Глава 21
Хоронить её хотели…

Незадолго до смерти Феодора Иоанновича Москва обзавелась собственным патриархом. До этого функцию главы русской церкви выполняли митрополиты, которые до середины XV столетия назначались Константинопольской патриархией. Последним таким митрополитом на Руси был Исидор, подписавший на Флорентийском соборе в 1439 г. унию с католической церковью и лишённый за это митрополичьего сана. С тех пор митрополиты избирались Москвой уже самостоятельно.

После смерти Ивана Грозного московское боярство в борьбе за влияние на его сына Феодора попыталось, при участии митрополита Дионисия, развести Феодора с его женой (и сестрой Бориса Годунова) Ириной. Попытка эта провалилась, Дионисий лишился сана и был сослан в монастырь. А Борис, желая ещё больше укрепить свои позиции, выступил инициатором церковной реформы по введению на Руси патриаршества.

Необходимость в реформе диктовалась не столько практическими нуждами, сколько соображениями престижа. «Безвозвратно минуло время, когда вселенская православная церковь, возглавляемая царьградским патриархом, рассматривала русскую митрополию как второстепенную периферийную епархию. Падение Византийской империи привело к перераспределению ролей. Некогда могущественная церковь пришла под властью турецких завоевателей в полный упадок, в то время как русская достигла наивысшего расцвета. В Московском царстве митрополиты располагали несравненно большими возможностями и богатствами, чем константинопольский патриарх под властью иноверцев. Положение же младших патриархов Александрии и Антиохии было и вовсе бедственным»⁴⁴⁴.

Имелся у Бориса Годунова и личный интерес в реформе; он заключался в его стремлении укрепить свою власть путём привлечения к себе духовенства. «Задуманная им реорганизация высшей церковной иерархии была мерой прежде всего политической. Правитель <…> не без основания рассчитывал на то, что патриарший сан укрепит авторитет его ставленника Иова, а раздача новых митрополичьих и архиепископских должностей поможет ему достичь согласия с высшими иерархами»⁴⁴⁵.

Разумеется, такая политика отражалась на кадровом составе церковных иерархов далеко не в лучшую сторону. «Вопреки церковным легендам, инициатива учреждения патриаршества в России всецело принадлежала светской власти. Преодолев конфликт с руководством церкви в годы опричнины, а затем в годы правления Бориса Годунова, московское правительство всё больше и больше подчиняло церковную организацию государству»⁴⁴⁶.

В позднейшей историографии именно такая политика светской власти в отношении церкви и стала преподноситься в качестве главного признака «иосифлянства». А в атмосфере возведённой в норму исторической тенденциозности осталось незамеченным главное: исчезновение из русской жизни конца XVI в. того духа софийного православия, который определял собою высшие смыслы духовного и материального существования русского народа – того самостоятельного интеллектуального духа, который один только и делал бытие «царевны» живым. В предсмутную эпоху конца XVI в. мы не видим уже в культурной жизни страны ничего, что могло бы сравниться по накалу умственной жизни с явлениями середины того же столетия, – здесь уже безраздельно господствуют политиканство, интриги и борьба за власть.

 
Перед мёртвою царевной
Братья в горести душевной
Все поникли головой
И с молитвою святой
С лавки подняли, одели,
Хоронить её хотели
И раздумали. Она,
Как под крылышком у сна,
Так тиха, свежа лежала,
Что лишь только не дышала.
 

«Так тиха, свежа лежала, Что лишь только не дышала» – с этими строками явно перекликаются написанные позже стихи А. Блока:

 
Ты и во сне необычайна,
Твоей одежды не коснусь,
Дремлю – и за дремотой тайна,
И в тайне – ты почиешь, Русь.
 

