Глава 11
У семи богатырей

 
Час обеда приближался,
Топот по двору раздался:
Входят семь богатырей,
Семь румяных усачей.
 

«Обед» – середина дня; в переносном смысле – середина русской летописной истории. А середина русской летописной истории – это история Руси на Верхне-Волжском этапе её развития. Соответственно, фраза о приближении обеденного часа указывает на самое начало этого этапа: на историю Владимиро-Суздальского княжества. Но почему его история начинается, по Пушкину, с появления «семи богатырей»?

На скрытый смысл этого образа проливают свет два обстоятельства: 1) богатыри названы в сказке братьями («Братья дружною толпою Выезжают погулять»); 2) они изображаются сказкой единственными хозяевами той местности, где волей обстоятельств оказалась царевна.

Единственными хозяевами, то есть полномочными субъектами политической власти в Северо-Восточной Руси на всём протяжении удельного периода её истории, были города – столицы удельных княжеств. А высшими носителями исполнительной власти в городах являлись, как правило, князья, которые, принадлежа к одному и тому же роду, делили власть в этих городах согласно установившемуся ещё в Киевской Руси принципу: дети великого князя занимали его место и места его подручников в порядке старшинства, и власть в стране, таким образом, принадлежала братьям. Но принадлежала теоретически; на практике количество князей и усложнённость их родственных связей оборачивались тем, что реальные отношения между князьями не сводились к «братским», – они были также отношениями отца к сыну, дяди к племяннику, деда к внуку и т. д. Поэтому соглашения, которые заключали между собой князья-держатели городов, строились обычно с помощью условного дипломатического языка, на котором «все вообще князья, как равные в известном отношении друг к другу по княжескому достоинству, называли себя взаимно братьями»¹⁷⁷. При этом князь, находившийся в ранге великого, именовал себя старейшим, или старшим братом.

 
Старший молвил: «Что за диво!
Всё так чисто и красиво.
Кто-то терем прибирал
Да хозяев поджидал.
Кто же? Выдь и покажися,
С нами честно подружися.
Коль ты старый человек,
Дядей будешь нам навек.
Коли парень ты румяный,
Братец будешь нам названый.
Коль старушка, будь нам мать,
Так и станем величать.
Коли красная девица,
 

Будь нам милая сестрица».

Перед нами – сцена «опознавания царевны». Её уход с Киевского Юга в Залесскую Украйну, её адаптация к новым природным и климатическим условиям, её смешение с местными финскими племенами – всё это факторы огромного, судьбоносного значения, истинной роли которых никто пока ещё не видит и не понимает. Отсюда – перебор возможных вариантов будущего, в числе которых угадан и вариант, состоявшийся впоследствии: «Великорусское племя – не только известный этнографический состав, но и своеобразный экономический строй и даже особый национальный характер, и природа страны много поработала и над этим строем и над этим характером»¹⁷⁸.

Интересно, что царевна появляется в Северо-Восточной Руси в момент временного отсутствия «братьев», притом что скрытое их присутствие там подразумевается всем контекстом сказки. Это надо понимать так, что до основного колонизационного потока княжества Волго-Окского бассейна вместе с их столицами рассматривались князьями Киевской Руси как всего лишь переходившие из рук в руки наследственные уделы, которых они даже не всегда удостаивали личным присутствием («Каждая княжеская волость была временным, очередным владением известного князя, оставаясь родовым, не личным достоянием»). И лишь с переносом Великого княжения в середине XII в. из Киева во Владимир-на-Клязьме порядок здесь начинает меняться на более «оседлый»: юридический хозяин края становится и фактическим его хозяином. Вот почему начальной изображается именно та ситуация, где «братья» – хотя и исконные, но временно отсутствующие обитатели «терема», появляющиеся в нём лишь с приходом туда царевны.

 
И царевна к ним сошла,
Честь хозяям отдала,
В пояс низко поклонилась;
Закрасневшись, извинилась,
Что-де в гости к ним зашла,
Хоть звана и не была.
 

