Глава 9
Козни мачехи

Над причинами и смыслом беспримерного переселения русского народа с Днепра на верхнюю Волгу историки ломают голову вот уже второе столетие. Указывают, в частности, и на исчерпанность исторической роли Киевской Руси к середине XII в. («за тридцать лет власть сменялась в Киеве по меньшей мере двадцать раз!»¹⁴²), и на факторы центробежного характера (погром Киева Андреем Боголюбским в 1169 г.). Наиболее же правдоподобное объяснение, данное ещё в XIX в. В. О. Ключевским и никем до сих пор не опровергнутое, но, напротив, дополненное и уточнённое, выглядит, напоминаю, следующим образом. Экономическое благосостояние Киевской Руси X–XI вв. держалось главным образом доходами от внешней торговли. В начале XII в. эти доходы стали стремительно сокращаться, поскольку днепровский торговый путь в его низовьях стал всё чаще блокироваться степняками. Поэтому киевская знать начала постепенно переориентировываться с доходов от внешней торговли на доходы от сельскохозяйственной эксплуатации земли с помощью рабского труда. Но главный источник рабов в то время – это захваченные в войнах пленные; поэтому княжеские усобицы ведутся теперь в основном ради того, чтобы захватить полон и посадить его на своей земле в качестве рабов. Рабовладение в XII в. достигает огромных размеров. Это ухудшает внутриполитическую ситуацию и обостряет социальную напряжённость, что выражается, во-первых, в систематических взрывах народного негодования (в Киеве за один лишь XII в. таких взрывов было не менее шести), а во-вторых, в росте значения окраинных княжеств за счёт падения авторитета Киева (князья Северо-Востока сознательно стимулировали переселение крестьян с Юго-Запада на их земли: Татищев говорит, что Юрий Долгорукий привлекал население в Суздальскую Русь выдачей ссуд). А в результате получило необычайный размах перемещение низших слоёв Киевской Руси, холопов и смердов, на Северо-Восток, – потому что там не было истоков, питавших силу южной аристократии: внешней торговли и рабовладения¹⁴³.

Как видим, объяснение выглядит вполне убедительно. Но А. С. Пушкин говорит, что царевна ушла в лес не сама, а была выгнана туда царицей-мачехой. Кому верить: авторитетным представителям сложившейся научно-исторической традиции или Пушкину?

Чтобы это понять, нужно предварительно задаться вопросом: только ли степняки были виноваты в упадке внешней торговли Киева? Ведь есть и такое мнение, что к середине XII в., то есть как раз тогда, когда перемещение народа с Юга на Северо-Восток находилось в самом разгаре, половецкие набеги на Русь почти прекратились¹⁴⁴.

Вот как объясняет ситуацию А. Е. Пресняков. Киевские внешнеторговые пути входили составной частью в систему среднеевропейских торговых путей, пролегавших через Регенсбург. «Регенсбург был в то время главным торговым центром Южной Германии, и два торговых пути были основными артериями, укреплявшими это значение. Один вёл на юг, в Италию, другой – на восток, через Паннонию, на Русь. По отрывочным свидетельствам источников можно проследить, что движение торговых караванов по этому пути совершалось в течение трёх столетий (X–XII вв.) и что он имел для средней Европы крупное, первостепенное значение до эпохи преобладания венецианской и генуэзской торговли в XIII в.»¹⁴⁵. «В XIII в. положение Киева меняется. Когда итальянцы основали складочные пункты для восточных и северных товаров в Каффе – Феодосии и в Тане (в устьях Дона), то германская торговля и другие сношения Средней Европы с Черноморьем пошли, минуя Киев, на Львов через Галицию, по Днестру, на Аккерман»¹⁴⁶. В силу таких причин Киев постепенно «теряет значение в глазах Византии. Дунайская политика, как и торговое движение, начинает переходить к земле Галицкой. Галицкие Ростиславичи влиятельнее на юге, чем Мономашичи киевские. И характерны поэтому известия о союзе императора Мануила с Владимирком галицким (в то время как Изяслав Мстиславич сближается с Венгрией против Владимирка) или то, что Андроник Комнин, царевич византийский, гостит у Ярослава Осмомысла»¹⁴⁷. Киев этого периода явно изнемогает в борьбе не только со степью, но и в собственных княжеских усобицах, так как по южным путям – главным артериям торгового благосостояния – бьют и противники киевского князя. «Давид Игоревич в 1084 г., захватив Олешье, заставил Всеволода киевского дать себе волость; в 1154 г. Олешье захватывают враждебные Киеву Берладники. С трудом поддерживала Киевщина в конце XII в. движение по южным торговым путям»¹⁴⁸.