А «хоронить её хотели» – это о том, что понижению культурного уровня русского общества того времени способствовали, наряду с неурядицами предсмутного времени, и перемены в социальном положении народа. «В первые годы царствования Феодора Ивановича подати в царскую казну и разные налоги и повинности, лежащие на земле, не могли значительно уменьшиться; ибо дела с Крымом, Литвою и Швециею были в таком положении, что Московское правительство находилось в постоянной необходимости содержать огромное войско и иметь в запасе большие суммы денег и других средств, на случай войны с тем или другим их трёх немирных соседей. А посему крестьяне по-прежнему терпели крайнее отягощение, по-прежнему землевладельцы и общины постоянно заботились о том, чтобы больше показывать пустующих земель в ущерб казне или в отягощение соседей, не успевших показать свои земли впусте. Таковое крайне расстроенное положение финансовых средств и отягощение народа наконец вызвали Московское правительство к новой доселе небывалой мере – к общему прикреплению свободных крестьян к земле. <…> Эта новая решительная мера, по обстоятельствам того времени, может быть, извинительная, произвела страшный переворот, небывалый в Русском государстве. Указ о прикреплении за один раз разделил сословие крестьян, до того времени целое и нераздельное, на два разряда, на крестьян дворцовых и чёрных земель, и на крестьян владельческих, или частных земель <…> Конечно, это разделение первоначально было неощутительно, и все невыгодные последствия его сначала не замечались. Но уже с первого раза лишение свободы перехода крестьян с одной земли на другую, и недозволение землевладельцам отпускать неугодных крестьян и принимать угодных показалось крайне отяготительным как для крестьян, так и для землевладельцев; обе стороны приняли указ как явное нарушение их исконных прав, одни как нарушение прав личности, а другие – как нарушение прав собственности <…> Наш бессмертный поэт, хорошо изучивший Русскую историю, влагает в уста князю Шуйскому вот какие слова относительно прикрепления крестьян к земле:

 
“Вот Юрьев день задумал уничтожить.
Не властны мы в поместиях своих,
Не смей согнать ленивца! Рад не рад,
Корми его! Не смей переманить
Работника! Не то – в Приказ Холопий.
Ну слыхано ль хоть при Царе Иване
Такое зло? А легче ли народу?
Спроси его. Попробуй самозванец
Им посулить старинный Юрьев день,
Так и пойдет потеха”.
 

<…> Явно, что новый порядок пока нравился только казне, которая при нём находила более средств собирать бездоимочно подати; землевладельцы и земледельцы старались обойти его, и вообще тяготились им; и это продолжалось не год, не два, а более ста лет; в продолжение всего XVII века и даже в начале XVIII века правительство должно было поддерживать этот порядок силою и преследовать беглых крестьян и землевладельцев <…> Нерасположение общества к новому порядку первоначально было так сильно, что правительство несколько времени колебалось – поддерживать ли новый порядок, ненавистный обществу, или обратиться к старому и, на основании Судебников, допустить свободный переход крестьян; и ежели бы не смуты самозванщины и междуцарствия, то не мудрено, что старый порядок, может быть, и одержал бы верх над новым. Это уже частью заметно из указов 1597 и 1601, и 1602 годов»⁴⁴⁷.

Современному наблюдателю трудно понять, почему, вопреки народным настроениям, новый порядок всё же утвердился в стране. Трудно не только потому, что XVI в. для него – слишком далёкая история, но и потому, что его представления о «крепостном праве» основаны главным образом на штампах вульгарно-социологической историографии. То есть «русское крепостное право» для него – это юридически закреплённое отношение между социальными низами и верхами, устроенное на началах «господства – подчинённости» и имеющее хронологическую привязку к промежутку времени между 1597 и 1861 гг.

Между тем крепостное право – это историческое явление, при зарождении которого момент будущего «рабства» далеко ещё не просматривался с той отчётливостью, которая очевидна позднейшим историкам. И именно в том факте, что крепостное право начальной фазы своего становления не имело ничего общего с позднейшим, нужно искать объяснение тех строк пушкинской «Сказки», где говорится:

