казакующих выделить наиболее надёжную часть и превратить её в служилое сословие с обязванностью несения пограничной службы, а остальных поверстать в крестьянство со всеми его тяглыми повинностями. Первая часть казачества стала называться списочными, или реестровыми казаками, а вторая, вкусившая вольной жизни и не желавшая возвращаться под панское иго, оказалась в положении второсортных: к их воинским услугам прибегали, когда в этом возникала политическая нужда, а затем снова лишали казацкого статуса. Вторая, недовольная часть казачества и образовала на Днепре убежище, которое получило название Запорожья.

«Из таких казаков и составлялись шайки, набросившиеся на Московское государство, когда там началась Смута. Набеги на соседние страны назывались тогда на Украйне “казацким хлебом” <…> Но казаки не все пробавлялись чужбиной, крымской, молдавской или москальской: уже в XVI в. очередь дошла и до отчизны»⁴⁹⁹: Запорожье сделалось очагом, откуда начались распространяться казацкие восстания против Польско-Литовского государства.

Первотолчок этим восстаниям дала Люблинская уния между Литвой и Польшей (1569), согласно которой политический союз между двумя государствами был признан неразрывным и по пресечении династии Ягеллонов. Польша и Литва соединялись как две равноправные половины единого государства, называвшиеся первая Короной, вторая Княжеством, а обе вместе получили название Речи Посполитой (respublika). По постановлениям Люблинского сейма целый ряд земель Западной Руси, входивших ранее в состав Литовского кяжества, отходил к Короне. А это резко меняло положение православного населения Западной Руси: если Ягеллоны были достаточно веротерпимы, то о польских католических властях так говорить уже не приходилось. Если же учесть, что Люблинская уния своми следствиями способствовала и распространению крепостного права, то легко представить, какой взрывоопасный узел был завязан к этому времени в Юго-Западной Руси.

Этот узел ещё более оказался затянут Брестской унией 1596 г., после которой русское церковное общество распалось на две враждебные части: на православную и униатскую. В результате этого казачество окончательно оказалось втянуто в православно-церковную оппозицию, что и придало в конечном счёте казацкому движению против Короны религиозно-национальный характер.

Восстание Богдана Хмельницкого и явилось попыткой разрубить весь этот узел казацкой саблей. А разрубить его – означало сделать выбор между тремя основными политическими силами, окружавшими Малороссию: между Польшей, Турцией и Росией.

Спрашивается: а почему нужно было обязательно делать выбор? Почему нельзя было завоевать той же казацкой саблей собственную независимость? – Ответ прост: на завоевание самостоятельности не было сил, что видно из слов самого Богдана Хмельницкого. По прибытии в Чигирин (в ставку украинского гетмана) послов из Москвы «Гетман Хмельницкий созвал зараз чиновников и знатнейших казаков от войска <…> и, объявив им о прибывших к нему послах царских, приглашающих его с войском и народом к соединению с царством Московским, и о бывших прежде у него посланниках Турецких и Польских <…> требовавших у него настоятельно соединения с их державами и подъятия с ними оружия на царство Московское за их претензии, предлагал при том, чтобы чины и войска, приняв в зрелое рассуждение все оные требования иностранные, решили единогласно, которое из них избрать полезным и основать на нём предбудущее своё состояние? Ибо “по обстоятельствам настоящим надобно быть нам непременно на чьей ни есть стороне, когда нейтралитет не приемлется; да и на предбудущее время зависть и интересы соседей не оставят нас в покое…”»⁵⁰⁰.

Впрочем, история вопроса хорошо известна; нас же гораздо больше должно интересовать, почему необходимость выбора между тремя государствами облечена в «Сказке» в форму последовательного обращения королевича Елисея к Солнцу, Месяцу и Ветру. Понятно, что религиозная традиция тянула малороссов к России, политические и бытовые связи, а также классовые интересы нарождающейся украинской аристократии, сооблазнённой шляхетскими привилегиями, – к Польше, а привычки казацкой вольницы – к Турции («у них воинский народ в нарочитом уважении и почтении»⁵⁰¹). Понятно, что всё это вместе взятое сильно ослабляло способность Малороссийского правительства выступать на международной арене в качестве самостоятельного политического субъекта. Наконец, понятно, что перед Юго-Западной Русью впервые со всей остротой встал вопрос национального самоопределения. Но почему он облечён А. С. Пушкиным в такую именно метафорическую форму?

