Глава 10
В лесу

 
…Царевна молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем всё шла да шла
И на терем набрела.
 

Как похоже это на строки из «Сказания о начале Москвы»: «И наутро восстав и посмотрев на те красные сёла и слободы, и вложил Бог в сердце князю Андрею мысль: те сёла и слободы очень ему полюбилися, и замыслил во уме своём тут город заложити <…> И оттоле князь Андрей сел в тех красных сёлах и слободах жительствовати…»¹⁶⁵.

Действительно, к середине XII в. в бассейне Волго-Окского междуречья уже находились многочисленные «красные сёла и слободы». «Первоначально здесь обитали финские племена: меря (на Волге) и мурома (на Оке). Слабость и дикость этих племён издавна дозволяли славянам <…> проникнуть в их страну и основать в ней несколько колоний.»¹⁶⁶.

 
Видит девица, что тут
Люди добрые живут;
Знать, не будет ей обидно!
 

«Под давлением русской колонизации финские инородцы или покидали свои места, уступая их русским пришельцам, или же подвергались обрусению и постепенно утрачивали свой язык и своё обличье. В том и другом случаях финны исчезли бесследно, и на их местах оказывалось сплошное русское население»¹⁶⁷. Но «ни в письменных памятниках, ни в народных преданиях великороссов не уцелело воспоминаний об упорной и повсеместной борьбе пришельцев с туземцами. Самый характер финнов содействовал такому мирному сближению обеих сторон <…> И сами колонисты не вызывали туземцев на борьбу. Они принадлежали в большинстве к мирному сельскому населению, уходившему со старых мест от тамошних невзгод и искавшему среди лесов Севера не добычи, а безопасных мест для хлебопашества и промыслов. Происходило заселение, а не завоевание края, не порабощение или вытеснение туземцев. Могли случаться соседские ссоры и драки; но памятники не помнят ни завоевательных нашествий, ни оборонительных восстаний. Указание на такой ход и характер русской колонизации можно видеть в одной особенности <…> географической номенклатуры Великороссии. Финские и русские названия сёл и рек идут не сплошными полосами, а вперемёжку, чередуясь одни с другими. Значит, русские переселенцы не вторгались в край финнов крупными массами, а, как бы сказать, просачивались тонкими струями, занимая обширные промежутки, какие оставались между разбросанными среди болот и лесов финскими посёлками. Такой порядок размещения колонистов был бы невозможен при усиленной борьбе их с туземцами»¹⁶⁸.

 
Никого меж тем не видно.
 

«До конца XI века вся эта северо-восточная окраина Русской земли представляла собою глухой и слабонаселённый край, в лесах которого были разбросаны финские посёлки»¹⁶⁹. Если в южной Руси «постоянные внешние опасности и недостаток воды в открытой степи заставляли население размещаться крупными массами, скучиваться в огромные, тысячные сёла», то, «напротив, на севере поселенец посреди лесов и болот с трудом отыскивал сухое место, на котором можно было бы с некоторою безопасностью и удобством поставить ногу, выстроить избу. Такие сухие места, открытые пригорки, являлись редкими островками среди моря лесов и болот. На таком островке можно было поставить один, два, много три крестьянских двора. Вот почему деревня в один или два крестьянских двора является господствующей формой расселения в северной России чуть ли не до конца XVII в.»¹⁷⁰).

А вот что говорится о внутреннем убранстве «терема»:

 
… кругом
Лавки, крытые ковром,
Под святыми стол дубовый,
Печь с лежанкой изразцовой.
 

На первый взгляд «ковры» и «изразцы» как детали повседневного быта выглядят здесь обычным поэтическим приукрашиванием действительности, не слишком-то уместным в суровых природных условиях Волго-Окского бассейна. Но нужно иметь в виду, что в руках держателей Ростово-Суздальской земли издавна находился «такой магистральный торговый путь, как Волга, впадающая “семьюдесят жерел в море Хвалисское”, по берегам которого лежали сказочно богатые страны Востока, охотно покупавшие пушнину и славянский воск. Все новгородские пути на Восток проходили через Суздальскую землю, и этим широко пользовались местные князья…»¹⁷¹.

Дом царевна обошла, Всё порядком убрала, Засветила Богу свечку, Затопила жарко печку, На полати забралась И тихонько улеглась.

Вместе с приливом населения на Суздальскую землю начинается и обихоживание этой земли, её благоустройство, приведение в порядок («Всё порядком убрала»). «Строя города, устраивая дороги в лесах и заводя переправы через болота и реки, князья облегчали движение в их землю поселенцев из Руси». Уже Владимир Мономах, его сын Юрий (Долгорукий) и дети Юрия, Андрей (Боголюбский) и Всеволод (Большое Гнездо), «приложили много стараний для заселения и оживления их вотчины и в течение одного столетия сделали из неё цветущее и сильное княжество»¹⁷².

«Засветила Богу свечку» – в этой фразе, как и в той предыдущей, где говорится про «образа святых» («Под святыми стол дубовый»), подразумевается, что царевна пришла в местность, уже населённую православными людьми. Но, возможно, что А. С. Пушкин в данном случае слишком уж доверился исторической науке своего времени. Представление о древности христианства на Северо-Востоке восходит к «Житию Леонтия Ростовского», повествующему о миссионерской деятельности в этом крае в XI в. епископа Леонтия, который погиб мученической смертью при попытке обращения в христианство языческого населения Ростовской земли. «Начальная редакция “Жития”, составленная при участии князя Андрея, имела целью уравнение Ростова и Владимира с “матерью градов русских” Киевом…».¹⁷³ А конец «Жития» изображал не мученическую кончину Леонтия, а мирное успение пастыря и крестителя язычников. «Это сознательное отступление от истины было продиктовано главной идеей “Жития” – о древнем крещении Ростовской Земли и древности её епископии <…> По “Житию” получалось, что Леонтий – не первый епископ, а преемник двоих предшественников <…> лишь завершивший начатое ими дело христианизации Северо-Востока. Это и заставило отказаться от действительных фактов: убийство Леонтия язычниками ещё более подчёркивало бы фиктивность творимой к вящей славе Владимирской земли легенды»¹⁷⁴. «Миф о древности христианства на Северо-Востоке <…> прочно вошёл через “Житие” Леонтия и ростовское летописание в общерусские летописные своды, политическим тенденциям которых он был созвучен. Он встретил доверие и у историков церкви – у Макария, у Е. Голубинского и даже в советской историографии – у С. А. Богуславского»¹⁷⁵. Впрочем, строка «Засветила Богу свечку» легко толкуется и в другом смысле, а именно в том, что лишь новая колонизационная волна на Северо-Востоке успешно завершила дело христианизации полуязыческого до того края.

А вот «Затопила жарко печку» – это, конечно же, о том, что настоящие проявления исторической народной энергии обозначились на Северо-Востоке лишь с окончательным приходом туда царевны. Вольно излагая В. О. Ключевского, можно сказать, что главная масса русского народа, отступив перед непреодолимыми обстоятельствами с днепровского юго-запада к Оке и Верхней Волге, там собрала свои разбитые силы, окрепла в лесах центральной России и тем самым спасла свою народность, вооружив её силой сплочённого государства. С XIII в. в областях Верхней Волги сосредотачиваются наиболее крепкие народные силы, «и там надобно искать завязки основ и форм народной жизни, которые потом получили господствующее значение»¹⁷⁶.