 
Хоронить её хотели
И раздумали…
 

Исторической предпосылкой крепостного права принято считать раздачу дворянству ещё при Иване III поместий для укрепления служилого сословия. Но при такой раздаче и речи не шло о создании между разными сословиями страны отношений по принципу «господства – подчинённости». Суть отношений здесь – во взаимодополнительности обязанностей: служилое сословие обязано было нести воинскую службу, а тяглое – обеспечивать его материально. Вот что пишет об этом историк, которого не назовёшь поклонником московских порядков: «Среди особенностей, резко отличавших русское государство от Западной Европы, известная школа исторического и политического направления мысли отмечает и подчёркивает отсутствие классовых делений <…> Подобное явление действительно существует <…> Очевидно, что в этой стране, как и во всех других, были богатые и бедные, земледельцы и торговцы, городские и сельские жители – все эти различные социальные элементы». Однако юридически всё оформлено иначе: «Прочтите Судебник 1497 года, изданный дедом Грозного Иваном III. В нём нет ни малейшего следа всех этих (наследственно-аристократических. – С. Г.) прав и привилегий. Всё население, за исключением духовенства, разделяется на две категории, где нет ни малейших признаков социального деления и различия, созданного историческими условиями. Судебник знает только “служилых” и “неслужилых” людей, – вот и всё! <…> Служилые – солдаты, помогающие государю “собирать русскую землю”. Неслужилые – работники, несущие повинность доставлять пропитание армии во время похода. Место, звание, занятие каждого были точно определены служебным листом <…> Никаких исключений для аристократии». «В служебной аристократии отсутствовал кастовый, корпоративный дух, что облегчало задачу правительства <…> Даже на вершине новой служебной иерархии замечается отсутствие чувства солидарности, завещанного аристократическими связями прошлого или выработанного общностью новых служебных обязанностей и положений»⁴⁴⁸. И даже такое несимпатичное явление, как «местничество», объективно разрушало начала корпоративного единства аристократии, препятствуя возникновению олигархической оппозиции государю.

Аналогичные (антиаристократические) тенденции наблюдались и в системе государственного управления: «…. не нужно было происходить из знатного рода, чтобы быть призванным в Думу»⁴⁴⁹, выполнявшую функции не сложившейся ещё бюрократии. Но раз нет «классовых верхов», то, значит, нет и «классовых низов», а есть лишь те, кого В. О. Ключевский не без основания называл «вольными хлебопашцами» (их реальный статус отразился даже в литературе того времени⁴⁵⁰).

Казалось бы, при создании в стране сильного служилого сословия целесообразно пойти по пути не раздачи поместий, а выплаты денежного содержания. Но как раз этот путь и был для России невозможен – в силу её отрезанности от морей и, как следствие, слабой развитости товарно-денежных отношений. Земельные поместья – единственное, чем могли расплачиваться с несущими воинскую службу людьми великие московские князья. Хотя нельзя сказать, что они не понимали стоящих перед страной задач. Ещё как понимали: основание Ивангорода Иваном III и Ливонская война Ивана IV – лучшие тому доказательства. И не вина Ивана Грозного, что он проиграл Ливонскую войну, – в этом ему слишком усердно «помогали» и Сильвестр с Адашевым, выступавшими против этой войны, и А. Курбский, фактически сорвавший её успешное начало (поучительные факты для тех, кто привык противопоставлять «гуманистичность» этих людей «кровожадности» царя). А ведь если бы выход в Балтийское море был завоёван на полтораста лет раньше Петра I, когда в стране и в помине не было крепостного права, само развитие русской истории могло пойти по совершенно иному сценарию.