Одновременно внешние торговые обороты Руси всё более стеснялись и кочевниками; «прямое указание на это находим в словах одного южного князя второй половины XII в. Знаменитый соперник Андрея Боголюбского Мстислав Изяславич волынский в 1167 г. старался подвинуть свою братию князей в поход на степных варваров. Он указывал на бедственное положение Руси: “Пожалейте, – говорил он, – о Русской земле, о своей отчине: каждое лето поганые уводят христиан в свои вежи, а вот уже и пути у нас отнимают”, – и тут же перечислил черноморские пути русской торговли, упомянув между ними и греческий. В продолжение XII в. чуть не каждый год князья спускались из Киева с вооружёнными отрядами, чтобы встретить и проводить “гречников”, русских купцов, шедших в Царьград и другие греческие города или возвращающихся оттуда. Это вооружённое конвоирование русских торговых караванов было важной правительственной заботой князей. Очевидно, во второй половине XII столетия князья со своими дружинами уже становятся бессильны в борьбе со степным напором и стараются, по крайней мере, удержать в своих руках пролегавшие через степь речные пути русской внешней торговли»¹⁴⁹.

А не была ли причастна к смене торговых путей сама Византия? Вот что читаем в трёхтомном сборнике трудов по византийской истории: «Если в X в. византийское правительство последовательно отстаивало монопольное положение столичного ремесла и торговли, то с конца XI в. оно постепенно капитулирует перед венецианскими и генуэзскими купцами, предоставляя им разнообразные привилегии преимущественно в самом Константинополе: уже по договору 1089 г. венецианцы получили не только право беспошлинной торговли, но и склады в византийской столице. Постепенно иноземцы приобретали в империи дома, причалы, церкви, земли»¹⁵⁰. И хотя пролатинская политика Византии началась после договора 1082 г., порождённого тяжёлой внешнеполитической обстановкой, но договор «не перестал действовать и позднее, когда непосредственная опасность, его породившая, уже исчезла: привилегии венецианцам и генуэзцам византийские императоры щедро раздавали на протяжении всего XII столетия»¹⁵¹.

Как видим, причастность Византии к смене торговых путей в Европе налицо: если «правая её рука» создавала привилегии венецианским и генуэзским купцам на Днестре и Дунае, то «левая», естественно, должна была создавать затруднения русским купцам на Днепре, организуя, путём подкупа степняков, его блокировку. Но Пушкин ведь говорит об инициативе не «Византии вообще», а о действиях её конкретного агента – царицы-мачехи. Поэтому обратим внимание на следующий момент: «Комнины, порвав с традициями своих предшественников, сразу же показали, что они требуют от иерархов покорности и считают возможным в нужный момент использовать церковные средства на государственные нужды. Уже зимой 108182 гг., готовясь к большому походу против норманнов (итальянских. – С. Г.), Алексей конфисковал церковное имущество для уплаты стратиотам и союзникам»¹⁵². «Мероприятия Комнинов имели своим результатом полное подчинение Софии правительству (София – главный храм империи; в переносном смысле – церковь. – С. Г.). Константинопольский патриарший престол занимают теперь бледные личности, которых Комнины столь же легко смещают, сколь и возводят на кафедру. Императоры постоянно вмешиваются в богословские вопросы, разбирают теологические споры, вводят новые церковные догматы. Как бы подводя итоги церковной политике Комнинов, Фёдор Вальсамон, канонист XII столетия, провозглашает, что власть императора распространяется и на тела, и на души людей, тогда как власть патриарха ограничивается только человеческими душами»¹⁵³.