Ответ находим в журнале «Русская беседа», № 1 за 1860 г., в котором известный славянофил А. С. Хомяков опубликовал статью: «Кохановская. Несколько русских песен». В этой статье приведены песни, записанные в Старо-Оскольском уезде Курской губернии. Одна из них заинтересовала Хомякова особенно:

 
Вечо́р поздно три роты шло.
Ладо, ладо!
Первая рота Московская,
Другая рота Литовская,
Третья рота Турецкая.
А в Турецкой барабаны бьют,
А в Литовской трубы трубят,
А в Московской девка плачет,
Замуж не хочет.
Что не батюшка выдавает,
Что не матушка снаряжает,
Что не братцы в поезде,
Не сестрицы в свашеньках:
Выдавает светёл месяц,
Снаряжает красное солнце,
Частые звёзды в поезде,
Вечерняя заря в свашеньках.
 

А. С. Хомяков комментирует: «В <…> песне не может не поразить читателя странное сопоставление роты турецкой, литовской и московской, впрочем, без вражды и борьбы между ними. В первых двух – звук труб и барабанов, в третьей – девица плачет. Положим, что девица ушла за московским ратником (может даже быть, что рота заменила тут слово рать) и плачет неутешно; да к чему Турка и Литва? Если мы вспомним, что при Хмельницком был именно вопрос, за кем идти Малороссии, вопрос, решённый в пользу Москвы, но не без разногласия и не без горя для многих, – кажется, мы придём к тому заключению, что в песне содержится иносказание. Девица – плачущая Малороссия, идущая по собственной воле, но с болью сердечною. Вероятно, песня сложена была не друзьями Москвы, а партиею или противною, или сомневающеюся. Странно лишь, что песня эта великорусская, а не малорусская.»⁵⁰².

Сегодня мы располагаем материалами, позволяющими существенно скорректировать наблюдения А. С. Хомякова: в труде В. П. Адриановой-Перетц оказались сведены вместе песни того же содержания, которое анализировал А. С. Хомяков⁵⁰³. Особенно интересна украинская песня XVI в.:

 
В Дунаю, Дунаю, чему смутен течешь?
На версі Дунаю три роти ту стоя…
Штефановой роти дівонька плачет…
 

Русский вариант той же песни в поздней записи:

 
Ой ты наш батюшка, тихой Дон!
Ой что же ты, тихой Дон, мутнёхонек течешь?
Ах, как мне, тиху Дону, не мутному течи…
Поверх меня, Дона, три роты прошли.
А третья рота шла, то девица с молодцом.
Не плачь, не плачь, девица, не плачь, красная моя.
 

Первую песню подробно исследовал А. А. Потебня⁵⁰⁴. Но его, как и В. П. Адрианову-Перетц, интересовал главным образом мотив «мутно текущей реки», который оба они сопоставляли с таким же мотивом в «Слове о полку Игореве» («Реки мутно текут»). Для нас же первостепенный интерес представляет здесь мотив «плачущей девицы» и его уже имеющиеся и потенциально возможные интерпретации.

Потебня не согласился с трактовкой песни Хомяковым. Но его собственные соображения тоже далеки от удовлетворительных. Прежде всего это касается слова «рота», которое он чисто умозрительно произвел от первичного якобы «полка», подобно тому как Хомяков – от «рати». Более надёжной выглядит интерпретация с опорой на словарь В. И. Даля, согласно которому слово «ро́та» в смысле пехотной войсковой части образовалось от слова «рота́» – «присяга»; «ро́тники м. мн. уже въ XII веке составляли въ Новгрд. дружины, дававшіе старосте своему роту́ <…> Ро́тниками звались повольники, ушкуйники, вольница, шайки и артели для набеговъ, грабежа <…> Ро́тникъ, стар. <…> давшій роту́ <…> Ротники, или присяжные данники (мордва) Карамз. Ро́тное сщ. ср. стар. пошлина съ данной присяги. А кого поставятъ къ крестному целованью, и поцелуетъ крестъ, и ротнаго четыре алтына»⁵⁰⁵.

Сведения И. И. Срезневского ещё интереснее: по данным его словаря, слово «рота́» неразрывно связана с глаголом «идти»: «…и ходи Игорь роте и мужи его <…> како се могу створити, роте съ ними ходивъ <…> а ономоу коуны имати, роте ходивше <…> многажды бо ходивше роте‚ воевасте Русьскую землю <…> и роте къ нимъ ходи. <…>. Ити на роту = роте = в роте – приносить присягу, давать клятву: – Приимающе харътью, на роту идутъ хранити истину <…> вергоуть жеребей, комоу ся выиметь, роте шьдъ‚ свою правдоу възмоуть <…> Пошел бе члкъ въ роте не по правде <…> Роте заходити – дать клятвенное обязательство: – Црь же Леонъ съ Олександром миръ створиста съ Ольгом, имъшеся по дань и роте заходивше межи собою <…> Половчи мнози тоу заходиша роте съ нимъ»⁵⁰⁶ (см. также в «Повести временных лет» под 944 г.: «А хрестеяную Русь водиша роте в церкви Святого Ильи…»).

