Глава 6
Царевна

О центральном персонаже сказки начало её сообщает, что

 
…царевна молодая,
Тихомолком расцветая,
Между тем росла, росла,
Поднялась – и расцвела.
 

Этими несколькими стихотворными строчками Пушкин охарактеризовал эпоху стремительного выхода русского народа на арену мировой истории – его «золотой век» времён Владимира I и его сына Ярослава. О княжении первого Н. М. Карамзин отзывался как о «веке могущества и славы», а княжение второго оказалось, по определению того же автора, особенно «блестящим и счастливым». Система нарождающегося классо-образования ещё не успела заявить о себе в полный рост, и тем сильнее бросались в глаза успехи во всех областях гражданской жизни: в строительстве, ремёслах, искусствах, книжном просвещении. То есть, Русь и в самом деле, тихомолком созревая, неожиданно для всех «расцвела».

Следующие строки говорят о нраве царевны:

 
Белолица, черноброва,
Нраву кроткого такого.
 

В словах о «кротком нраве царевны» отразилась та, утрированно-идеализированная, характеристика восточнославянского культурного генотипа, которая во времена А. С. Пушкина считалась бесспорной. Сошлюсь на Д. А. Хомякова (сына знаменитого славянофила): «Основной характер Славян всегда был и есть до сих пор мирный, чуждый властолюбия и завоевательных наклонностей. Вот как, например, высказывается о славянах И. Г. Гердер (немецкий философ-просветитель XVIII в. – С. Г.): “несмотря на свои подвиги, Славяне никогда не были предприимчивым, воинственным и к похождениям наклонным племенем, подобно Немцам. Скорее – они тихо за ними следовали и занимали брошенные теми местности и страны. Они оседали на оставленных другими землях в качестве колонистов, пастухов, пахарей, чтобы обрабатывать землю и промышлять. Их бесшумное и трудолюбивое появление после предшествовавших опустошений и передвижений других народов было полезно для этих стран. Они любили земледелие (Гакстгаузен замечает, однако, что это расположение к земле у Славян и у Русских в особенности, имеет характер не агрономического вкуса, как у Немцев, а любви к образу жизни, связанному с землепользованием)” <…> “Они не гнались за миродержавством…”»; уже Прокопий Кесарийский «рисует Славян симпатичными и кроткими.»⁸⁴.

«Кротость» целого народа – это, конечно же, публицистическое преувеличение. Но несомненно, что под ней здесь понимается какая-то смутно ощущаемая специфика «неагрессивной» славянской ментальности, которую исторически в наибольшей степени унаследовал именно русский народ и на которую в позднейшие времена всегда обращали внимание очень многие иностранцы, говоря то о «кенотипичности» (понятие, противоположное «гордынности»), то о «добродушии», то о «человечности» русских. Так, в параллель к хомяковскому пассажу можно привести многочисленные высказывания о характеризующем русскую ментальность «кенотипическом типе святости», принадлежащие не только отечественным исследователям вопроса, но и таким авторитетным западным специалистам, как, например, А. Тойнби⁸⁵. Или можно указать на сделанное в первой половине XIX в. наблюдение маркиза де Кюстина: «….вот что характеризует добродушие русского народа: напившись, мужики становятся чувствительными, и вместо того, чтобы угощать друг друга тумаками, по обычаю наших пьяниц, они плачут и целуются. Любопытная и странная нация!»⁸⁶. Или такой, достаточно типичный, пример, взятый из дневников, воспоминаний, записок и писем немцев, впервые столкнувшихся с русским народом во время войны 1941–1945 гг.: «Народ. ах да, прославленный русский народ!.. Единственное, что можно сказать в их оправдание, это то, что мы – немцы в таких условиях разложились бы ещё быстрее и основательнее. Мы это доказали. Я постоянно поражался, что под таким давлением этот народ сохранил столько человечности во всех отношениях.»⁸⁷.

А вот о «белолицести» царевны (которая отмечается наряду с её «чернобровостью» и «румяностью») не стоило бы даже упоминать, если бы особый акцент на ней не сделала сама царица-мачеха:

 
Вишь, какая подросла!
И не диво, что бела:
Мать брюхатая сидела
Да на снег лишь и глядела!
 