Всё это вместе взятое не могло не привести к возникновению соответствующей идеологической атмосферы в церковной жизни империи, когда главный духовный центр государства, Константинопольский патриархат, превращался, по сути, в «бюро» освящения решений, диктуемых чисто материальными соображениями. А соображения эти проистекали из откровенной «латинофилии» Комниных – из их стремления руководствоваться в своей политике исключительно западными интересами¹⁵⁴. В этом-то «западничестве», а точнее – в кардинальной смене византийской политики (доходившей, как указывал наш выдающийся византолог В. Г. Васильевский, до прямых сговоров с папой) и заключалась первопричина смены торговых путей в Европе, приведшая на её восточной окраине к массовому уходу русского народа из Поднепровья. А поскольку и до Комнинов, и особенно при них император в Византии всегда считался и официальным главой церкви, то можно без боязни преувеличения сказать, что первоисточником цепи причин, приведших в конечном счёте к сдвигу народонаселения Руси на северо-восток, явилась именно царица-мачеха.

Важно и то, что сдвиг был обеспечен не только политико-экономически, но и идеологически. Имеются в виду те, вскрытые историками, конкретные обстоятельства, при которых во Владимирской Руси было создано «Сказание о чудесах Владимирской иконы Божией Матери». Напомню, о чём идёт речь. Известно, что летописным выражением причины переселения русского народа в Суздальскую землю явилось «желание» иконы Божией Матери Владимирской покинуть своё прежнее местопребывание в Вышгороде под Киевом (об этом её «желании», как и о последовавшем затем уходе Андрея Боголюбского вместе с иконой, боярством и клиром во Владимир-на-Клязьме, как раз и повествует «Сказание»)¹⁵⁵. В нашей исторической литературе принято обычно увязывать данный эпизод русской истории с инициативой самого Боголюбского; но ведь князь мог лишь воображать себя самостоятельным, действуя на самом деле в рамках более широкого, не известного ему сценария. Вспомним, что «особую тревогу и внимание Византии вызывали ясно обозначившиеся в XII в. тенденции преодоления феодальной раздробленности и борьба за усиление и преобладание той или иной династии на Руси»¹⁵⁶. А ведь наиболее яркими выразителями всех таких тенденций на Руси как раз и были в то время князь Андрей Боголюбский и выдвинутый им, в нарушение патриаршей воли, на должность русского митрополита епископ Феодор.

Суть политики князя Андрея заключалась в создании им культов и святынь, призванных дать религиозную санкцию его действиям, аргументировать права его княжества на церковную независимость, облечь ореолом «небесного покровительства» Владимир и Владимирскую землю. Особое внимание при этом уделялось иконе Божией Матери, хранившейся в Вышгороде под Киевом. «Необходимость опоры на авторитет религии в предстоявшей политической борьбе была ясно осознана Андреем ещё до ухода из Вышгорода на Владимирский Север. Решившись на это нарушение отцовской воли, он начал советоваться с вышегородским духовенством, ища такую значительную реликвию, которая могла бы освятить своим именем его дела. Ему указали на икону Богоматери в храме Вышегородского женского монастыря, вокруг которой вышегородские попы уже создали ореол чудотворной славы. Рассказывали, что она не раз даже проявляла желание покинуть Вышгород и не раз “сходила” со своего места. Это было как раз то, что требовалось для политических планов Андрея. Вместе с тем эта икона была и исключительным в художественном отношении произведением… незадолго перед тем привезённым на Русь из Константинополя».¹⁵⁷

Интересна и дорусская, то есть греческая часть «биографии» этой иконы. По Киевскому патерику, «покровительница Царь-града якобы выразила желание “переселиться” в Киев: “Прииду же и сама видети церкви и в ней хощу жити…”. “Уход” чудотворной вышгородской иконы с Андреем из Киевщины на Владимирский Север как бы продолжал развитие печерской легенды: тогда Богоматерь покидала Константинополь ради Киева, теперь она покидала Вышгород для Владимира»¹⁵⁸. Ещё интереснее, что Киево-Печерский патерик явно отождествляет образ этой иконы с Влахернской Богородицей. Дело в том, что во Влахернском храме Святой Богородицы под Константинополем хранилась риза (покров) Богородицы, с помощью которой в 866 г. император Михаил и патриарх Фотий спасли Царьград от русов Аскольда и Дира: они вынесли ризу из церкви и опустили её в воду, после чего поднялась буря, разбившая корабли «безбожных руссов» (отсюда берёт начало византийский праздник Покрова Богородицы, который триста лет спустя, причём совершенно самовольно, перенесёт на Русь Андрей Боголюбский). Но это значит, что «Влахернская Богоматерь, будто бы избавившая во времена патриарха Фотия Царьград от захвата Русью, теперь сама “поселялась” на Руси, в Киеве, становясь его специальной покровительницей»¹⁵⁹.

