Глава 20
Пёс Соколко

Вспомогательным моментом, датирующим начало «мёртвого сна царевны», должен явиться образ сторожевого пса лесного терема, – если понять, какую символическую функцию он в скрытом замысле сказки выполняет.

Пёс упоминается в сказке три раза. Первый раз – в момент прихода царевны в лесной терем:

 
…царевна молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем всё шла да шла,
И на терем набрела.
Ей навстречу пёс, залая,
Прибежал и смолк, играя.
В ворота вошла она —
На подворье тишина.
Пёс бежит за ней, ласкаясь,
А царевна, подбираясь,
Поднялася на крыльцо
И взялася за кольцо…
 

Второй раз пёс возникает в сцене с черницей, дающей царевне отравленное яблоко:

 
Раз царевна молодая,
Милых братьев поджидая,
Пряла, сидя под окном.
Вдруг сердито под крыльцом
Пёс залаял, и девица
Видит: нищая черница
Ходит по двору, клюкой
Отгоняя пса. «Постой,
Бабушка, постой немножко, —
Ей кричит она в окошко, —
Пригрожу сама я псу
И кой-что тебе снесу».
Отвечает ей черница:
«Ой ты, дитятко девица!
Пёс проклятый одолел,
Чуть до смерти не заел,
Посмотри, как он хлопочет!
Выдь ко мне». – Царевна хочет
Выйти к ней и хлеб взяла,
Но с крылечка лишь сошла,
Пёс ей под ноги – и лает
И к старухе не пускает:
Лишь пойдёт старуха к ней,
Он, лесного зверя злей,
На старуху. «Что за чудо?
Видно, выспался он худо, —
Ей царевна говорит, —
На ж, лови!» – и хлеб летит.
Старушонка хлеб поймала,
«Благодарствую, – сказала, —
Бог тебя благослови;
Вот за то тебе, лови!»
И к царевне наливное,
Молодое, золотое,
Прямо яблочко летит…
Пёс как прыгнет, завизжит.
 

Третий раз пёс появляется в сцене его собственной гибели:

 
Братья в ту пору домой
Возвращалися толпой
С молодецкого разбоя.
Им навстречу, грозно воя,
Пёс бежит и ко двору
Путь им кажет. «Не к добру! —
Братья молвили, – печали
Не минуем». Прискакали,
Входят – ахнули. Вбежав,
Пёс на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох.
 

Образ пса, погибшего сразу вслед за царевной от той же, что и она, причины, и мог бы явиться искомой датирующей подсказкой, указывающей на начало «мёртвого сна».

Допустимо, конечно, предположение, что образ этот в общем построении сюжета случаен (избыточен по отношению к логике иносказания). Но сравнение текста сказки с черновыми вариантами рассеивает сомнения: оказывается, в черновых вариантах имя пса было не «Соколко», а, предположительно, «Полкан» (стих начат: «Что, П…»)! А это существенно подкрепляет некоторые гипотезы, в которые вписывается именно кличка «Соколко».

Дело в том, что если обитатели лесного терема действительно воплощают в себе организационные принципы жизну-стройства Владимирской, а затем и Московской Руси (земский принцип – в образе царевны, административно-территориальный – в образе семерых братьев), то остаётся незадействованным третий принцип, который скреплял первые два принципа своей охранительной, сторожевой функцией – принцип династизма. А поскольку правящей династией на Руси того времени была династия Рюриковичей (от западнославянского «Рюрик» = «Сокол»⁴³⁴), то логично предположить, что она-то и могла явиться идеальным сказочным воплощением третьего принципа в образе строжевого пса по имени «Соколко».

Сказанное легко проверить: если гипотеза имеет под собой какую-то почву, то и ролевое поведение пса на всём протяжении развёртывания сюжета должно будет соответствовать роли и особенностям функционирования в северо-восточной русской истории правящей династии Рюриковичей.

Судьба северо-восточной ветви Рюриковичей – это, действительно, особая судьба. Её представители всегда появляются в Залесской Украйне как самые младшие сыновья своих отцов: сначала – младшие Мономаховичи, затем – младшие Всеволодовичи. И династическая политика их – иная, отличная от династической политики западных и южных князей: если там – борьба за старшинство между братьями с неизбежно возникающими при этом династическими распрями, то во Владимиро-Суздальской Руси – неуклонное сосредоточение власти в одной родовой линии. Здесь с самого начала проявляется и постепенно крепнет тенденция, определившая затем то своеобразие русского политического устройства, которое до сих пор в глазах одних является проклятием России, а в глазах других – единственным обнадёживающим залогом её будущего.

Речь идёт о централизации власти на территории Волго-Окского междуречья уже на домонгольской стадии развития этой окраины Киевской Руси (Залесской Украйны). Причём предпосылки централизации имели самую разную природу. С одной стороны, здесь, как отмечалось ранее (в гл. 11), переселенцы являются в страну, где уже хозяйничает князь⁴³⁵. С другой стороны, татарское нашествие, а затем иго ещё больше помогают такому направлению, потому что усиливают народную беспомощность. С третьей стороны, благодаря целой цепи исторических случайностей меняется порядок наследования княжеской власти в княжеском роду в пользу её передачи по прямой нисходящей линии (см. гл. 13). Таким образом, в отличие от остальных русских земель, где, как в Новгороде, власть оказалась в руках боярско-купеческой верхушки общества, или как в будущих Украине и Белоруссии, где она сформировалась по польскому образцу олигархического господства родовой аристократии, особенность судьбы московского княжеского дома определила историческую роль этого дома как охранителя, сторожа страны. Точь-в-точь, как в еказке:

 
Ей навстречу пёс, залая,
Прибежал и смолк, играя…
 

В этих строках выражено отношение пса к «своим». А вот в отношении к «посторонним», в частности, к «нищей чернице», поведение пса иное:

Вдруг сердито под крыльцом Пёс залаял.