Понять глубинный смысл этого преднамеренно сделанного акцента можно только лишь как намёк на необходимость разобраться с загадкой имени «Белая Русь». Загадка заключается в том, что в разные времена это имя прикреплялось к совершенно различным территориям исторической Руси. Сегодня, например, Белой Русью называется северная часть бывшей Западной Руси, отвоёванной в XVII–XVIII вв. Россией у Польши (именно с тех пор в титулатуру московских царей, а затем и российских императоров вошло устойчивое клише «Государь всея Великия, Малыя и Белыя Руси»). Белой Русью эта территория называлась и в XVI – начале XVII вв.: в 20-30-х гг. XVII в. в Новгороде было переведено на русский язык сочинение в «отказ иконоборцам», пришедшее «из Литовскиа земли из Белой Руси»⁸⁸. А английский авантюрист Джером Горсей (70-80-е гг. XVI в.) в своих записках о путешествии в Московию писал, что Иван IV «овладел Белой Русью и Литвою <…> Эти завоевания сделали Ивана сильным, гордым, могучим, жестоким и кровожадным»⁸⁹. Правда, большинство источников, включая европейские латиноязычные карты XVI–XVIII вв., называют Белой Русью не всю территорию современной Беларуси, а лишь её восточную часть (а западную часть – Чёрной Русью, причём в деталях взаимное расположение Белой и Чёрной Руси существенно варьирует⁹⁰).

Но вот совершенно другие данные. В самой известной на Западе книге о России XVII в. – в «Описании путешествия в Московию и через Московию в Персию и обратно» Адама Олеария – сказано: «Россия, или, как некоторые говорят, Белая Русь (именуемая по главному и столичному городу Москве, лежащему в середине страны, Московиею), является одной из самых крайних частей Европы.»⁹¹. Ещё более определённые данные, относящиеся к концу XVI в., – у Жака Маржерета: «…есть две России, именно: та, что носит титул империи, которую поляки называют Белая Русь, и другая – Чёрная Русь, которой владеет польское королевство и которая примыкает к Подолии (далее Маржерет говорит, что Белая Русь некогда называлась Скифией, а теперь именуется Московией. – С. Г.). А чтобы отличить Чёрную Русь от последней (от Московии. – С. Г.), поляки всё расположенное по ту сторону Днепра называют Белой Русью»⁹². И о том же в документах второй половины XV в. – в донесениях венецианского дипломата А. Контарини, где рассказывается, как он встретил при дворе персидского шаха некоего Марко Россо, посла великого князя Московского Ивана III, государя Белой России⁹³.

Аналогичные данные находим в русских источниках. В «Истории Российской» В. Н. Татищева говорится, как в 1441 г. митрополит Исидор, «идяше к Москве <…> восхоте соедините православие, великую державу Белорускую великого князя Василия Васильевича с латынством, и не попусти ему Господь Бог»⁹⁴. Этот же историк приводит слова литовского князя Витовта, обращённые к западнорусским епископам в 1416 г.: «Киев и вся страна Киевская в моей области есть, а Фотий есть митрополит в Белой Руси, и тако двум областям достоит иметь два митрополита»⁹⁵. О том же говорится в великокняжеской грамоте папе Римскому от 25 мая 1472 г.: «Сиксту, Первосвятителю Римскому, Иоанн, Великий князь Белой Руси, кланяется и просит верить его послам»⁹⁶. И о том же – в источниках, относящихся к XIII в.: «Даде хан великое княжение Киевское и всю землю просто Рускую князю Александру (Невскому. – С. Г.), а Белоруское князю Андрею»⁹⁷. «Белоруское княжение» – это, видимо, Суздальская земля, так как Андрей был суздальским князем. Подтверждение тому находим в ещё более ранних, до-ордынских данных XII в. – в словах князя Андрея Боголюбского, приводимых В. О. Ключевским: «Я всю Белую (Суздальскую) Русь городами и сёлами великими населил и многолюдной учинил»⁹⁸. Наконец, данные о том, что Белой Русью называлось в древности и Киевское княжение, находим в «Истории Русов» могилёвского архиепископа Г. Конисского. Этот автор, описывая территорию обитания древнейших русичей как раскинувшуюся от Дуная до Донца и от Чёрного моря до верховьев Днепра, говорит затем, что она делилась впоследствии на Чермную (Червоную, то есть Красную) и Белую Русь. А поскольку Червоной Русью во времена киевских великих князей назывались только лишь Галицко-Волынские земли, то Белой Русью, по этим данным, оказывалась территория всего бассейна Днепра⁹⁹. О Белой и Красной Руссиях писал в XIV в. и немецкий гуманист Вилибальд Пиркхаймер; в своём сочинении «Исторические фрагменты» он указывал, что «Руссия делится на Белую и Красную или Малую»¹⁰⁰.