Ситуация эта идеальным образом вписывается в реальную историю взаимоотношений народа и власти во Владимиро-Суздальской Руси. В частности, не случайно акцентируется внимание на «приходе царевны в гости к хозяевам»: «В западных областях славяне были старые насельники, старые хозяева, князья были пришельцы; на Востоке, наоборот, славяне-поселенцы являются в страну, где уже хозяйничает князь; князь строит города, призывает насельников, даёт им льготы; насельники всем обязаны князю, во многом зависят от него, живут на его земле, в его городах…»¹⁷⁹. Вместе с тем не случаен и акцент на незваности царевны: хотя историки и указывают на льготы и ссуды для южных переселенцев, но они же говорят и о «досаде» на них не только южнорусской городской аристократии, но и ростово-суздальской, недовольной усилением демократического начала в местном обществе с приходом сюда южного простонародья. Дело в том, что «колонизация давала решительный перевес низшим классам, городскому и сельскому простонародью, в составе суздальского общества <…> этот перевес нарушил на верхневолжском севере то равновесие социальных стихий, на котором держался общественный порядок в старых областях южной Руси. Этот порядок, как мы знаем, носил аристократический отпечаток: высшие классы там политически преобладали и давили низшее население. Внешняя торговля поддерживала общественное значение торгово-промышленной знати; постоянная внешняя и внутренняя борьба укрепляла политическое положение знати военно-служилой, княжеской дружины. На севере же иссякали источники, питавшие силу того и другого класса. Притом переселенческая передвижка разрывала предание, освобождала переселенцев от привычек и связей, сдерживавших общественные отношения на старых насиженных местах. Самая нелюбовь южан к северянам, так резко проявившаяся уже в XII в., первоначально имела, по-видимому, не племенную и областную, а социальную основу: она развилась из досады южнорусских горожан и дружинников на смердов и холопов, вырывавшихся из их рук и уходивших на север; те платили, разумеется, соответственными чувствами боярам и “лепшим” людям, как южным, так и своим “залесским”. Таким образом, политическое преобладание верхних классов в Ростовской земле теряло свои материальные и нравственные опоры и при усиленном притоке смердьей, мужицкой колонизации, изменившей прежние отношения и условия местной жизни, должно было вызвать антагонизм и столкновение между низом и верхом здешнего общества»¹⁸⁰. Этот антагонизм и был скрытой пружиной усобицы, разыгравшейся в Суздальской земле после убийства князя Андрея Боголюбского, – поскольку, желая быть «самовластцем» всей земли, Андрей прогнал отсюда абсолютно всех сторонников прежнего порядка управления, начиная с собственной родни и кончая «передними мужами» – большими отцовыми боярами. А в результате «низшие классы местного общества, только что начавшие складываться путём слияния русских колонистов с финскими туземцами, вызванные к действию княжеской распрей, восстали против высших, против давнишних и привычных руководителей этого общества и доставили торжество над ними князьям, за которых стояли»¹⁸¹.

Еще несколько характеристических деталей «опознавания царевны»:

 
Вмиг по речи те спознали,
Что царевну принимали;
Усадили в уголок,
Подносили пирожок;
Рюмку полну наливали,
На подносе подавали.
От зелёного вина
Отрекалася она;
Пирожок лишь разломила,
Да кусочек прикусила…
 

Почему местные старожилы признали в гостье «царевну»? В. О. Ключевский объясняет это так: «Русские, встретившись с местными обитателями нашей равнины, кажется, сразу почувствовали своё превосходство над ними. На это указывает ирония, которая звучит в русских словах, производных от коренного чудь: чудить, чудно, чудак и т. п. Судьба финнов на европейской почве служит оправданием этого впечатления»¹⁸². А в итоге «русь образовала господствующий элемент» в составе чудского населения большинства старинных городов Ростово-Суздальской земли¹⁸³.

«От зелёного вина Отрекалася она» – здесь отражено реально засвидетельствованное в ранней русской истории неприятие народом пьянства. Мало кто знает, что этот порок, по давней традиции считающийся «коренным русским», на самом деле имеет на русской почве довольно позднее происхождение, – широкое распространение в народе он получил не ранее XVII в. А за столетие до этого секретарь польского короля Сигизмунда II Августа, дипломат и литовский гуманист Михалон Литвин, писал по данному поводу: «В Московии нигде нет кабаков. Посему если у какого-либо главы семьи найдут лишь каплю вина, то весь его дом разоряют, имущество изымают, семью и его соседей по деревне избивают, а его самого обрекают на пожизненное заключение. С соседями обходятся так сурово, поскольку считается, что они заражены этим общением и являются сообщниками страшного преступления. У нас же не столько власти, сколько сама неумеренность или потасовка, возникшая во время пьянки, губят пьяниц <…> А так как Москвитяне воздерживаются от пьянства, то города их славятся разными искусными мастерами; они, посылая нам товары, изделия и разное вооружение, отбирают у нас золото»¹⁸⁴.