Не была «началом рабства» и отмена Юрьева дня в 1597 г., -её скорее следует сравнивать с чем-то аналогичным советскому институту «прописки». И даже петровские реформы не имели своей сознательной целью «введение рабства»: при Петре I, как известно, несладко было и крестьянам, и служилым; все были запряжены в государственную работу. Хотя фактические условия для рабства сложились именно при нём. «Петровские указы о переписи и подушной подати <…> имели одну, по-видимому, хорошую сторону: они холопов поднимали до равноправности перед государством с крестьянами (холопы – не очень многочисленная часть крестьян, зависимых от своих хозяев на основе долгового или наследственного права. – С. Г.) <…> Но с этими указами случилось неожиданное превращение. Не холопы поднялись до крестьян, а крестьяне спустились до холопов. Помещики всё чаще и чаще после этих указов стали сдвигать крестьян с земли, то для своих дворовых услуг, то для продажи даже врозь. Конечно, попытки к этому бывали и прежде, до Петра. Такие сродные учреждения, как холопство и крепостное крестьянство, существуя рядом, не могли не смешиваться. Но в старой Руси ещё совестились делать такие дела, и приказный дьяк даже о переводе крестьян с земли замечал, что на это закона нет, а сделано это по разрешению государя. Пётр же прямо вызвал на это помещиков <…> Он возложил на помещиков ответственность за неисправность крестьян в государственных податях и рекрутстве. Это было негласным перенесением государственных повинностей с крестьян на их помещиков, а это везде и всегда необходимо низводило крестьян в положение рабов. На Руси это подорвало так называемую круговую поруку крестьян, которая была тяжела, но и ограждала крестьян от холопства. Наконец, Пётр сам давал пример для смешения крестьян с холопами. Всех русских он сдвигал со старых мест и ставил на новые, всех отрывал от старой привычной работы и усаживал на новую. Каким же образом могли удержаться от подражания Петру владельцы крепостных? Подрыв холопской собственности без оговорки, что так и следует быть, и ответственность помещиков за крестьян без оговорки, что она не даёт права на обезземеливание их, были прямыми вызовами на смешение тех и других, и вызовом тем более сильным, что Пётр сам всё смешивал и объединял без разбора и сдержки. Не забудем, что Пётр даже свободным простым людям, не вошедшим в другие сословия, приказывал куда-либо приписываться в крестьянство, т. е. закрепощать себя. Если можно было закрепощать свободного человека, то почему же крестьянина не делать холопом? А раз крестьяне смешаны с холопами, раскрывалось во всей ясности громадное расстояние между помещиком и крестьянином. Тут действовали уже заодно и старые русские понятия о холопстве, и новые петровские понятия о шляхетстве. Недаром это последнее слово перешло к нам при Петре из Польши и повлекло за собой свой антитез – подлый народ. И чем больше после Петра развивалось наше русское шляхетство и от польского образца переходило к западноевропейскому, переименовывалось в благородное сословие, тем больше понижалось наше крестьянство, и в екатерининские времена представители благородного нашего сословия уже прямо переименовывали крестьянство в рабство, крестьян в рабов. Владение рабами даже открыто признавалось неотъемлемой привилегией этого благородного сословия. Это высказывал прямо известный нам Щербатов и взгляды его, как мы знаем, отразились на Карамзине»⁴⁵¹.

Как видим, крепостное право в его крайних дискриминационных проявлениях – это продукт довольно поздних, вполне уже «цивилизованных» общественных отношений, где социальное различие между господами и рабами усугублено различием культурным (а часто и национальным). Окончательную точку в закреплении этого различия поставил «Указ о вольности дворянской», изданный в 1762 г. Петром III. По этому «Указу» дворяне освобождались от обязательности для них государственной службы, чем нарушался баланс прежних общественных отношений, построенных на принципе взаимодополнительности обязанностей перед государством всех сословий. Именно этот «Указ» и спровоцировал Пугачёвское восстание, поскольку крестьяне не понимали, почему они должны материально содержать дворян, если те перестали быть военнообязанными (отсюда – и подмётные «Указы о вольности крестьянства»). А подавление Пугачёвского восстания Екатериной II ознаменовало наступление новой, юридически закрепившей настоящее рабство, фазы развития крепостного права.

Раннее же, допетровское крепостное право совсем не ассоциировалось с рабством; оно скорее понималось как форма упорядочивания общественных отношений. Даже полное прикрепление владельческих крестьян к земле по Уложению 1649 г. было только чисто финансовой мерой правительства, нисколько не касавшейся прав крестьянства как государственного сословия. «Крестьяне по Уложению ещё не были крепостными, а только прикреплёнными к земле, как тяглые люди, и прикреплёнными по государственному праву, а не по частной сделке – крепости»⁴⁵². Вот почему для устойчиво оседлых, а не для склонных к бродяжничеству элементов крестьянства раннее крепостное право было зачастую даже выгодно. «Самый обычай вольных людей садиться на чужую землю с принятием тягла, постоянно продолжавшийся и после Уложения, ясно показывает, что поступление в крестьянство считалось вольными государевыми людьми не только не уменьшением прав состояния, но даже улучшением жизни и приобретением новых прав. Именно вольный государев человек поступлением в крестьянство менял только право бродить свободно из конца в конец России, не имея нигде постоянного пристанища, на право иметь оседлость, хотя и на чужой земле, быть самостоятельным хозяином и развивать своё хозяйство по мере своих средств, и в то же время не только не теряя прав личности, но и приобретая ещё права состояния, права члена известного сословия и известной общины»⁴⁵³.

Такую царевну, действительно, хоронить было преждевременно.