Детальную историю имени «Белая Русь» исследователям ещё только предстоит реконструировать; но уже сейчас ясно, что Пушкин имел все основания связывать начало этой истории именно с Киевской Русью. Впрочем, совершенно ясно и то, что главной причиной раздражения царицы-мачехи была вовсе не «белизна царевны», а нечто гораздо более серьёзное: претензия едва крестившегося народа на духовную самостоятельность, на независимость от назойливой константинопольской опеки. Сам факт существования такой претензии ясно виден из вошедшей в «Повесть временных лет» легенды об Андрее Первозванном, антивизантийский характер которой справедливо был отмечен в трудах Н. Н. Воронина¹⁰¹. А как эта претензия выражалась в политике русских князей, мы знаем из содержания главы «Царица-мачеха».

Но имела ли эта претензия под собой основания в реальном культурном состоянии русского общества того времени? – И В. Н. Татищев, и Н. М. Карамзин, описывая достигнутый в Киевской Руси уровень книжного просвещения, считали, что имеет. Но и критика их точки зрения тоже представлена в русской исторической науке достаточно авторитетными именами. Кто же прав?

В подтверждение правоты Татищева и Карамзина можно было бы сослаться на «Слово о законе и благодати» киевского митрополита Илариона:

 
Зачем поминать мне в писаньи этом
и пророческие проповеди о Христе,
и апостольские учения о будущем веке?
Излишне это, и к тщеславью склоняется.
Ибо, что в иных книгах написано и вам ведомо,
то здесь излагать – пустая дерзость и желание славы.
Ведь не к несведущим пишем,
но к преизобильно насытившимся с
ладостью книжной…¹⁰²
 

Здесь видим прямое указание на существование в Киевской Руси огромного слоя образованных людей, не нуждающихся в предварительном «разжёвывании» для них элементарных, очевидных, всем известных вещей. А дополнительные представления об уровне древнерусских знаний «могут дать “Изборники” 1073 и 1076 гг. с их статьями по грамматике, философии и другим дисциплинам»¹⁰³. Но, думается, ещё более сильным аргументом в пользу тезиса о высоком уровне просвещения в Киевской Руси мог бы сегодня явиться такой известный памятник древнерусской письменности, как «Толковая Палея». В предисловии к новейшему, первому на русском языке, изданию этого литературного произведения известный литературовед В. В. Кожинов пишет: «Лишь весьма малочисленному кругу профессионалов известны творения, к коим каждый читатель может применить басенную сентенцию: “Слона-то я и не приметил” <…> Наиболее уместно, пожалуй, сказать нечто подобное о Палее Толковой (её ещё называли «Книгой бытия небеси и земли»), ибо перед нами одно из самых фундаментальных и обширных и в то же время одно из самых ранних из дошедших до нас творений отечественной словесности»¹⁰⁴.

«Вот краткие характеристики этого творения, предлагаемые специалистами в последнее время. Палея Толковая предстаёт перед нами “своеобразной энциклопедией как богословских знаний, так и средневековых представлений об устройстве мироздания” (О. В. Творогов). Палея выявляет “тайный эзотерический символизм Ветхого Завета по отношению к Новому, разрешая его в богословскую аллегорию Нового” (А. П. Щеглов). Казалось бы, такое творение должно было обрести высшее и более или менее широкое признание. Однако ничего подобного у нас нет. Единственное издание Палеи Толковой, вышедшее столетие с лишним назад в двух выпусках (18921896 гг.), доступно современному восприятию не более, чем сами древние рукописи. Одна из основных причин недостаточного внимания к Палее заключается в том, что в течение долгого времени имело место представление о ней как о переводном (с греческого или болгарского языка) памятнике, хотя никаких следов “оригинала” не обнаруживалось. Многие филологи и историки XIX в. попросту не могли поверить, что такое монументальное творение было создано много веков назад на Руси, поскольку господствовало весьма критическое отношение к допетровской русской культуре. Но к концу XIX столетия начинает складываться убеждение, согласно которому Палея, хотя она, конечно же, опиралась на различные иноязычные источники (в том числе на византийскую Палею хронографическую), тем не менее является в своей цельности созданием русской мысли и слова. Это убедительно доказывали, начиная с 1880–1890 гг., такие виднейшие специалисты, как И. Н. Жданов (18651901), А. В. Михайлов (1859–1928), В. М. Истрин (1865–1937), В. П. Адрианова-Перетц (1888–1972)… Выдающийся историк М. Н. Тихомиров (1893–1965), отнюдь не склонный к необоснованным и тенденциозным выводам, писал в своём (к сожалению, незавершённом) труде “Философия в Древней Руси”, что Палея создана не позднее XII в., то есть, возможно, ещё в XI-м столетии, от которого до нас дошло немногое. Нельзя не отметить ещё, что Палея Толковая имела на Руси немалое распространение, о чём свидетельствуют более чем полтора десятка дошедших до нас её списков; как заключила крупнейшая исследовательница письменности Л. П. Жуковская, сохранилось, в среднем, только одна сотая часть “тиража” древнерусских книг. Следовательно, Палея Толковая была переписана примерно полторы тысячи раз (по тем временам “тираж” весьма значительный)»¹⁰⁵.