В украинской песне, в отличие от курской и донской, роты не «идут», а «стоят». Но это опять-таки находит оправдание в соответствующем словоупотреблении: «А которои истецъ на суднеи роте не станетъ, ино ему заплатить без целованья»⁵⁰⁷; «А кого поставятъ къ крестному целованью, и поцелуетъ крестъ, и ротнаго четыре алтына»⁵⁰⁸. Хотя словарный материал показывает, что слово «стать» («стоять») получает преимущественное употребление в церковной и судебной, а не в политической (договорно-клятвенной) лексике: «А хто мое слово пороушить, а станеть со мною передь Б[ого]мъ»; «…ставъ на суде.»; «А стань в веру нашу»; «Въ истине не ста.»; «В печати стоялъ Оуласен Степанович»; «Сироты ихъ стоятъ у креста»; «…на пошлине стояли.»⁵⁰⁹. См. также у В. И. Даля: «стать на правду»⁵¹⁰.

По законам народной этимологии такое устойчивое клише, как «идти роте / к роте» («стать на роте / к роте»), попав из языка высокой образованности, на котором фиксировались политические соглашения, в просторечную среду, просто не могло не обрести со временем нового смысла: «идут (стоят) роты». (Примеры народной этимологии, искажающие первоначальный смысл выражения, достаточно обычны в разговорной речи: «Попал, как кур во щи» – из первичного «попал, как кур в ощип», «суженого, ряженого на коне не объедешь» – из первичного «сужоного-рожоного на коне не объедешь» и т. д.⁵¹¹). А выражение «идти к роте» («стать на роте / к роте») в значении «принести присягу на верность», вступая в подданство принимающей присягу страны, действительно подтверждает гипотезу А. С. Хомякова.

Но полное содержание малорусской песни вступает, на первый взгляд, в непреодолимое противоречие с гипотезой: ведь говорится в ней не о Литовской, Турецкой и Московской ротах (как в записи Кохановской), а о Турецкой, Татарской и Волошской, названной также Штефановой⁵¹². (В донской песне фигурируют просто роты⁵¹³.) Да и плачет девица не в Московской, а в Штефановой роте, где Штефан – это волошский воевода (возможно, Стефан Баторий, с 1576 по 1586 гг. – польский король). И всё же противоречие здесь кажущееся. Дело в том, что с высоты позднейшей оценки исторических событий (оценки, отразившейся в русской записи Кохановской) речь, действительно, должна идти о выборе между Московским государством, Турцией и Польшей (которую на Москве ещё долго звали по традиции Литвой). В малорусской же песне XVI в., записанной, по данным Потебни, среди населения, тяготевшего к Валахии, отражены более актуальные для этого населения отношения с Турцией, татарами и Волошским воеводством⁵¹⁴. А поэтому и в расхождениях содержания текстов становится возможным видеть обычную историческую трансформацию сюжета, возникшую под влиянием отражаемых им конкретных политических ситуаций.

Немаловажное значение имеют и места записи всех трёх песен: это южные районы Руси, принадлежащие формально или Московскому государству, или Речи Посполитой, но реально объединённые многовековой традицией вольного, никому не подконтрольного, безгосударственного уклада. То есть это область проживания своеобразной общности людей, привыкших все общественные дела решать в рамках казачьего круга и временных договорных обязательств перед соседними государствами, – людей, политическое существование которых не выходило за рамки периодического «хождения (стояния) в роте». Проще же говоря, это промышляющая набегами на соседние страны казацкая вольница⁵¹⁵. А в переводе на язык народной символики это девица на выданье, которая ещё не нагулялась, но которую среда и обстоятельства вынуждают пойти под венец — в российское, польское или турецкое подданство, с принесением соответствующей роты – присяги на верность. (Слова Богдана Хмельницкого: «По обстоятельствам настоящим надобно быть нам непременно на чьей ни есть стороне, когда нейтралитет не приемлется»⁵¹⁶.)

Но замуж гулящей девице не хочется, и поэтому она плачет.

Как видим, перед нами еще одна, весьма своеобразная, вариация на тему архетипического символа «девицы-невесты», который подробно был рассмотрен в гл. 14 («Сватовство»).