«Пирожок лишь надломила Да кусочек прикусила» – ещё одна характеристическая деталь русского быта. На типичную для обитателей средневековой Руси воздержанность в пище встречаются указания в западноевропейских письменных источниках¹⁸⁵. А это уже дало повод и для научно-исторических обобщений: «В Европе нет народа менее избалованного и притязательного, приученного меньше ждать от природы и судьбы и более выносливого»¹⁸⁶.

Строки «И с дороги отдыхать Отпросилась на кровать», как и предыдущие («На полати забралась И тихонько улеглась»), тоже можно, как ни странно, прокомментировать ссылкой на Ключевского. «В одном уверен великоросс – что надобно дорожить ясным летним рабочим днём, что природа отпускает ему мало удобного времени для земледельческого труда и что короткое великорусское лето умеет ещё укорачиваться безвременным нежданным ненастьем. Это заставляет великорусского крестьянина спешить, усиленно работать, чтобы сделать много в короткое время и впору убраться с поля, а затем оставаться без дела осень и зиму. Так великоросс приучался к чрезмерному кратковременному напряжению своих сил, привыкал работать скоро, лихорадочно и споро, а потом отдыхать в продолжение вынужденного осеннего и зимнего безделья. Ни один народ в Европе не способен к такому напряжению труда на короткое время, какое может развить великоросс; но и нигде в Европе, кажется, не найдём такой непривычки к ровному, умеренному и размеренному, постоянному труду, как в той же Великороссии»¹⁸⁷.

 
Отвели они девицу
Вверх, во светлую светлицу…
 

Место, отведённое царевне в терему, обозначено как «верх». Это не случайно, как не случайно и то, что в новгородских летописях Ростово-Суздальская земля названа «Низом», «Низовской землёй». В «Словаре» В. И. Даля «верх» объясняется, в частности, как вершина, исток, начало реки, как то её место, которое лежит выше по течению. А отсюда и соответствующий смысловой оттенок слова «верх» в языке народа, издревле привыкшего осваивать новые земли, ориентируясь исключительно по течению рек («Народ сверху пришёл», «Бурлаки сверху на низ пошли» и т. д.)¹⁸⁸. Поскольку самое начальное, родниковое верховье Волги территориально входило в новгородские владения, то с узконовгородской точки зрения и вся Ростово-Суздальская земля, находившаяся в бассейне Волго-Окского междуречья, была как бы «низовской». Но совсем иначе обстояло дело с общерусской точки зрения – потому что основной колонизационный поток шёл в Ростово-Суздальскую землю с юга, поднимаясь вверх по левобережным притокам Днепра и заселяя верховья Волги. Пройдут ещё столетия, прежде чем вся Волга сверху донизу будет называться «Великой русской рекой»; но пока что события разворачиваются лишь в самых её истоках, в Волго-Окском междуречье: именно здесь довершается дело переселения народа, вершится его «дом» (то есть возводится кровля над ним) и свершается его судьба'⁸⁹.

 
И оставили одну
Отходящую ко сну.
 

«Оставили одну». Не следует ли здесь усматривать ещё одно указание на особый юридический статус народа времён удельной Руси – на его очень высокую, по сравнению с прежней южнорусской, степень свободы от княжеской власти? «Свободные обыватели имели лишь временные личные связи с местным князем. Они распадались на два класса: на служилых и чёрных людей <…> Служилыми людьми были бояре и слуги вольные, состоявшие на личной службе у князя по уговору с ним. Они признавали власть его над собой, пока ему служили; но каждый из них мог покинуть князя и перейти на службу к другому <…> Таковы же были отношения и чёрных, т. е. податных людей к удельному князю. Как отношения служилых людей были лично-служебные, так и отношения чёрных были лично-поземельные. Чёрный человек, городской или сельский, признавал власть князя, платил ему дань, подчинялся его юрисдикции, только пока пользовался его землей, но и он мог перейти в другое княжество, когда находил местные условия пользования землёй неудобными, и тогда разрывались все его связи с прежним князем <…> Можно понять, какое значение получал удельный князь при таких отношениях. В своём уделе он был, собственно, не правитель, а владелец; его княжество было для него не обществом, а хозяйством; он не правил им, а эксплуатировал, разрабатывал его. Он считал себя собственником всей территории княжества, но только территории с её хозяйственными угодьями. Лица, свободные люди, не входили юридически в состав этой собственности: свободный человек, служилый или чёрный, приходил в княжество, служил или работал и уходил <…> Князь не видел в нём подданного в нашем смысле этого слова, потому что и себя не считал государем в этом смысле. В удельном порядке не существовало этих понятий, не существовало и отношений, из них вытекающих. Словом государь выражалась тогда личная власть свободного человека над несвободным, над холопом, и удельный князь считал себя государем только для своей челяди, какая была и у частных землевладельцев»¹⁹⁰. Но всё это, в сущности, и означает, что фактически народ был оставлен наедине с самим собой или, лучше сказать, предоставлен самому себе.