Чтобы в полной мере оценить значение Палеи Толковой, достаточно вспомнить, что принятие христианства любой европейской страной всегда начиналось с принятия ею в качестве неоспоримых авторитетов двух считающихся боговдухновен-ными книг – Ветхого и Нового Заветов. Но, вопреки этому правилу, в Древней Руси вместо Ветхого Завета (который был переведён на русский язык лишь в конце XV в.) с самого начала в качестве его мировоззренческого эквивалента был создан подробный комментарий к нему – Палея Толковая. Причём выполнен этот комментарий на высшем уровне тех требований, которые могли быть ему тогда предъявлены (убедиться в этом позволяет ссылочный аппарат к изданию 2002 г.).

Ничего подобного мы в истории культуры других народов не видим и не знаем.

Объяснение этому необычайному факту может быть только одно: духовно Киевская Русь осознавала себя в высшей степени независимой и самостоятельной. А такие независимость и самостоятельность попросту немыслимы в условиях целиком заимствованной духовности; они возможны лишь на почве достаточно развитой предыдущей культуры. Но именно на этот факт и обращают внимание специалисты, говоря о специфических особенностях принятия Русью христианства.

В частности, указывается, что на почве духовно самостоятельной традиции княжеского рода на Руси XI–XII вв. происходило всё большее и большее «сближение <…> языческой и церковной культур до преодоления пропасти между ними»¹⁰⁶. А как следствие, «в процессе христианизации наряду с мистико-аскетическим течением в древнерусской мысли складывается и чисто “мирское” направление, выражавшее идеологию великокняжеской власти, умонастроение широких народных масс. В русле этого направления христианизация принимает форму адаптации к исторической и культурной жизни древнерусского государства, приспособления к славяно-языческим духовным ценностям»¹⁰⁷.

Соответственным образом осмысляет древнерусский человек и само христианское благочестие: «благочестивым он признаёт не того, кто проводит время в постах и молитвах, но того, кто добродетелен в жизни. “Слово о мытарствах” <…> относит к греховным именно нравственные преступления: ложь, клевету, зависть, гнев, гордость, насилие, воровство, блуд, скупость и немилосердие <…> С точки зрения новообращённого древнерусского язычника, для спасения недостаточно одного аскетического следования заповедям Христа; первое место здесь занимает полезность, общественная значимость человеческих деяний»¹⁰⁸.

Как видим, христианизация Руси не означала полного разрыва с предыдущей народной традицией. Напротив, «имело место сохранение язычества, сохранение, конечно, не полное, не абсолютное, в основном только его жизнеспособных черт, которых, однако, было вполне достаточно, чтобы существовать в виде самобытной умственной струи в господствующей христианской идеологии, оказывать влияние на её основные посылки и определения»¹⁰⁹.

Но тогда становится понятен и тот гнев царицы-мачехи, о котором говорится в сказке:

 
Делать нечего. Она,
Чёрной зависти полна,
Бросив зеркальце под лавку,
Позвала к себе Чернавку
И наказывает ей,
Сенной девушке своей,
Весть царевну в глушь лесную
И, связав её, живую
Под сосной оставить там
На съедение волкам.
 

К концу XII в. царица-мачеха, действительно, «бросила зеркальце под лавку», то есть изменила тем своим православным убеждениям, которые сама же насаждала на Руси. Ориентация династии Комнинов на католический Запад привела к тому, что «связи Руси с Византией к концу XII в. приобрели несколько иной характер. Ссориться было не из-за чего, а дружить ни к чему <…> Ещё хуже стало в эпоху Ангелов. Эти бездарные правители утратили не только Болгарию, но и уважение православных славян. В XIII в. остались только воспоминания об идее общности греко-русской культуры.»¹¹⁰.

А вот все остальные события, последовавшие за «бросанием зеркальца под лавку», нуждаются в более подробных разъяснениях.