Верно определив общий иносказательный смысл песни, А. С. Хомяков ошибся в её конкретной интерпретации – в причине плача «девицы». Дело здесь скорее всего в том, что уже в начале XIX в. в широком обращении находились такие, чисто идеологические, интерпретации событий времён Богдана Хмельницкого, которые, вопреки историческим фактам, выставляли Украину «страдательной стороной», «жертвой агрессивной москальщины». На самом деле Московское государство тоже вовсе «не спешило жениться», причём как на народном, так и на правительственном уровнях восприятия этого политического акта. Простой народ был на полвека вперёд напуган казацкими бесчинствами ещё во времена Смуты, а московское правительство крайне боялось осложнить отношения с Польшей, почему и не откликалась так долго на предложения Хмельницкого о воссоединении сторон.

Причину антирусской интерпретации событий времён воссоединения Украины с Россией принято обычно усматривать в факте закрепощения украинского крестьянства русским правительством. Но закрепощение произошло лишь при Екатерине II. За столетие же до того именно сами «малороссийские казаки вынесли из борьбы с Польшей страсть тоже владеть крестьянами»⁵¹⁷. Уже при Богдане целью казачества «становилось не очищение Украйны от пришлого иноплеменного (польского. – С. Г.) дворянства, а замещение его своим привилегированным классом; в реестровом казачестве готовилась будущая казацкая шляхта»⁵¹⁸. А «по смерти Богдана началась открытая борьба казацкой старшины с чернью»⁵¹⁹.

Неправильно поняв причину «плача девицы», Хомяков оказался всё же восприимчив к поэтической метафорике песни, а именно: к иносказательному смыслу образов солнца и месяца, функциональная роль которых в песне привязана к Польше (Литве) и Турции. Почему Турция – это месяц, ясно и без слов; достаточно посмотреть на её довольно древний государственный герб (полумесяц со звездой). А вот отождествление Польши с солнцем нуждается в более подробных разъяснениях.

«Солнце» как мифологический символ использовалось в высокой титулатуре очень многих народов, причём не только индоевропейских (например, от солнца производили себя китайские богдыханы, перуанские инки др.). У славян же этот символ был известен главным образом в связи с русскими князьями, считавшимися Дажьбожьими внуками (Дажьбог – это бог солнца, а точнее, само солнце). Вот почему в дохристианских документах Киевской Руси (в договорах князей Олега и Игоря с византийскими императорами) русские князья называются «светлыми», а сам Владимир-креститель носит в былинах устойчивое прозвище «Красное Солнышко». В дальнейшем, по мере усиления христианизации правящего класса, эта символика и соответствующая ей титулатура исчезли из княжеского обихода северо-восточных славян. А вот в западнорусской княжеской среде, породнившейся с княжеской средой языческой Литвы, вся эта символика и титулатура успела прочно закрепиться в повседневном обиходе благодаря тому, что из всех европейских государств Великое княжество Литовское было христианизировано позднее всех (в 1386 г.). Соответственно, вся эта символика с титулатурой была унаследована и польскими королями с тех пор, как на польский трон села литовская династия Ягеллонов. Только лишь с этого времени титул «светлейший» и становится неотъемлемой принадлежностью величания польских королей (не имевших в древности, судя по польским хроникам, ничего подобного). Сохранился этот титул и по пресечении династии Ягеллонов в 1572 г., когда королевская власть в Польше стала выборной («Светлейший королю!» – начинает Богдан Хмельницкий все свои официальные послания в Варшаву). Так что А. С. Пушкин имел все основания использовать образ солнца как символ польской королевской власти.

Но, по сказке, последнее слово осталось, как мы знаем, не за солнцем и не месяцем, а за ветром, – подобно тому как и в реальной истории оно осталось не за Польшей и не за Турцией, а за Россией. Спрашивается, почему Пушкин счёл возможным пойти на такое странное отождествление: «Россия» = «ветер, гоняющий стаи туч»»?

Нетрудно догадаться, какие «тучи» «гоняла» Владимирская, а затем и Московская Русь: это и тевтонские, и татарские, и шведские, и польско-литовские нашествия. Но настоящий ответ на вопрос находим в «Толковом словаре живого великорусского языка» В. И. Даля: «Русский ветер, с Руси, арх. Южный, сиб. Западный. Ветер с Руси потянул. Русский ветер тепла принёс»⁵²⁰. То есть «ветер» сказки – это отражённая народной лексикой память русского народа о своих корнях.

В событиях времён воссоединения Украины с Россией было много взаимного непонимания, недоверия и, говоря словами В. О. Ключевского, «невылазных малороссийских дрязг». Но всё решил русский ветер – та, сохранённая народным языком, историческая память, без которой не бывает настоящего Народа.