О натянутых отношениях великих московских князей с черницей уже достаточно сказано в предыдущих главах, – вспомним хотя бы о проблемах с назначением на русскую митрополию Киприана, о бесславном конце карьеры придворного «князя-инока» Вассиана Патрикеева или о печальной судьбе Максима Грека.

Но вот старушонка кидает царевне яблоко:

 
Пёс как прыгнет, завизжит.
 

И далее:

 
..с царевной на крыльцо
Пёс бежит, и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце пёсье ноет,
Словно хочет её сказать:
Брось! – Она его ласкать,
Треплет нежною рукою:
«Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!» – и в комнату вошла,
Дверь тихонько заперла.
 Под окно за пряжу села
Ждать хозяев, а глядела
Всё на яблоко. Оно
Соку спелого полно,
Так свежо и так душисто,
Так румяно золотисто,
Будто мёдом налилось!
Видны семечки насквозь…
 

Соблазн отвлечённых «красивостей», соблазн не приложимых к реальной жизни, но от этого ничуть не менее пленительных идей имеет, судя по фактам отечественной истории, какую-то неодолимую власть над русской душой. В XVI столетии этот соблазн заявил о себе на Руси образом свежего, душистого, румяно-золотистого «яблока нестяжательства». А его внутренняя фальшь уже тогда была видна из того, что исходил он из Кирилло-Белозерского монастыря, служившего во времена Ивана Грозного оплотом княжеско-боярской, мятежной и менее всего нестяжательской олигархии. Между прочим, данный «оплот» имеет прямое отношение и к обмену «хлеба» на «яблоко», и к реакции пса на этот обмен («Пёс как прыгнет, завизжит…»). Дело в том, что всю эту сцену лучше всего объясняет Послание Ивана Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь (где, кстати, сам царь уничижительно называет себя псом⁴³⁶). В этом Послании Грозный упрекает игумена и братию монастыря в том, что они, прельстясь хлебом мирским («телесныя ради страсти»), превратились фактически в рассадник формального благочестия («Надо молиться на чётках не по скрижалям каменным, а по скрижалям сердец <…> Что в тех чётках?»⁴³⁷).

В связи с Иваном Грозным нельзя не вспомнить и о пёсьей символике, присутствовавшей в наряде царских опричников. Как пишет Н. М. Карамзин, «затейливый ум Иоаннов изобрёл достойный символ для своих ревностных слуг: они ездили всегда с собачьими головами и с мётлами, привязанными к сёдлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев Царских и метут Россию!»⁴³⁸.

А вот строки «Братья в ту пору домой Возвращалися толпой С молодецкого разбоя…» – указывают на время, предшествовавшее эпохе Ивана Грозного. Русскому обществу, которое образовалось посредством колонизации, необходимо было выдержать сильную борьбу, с одной стороны, с азиатскими кочевыми ордами, с другой – с теми одичалыми казацкими отрядами, которые хотя иногда сами оказывали большую помощь государству, отражая набеги степных кочевников, но вместе с тем, будучи полудикарями, враждебно смотрели на установление государственного порядка и не менее азиатских орд причиняли бедствий юному государству⁴³⁹. С третьей стороны, слишком сильно укоренилась «привычка дружинников переходить от одного князя к другому, которую они приобрели в то время, когда землёю владел нераздельно целый род княжеский, и которую они должны были потерять, когда явилось единовластие; не имея теперь возможности переходить от одного князя к другому в Русской земле, многие из дружинников считали себя вправе отъезжать к чужим государям; к этим противу-государственным стремлениям дружинников присоединялись ещё противугосударственные стремления потомков прежних князей, которые продолжали питать вражду к новому порядку. Борьба со всеми этими стремлениями и была причиною тех печальных явлений, которые имели место в царствование Иоанна IV. Во время этой борьбы Иоанн IV задал вопрос одному из самых ревностных приверженцев старины, князю Курбскому: “Что лучше – настоящий ли порядок вещей, когда государство успокоилось, пришедши в порядок при едином государе, или прежнее время, когда усобицы терзали землю?”»⁴⁴⁰.

Заключительную же сцену гибели «сторожевого пса Московской Руси» уместнее всего связать с судьбой последнего представителя династии Рюриковичей на русском престоле – с судьбой Феодора Иоанновича. Нам известен его художественный образ по одноименной трагедии А. К. Толстого, однако реальный сын Ивана Грозного не имел с этим литературным персонажем ничего общего. Находившиеся в то время в России иностранцы пишут о нём, что он был «государь весьма простоватый, который часто забавлялся, звоня в колокола, или большую часть времени проводил в церкви».⁴⁴¹ Таковы же данные и отечественных историков, рисующие «необыкновенную кротость наследника Иоаннова, соединённую в нём с умом робким, с набожностью беспредельною <…> Феодор <…> был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом, от слабости в ногах; одним словом изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных»⁴⁴².

Можно сказать, что Феодор Иоаннович являл собою живое воплощение заката династии Рюриковичей на русском престоле. Он умер в конце 1597 г. Есть свидетельства, что ему помогли умереть: по данным комиссии Министерства культуры СССР, полученным в 6о-х гг. XX в. при эксгумации останков Феодора Иоанновича, содержание в них мышьяка десятикратно превышало норму⁴⁴³.