Здесь обращает на себя внимание то, что всем действиям князя Андрея, явно не угодного Византии, она тем не менее идеологически старательно подыгрывает (начиная от «совета иконы» уйти из Киева на Север и кончая её одновременной двусмысленной ролью и «избавительницы от Русов», и «покровительницы Руси»). Во всём этом угадываются имеющие многовековую традицию имперские управленческие технологии. И они же угадываются в обстоятельствах церковных смут при князе Андрее во Владимиро-Суздальском княжестве («Леонтианская ересь» и др.), показывающих, что политико-идеологическая ситуация в княжестве была Боголюбскому далеко не подконтрольна¹⁶⁰. «Империя, – замечает М. Д. Приселков, – только в дроблении сил нового сильнейшего Ростово-Суздальского княжества в это время и в ближайшие годы видела свою основную задачу»¹⁶¹.

«В иных условиях, двумя веками позже, когда Византия быстрыми шагами пойдёт к своему упадку, московские митрополиты Пётр и Алексей за свою действенную помощь объединению Руси получат нимб святых. В XII в. их предшественник владыка Феодор погиб в муках, как еретик и самозванец, предрешив кровавую трагедию смерти Боголюбского»¹⁶². С напряжённой идеологической борьбой между Владимиро-Суздальской Русью и Византией связывают трагическую гибель епископа Феодора, а затем и самого князя Андрея и другие исследователи.

Получается, что А. С. Пушкин смотрел на русскую историю несколько глубже, чем современные ему историки. То есть в глазах Пушкина Константинопольская патриархия и её ставленники на Руси были не столько «формально-руководящим идеологическим ведомством» (как это до сих пор преподносится), сколько резидентурой на службе чуждых Руси интересов – резидентурой потому и эффективной, что достижение своих чисто земных интересов она профессионально сочетала с техникой религиозного контроля над умами. Всё это блестяще подтвердилось в позднейших исследованиях: «….нити церковной субординации прочно связывали русскую церковь с её верховным зарубежным главой – византийским патриархом и его агентом на Руси – митрополитом-греком в Киеве. Последний стемился сделать управление русской церковью средством реализации имперской политики на Руси. Будучи почти независимым от местной княжеской власти, он вмешивался в русские междукняжеские отношения в интересах Византии. Разветвлённая система церковного аппарата – от константинопольского патриарха, через киевского митрополита, епископов в русских княжествах и подчинённое им местное духовенство – пронизывала всю русскую жизнь вплоть до личного быта человека. Митрополит-грек, сидя в Киеве, всегда знал течение дел в любом отдалённом углу Русской земли и мог оказать своё влияние на его ход»¹⁶³. Греки ценили в эту эпоху византийского митрополита на Руси дороже, чем даже вспомогательные русские войска, в которых они так нуждались¹⁶⁴.

Результатом же действий греческой резидентуры явилось, по Пушкину, лишение Руси международного значения путём изоляции её от морских торговых путей и – как следствие – превращение её в отсталую, не имеющую никакого политического веса окраину всего остального культурного мира. А после монгольского погрома, когда Северо-Восточная Русь подпала под ордынское владычество, а остатки Юго-Западной – под власть литовских князей и польских королей, Русь и вовсе исчезла из поля зрения как субъект международной политики.

Что касается Новгородского Севера, то, будучи формально независимым от Владимиро-Суздальской Руси, он тем не менее, как бедный собственным хлебом, всегда зависел от неё в продовольственном отношении, – чем, вкупе с внутренними смутами, и определилась его второстепенная, провинциальная роль в общерусской истории. Так что у Пушкина были все основания охарактеризовать ситуацию на Руси первой половины XIII в. такими строками:

 
И молва трезвонить стала:
Дочка царская пропала!