А «отходящую ко сну» – уж не намёк ли это на будущий «мёртвый сон царевны»? Ведь, оттеснённая в дикие верхневолжские леса, царевна волей-неволей оказывалась в крайне неблагоприятных для своего дальнейшего культурного развития условиях, «сама природа края и его положение вдали от культурных центров Европы придавали ему характер простой крестьянской стороны, где главным занятием было земледелие и где господствовали простые формы натурального хозяйсгва…»¹⁹¹. Впрочем, настоящий разговор о «сне» впереди. Зато, пока царевна отдыхает, самое время поимённо перечислить её новоявленных «братьев».

Древнейшими городами Волго-Окского бассейна следует, видимо, считать Ростов и Муром, которые появились тут, возможно, ещё в X в. В первой половине XI в. к ним добавляются Суздаль и Ярославль, а к первой половине XII – Владимир-на-Клязьме. С именем князя Юрия Долгорукого связано построение городов Москвы и Юрьева Польского (стоящего «на поле»); с именем Андрея – построение города Боголюбова. В то же приблизительно время возникли Тверь, Кострома, Галич Мерский (то есть в земле «мери»). Тогда же возникли Переяславль-Залесский, Переяславль-Рязанский, Звенигород, Стародуб, Кснятин, Дмитров, Углич и другие города, не считая многочисленных селений. «Городов в Суздальской земле было немало; но так как здесь не были развиты ни торговля, ни промышленность, то города не имели здесь того значения, как на юге. Они бывали здесь чаще крепостями, чем торгово-промышленными центрами»¹⁹².

Со времён Владимира Крестителя и до Владимира Мономаха включительно старшим городом Залесской страны считался Ростов Великий. Причём даже после утраты своей прежней роли он долго оставался важным культурным центром края (в частности, здесь находилась крупнейшая в домонгольской Руси библиотека князя Константина Всеволодовича, который и сам Ростов сделал на короткое время столицей великого княжества¹⁹³). Сын Мономаха Юрий Долгорукий сделал своей резиденцией Суздаль; он смолоду жил в Суздале и много положил труда на его устройство. А сын Долгорукого Андрей Боголюбский отдал предпочтение Владимиру-на-Клязьме, который ещё до гибели Киевской Руси обрёл статус общерусского великокняжеского центра.

После монгольского погрома и последовавшего за ним разделения Руси на Северо-Восточную и Юго-Западную Владимир-на-Клязьме сохранил этот свой статус (признававшийся даже относительно независимым Новгородом) уже в рамках Руси Северо-Восточной. Но в условиях реального ослабления великокняжеской власти, когда ярлык на великое княжение выдавался русским князьям в Орде, за звание «великого владимирского князя» стали бороться князья и других городов: Москвы, Твери, Ярославля, Рязани. По мере возраставшего лидирования в этой борьбе Москвы князья указанных городов, претендовавшие на независимость от Москвы, тоже стали провозглашать свои княжества «великими». Так, на территории Залесской Украйны с XIII по XV вв. обозначилось уже несколько «великих княжеств»: «великое княжество Московское», «великое княжество Тверское», «великое княжество Рязанское», «Суздальско-Нижегородское великое княжество», «Ярославское великое княжество» и др.

При этом общее количество городов, претендовавших в тот или иной период истории Залесского края на статус столиц великих княжеств, не превышало семи: Ростов, Суздаль, Владимир, Москва, Тверь, Ярославль и Рязань.