Глава 2
Царь-отец

Если мы приняли за исходное, что «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях» – это иносказание, в образной форме раскрывающее тему русской истории, и если мы допустили, что мёртвая царевна – это символическое выражение образа русского народа, то и сказочный отец царевны просто не может оказаться здесь чем-либо иным, кроме как символическим выражением патерналистского образа государственной власти. А доказать правильность или неправильность такого хода мысли нетрудно: если роль царя-отца определена ошибочно, то и прочтение «Сказки о мёртвой царевне» в указанном ключе должно будет натолкнуться на непреодолимые трудности. Как и наоборот: если идея верна, то и вся дальнейшая интерпретация сказочного текста должна будет сопровождаться такой обвальной лавиной взаимоувязанных совпадений, что любые разговоры о «случайностях» и «натяжках» отпадут сами собой как несостоятельные.

Вот самый ближайший пример. Приняв допущение, что образ царя-отца служит в «Сказке» символом государственной власти, мы тут же обнаруживаем, что пушкинское понимание начала русской государственности оказывается намного ближе к источникам и отражает их намного полнее, нежели карамзинское. Хотя и А. С. Пушкин, и Н. М. Карамзин опирались при этом на один и тот же летописный текст о призвании варягов:

«В лето 6370 (862). Изгнали варяг за море, и не дали им дани, и начали сами собой владеть, и не было среди них правды, и встал род на род, и была у них усобица, и стали воевать друг с другом. И сказали себе: “Поищем себе князя, который бы владел нами и судил по праву”. И пошли за море к варягам <…> И избрались трое братьев со своими родами <…> и пришли, и сел старший, Рюрик, в Новгороде.»¹¹.

Взгляд на варягов как на основателей русской государственности был среди историков XVIII–XIX вв. так называемым общим местом. Но интересно, как по-разному преломляется этот взгляд у Карамзина и у Пушкина. Первый традиционно полагал, что с призвания варягов русская государственность только лишь и началась; второй же обратил внимание на то предыдущее место в летописи, где говорилось о временном исчезновении варяжской власти на Руси («Изгнали варяг за море, и не дали им дани»):

 
Царь с царицею простился,
В путь-дорогу снарядился,
И царица у окна
Села ждать его одна.
……………………………..
Не видать милого друга!
 

Затем, по «Повести временных лет», варяги призываются вновь, – что равнозначно варяжскому возвращению. Соответственно, и в «Сказке» мы видим возвращение царя:

 
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
 

На скрытый смысл этих сказочных строк проливает свет сообщение, прозвучавшее 13 ноября 2001 г. в телевизионной программе «Вести»: на берлинском аукционе анонимному покупателю был продан неизвестный пушкинистам и ещё никогда не публиковавшийся автограф Пушкина – начало «Сказки о мёртвой царевне». Представитель музея А. С. Пушкина прокомментировал: «В черновике написано, что воротился царь-отец не “издалеча”, а “из-за моря”». В полном соответствии с летописным сообщением, где образ заморья неотделим от темы «призвания варягов».

Почему в дальнейшем Пушкин отказался от черновой редакции? Не потому ли, что она преждевременно раскрывала его иносказательный замысел? Может быть. Но, думается, что более важными были другие причины. Согласно летописям, поводом для призвания Рюрика с его варягами «из-за моря» послужили начавшиеся у восточных славян нестроения и междоусобицы. Однако, по тем же летописям, они не прекращались на протяжении всего «варяжского» периода русской истории. И это всегда давало повод очень многим исследователям рассматривать появление варягов на Руси не как объединяющий, а, наоборот, как разъединяющий фактор. Так, уже историки второй половины XIX в. понимали, что «никакая бродячая шайка – всё равно домашняя или пришедшая из заморья – не могла объединить (да ещё притом в короткое время) и крепко сплотить в одно политическое тело многочисленные племена, расселившиеся на равнинах Восточной Европы, дать им единство не только политическое, но и национальное…»¹².

Другие историки высказывались ещё более определённо. Например, В. О. Ключевский, придерживавшийся вначале традиционной «норманистской ориентации», впоследствии пришёл к выводу, что варягов ни в коем случае нельзя рассматривать как носителей государственного начала, поскольку таковое уже присутствовало на Руси до них. Именно Ключевскому принадлежит подхваченная позднейшими историками мысль о том, что восточнославянскую государственность киевского периода следует преемственно возводить к мощному предгосударственному объединению карпато-волынских племён VI в. – к дулебскому военному союзу. Исходя из таких посылок, Ключевский в своём «Курсе русской истории» прямо назвал княжества, где утвердились предводители варяжских дружин, «вторичными формами» политической организации, а образование Великого княжества Киевского определил как соединение варяжских княжеств с сохранившими самостоятельность городовыми областями¹³.

В XX же веке о существовании задолго до Рюрика южной славянской Руси под управлением каганов заговорил Л. Н. Гумилёв («Киевский каганат был сильным и независимым государством наряду с каганатами Венгерским, Болгарским и Хазарским»¹⁴). И он же подкрепил фактами тезис о разъединяющей роли варягов. В частности, Гумилёв писал: «История варяжского проникновения в славянские земли темна, потому что детали этих событий сознательно затушёваны летописцами XII в. Общепризнано, что в 862 г. (хронология сбивчива) <…> Рюрик появился в Новгороде и, сломив сопротивление антиваряжской партии, возглавленной неким Вадимом храбрым, обложил данью северных славян <…> Пополнять своё войско Рюрик мог только одним способом – наймом варягов из заморья. Они-то и захватили Киев для его сына, называемого в летописи Игорь Старый <…> Смена власти в Киеве повлекла за собой смену политики. Олег подчинил древлян в 883 г., северян – в 884 г. и радимичей – в 885 г., причём последние до этого платили дань хазарам. Это не могло не вызвать войны с Хазарией <…> и в летописи возникает провал в 80 лет!»¹⁵.

Ясно, что успехи в строительстве государственности молчанием никогда и нигде не сопровождаются; скорее таким молчанием сопровождаются обычно эпохи смут и безвременья. Но это значит, что период русской истории, связанный со вторичным призванием варягов, Пушкин, действительно, имел все основания отождествлять не с началом русской государственности, а с её временным прекращением. Известно, что как поэт он отдавал должное рыцарскому блеску той эпохи (что отразилось в известном письме к П. Я. Чаадаеву); но как государственник он не мог не видеть, что подлинные интересы абсолютно всех предшествовавших Владимиру I (Крестителю) князей меньше всего были связаны с той землёй, которой они номинально владели и которую рассматривали как лишь поставщика продовольственных, промысловых и людских ресурсов. В этом смысле варяжский период русской истории был, с точки зрения Пушкина, самой настоящей «чёрной дырой» в истории русской государственности. Об этом свидетельствуют строки его неоконченной поэмы «Вадим»:

 
Уныние везде, торговли шум утих,
Умы встревожены, и пламя тлеет в них.
 

И об этом же свидетельствуют те строки «Сказки о мёртвой царевне», где временное отсутствие царя-отца символически представлено образом снежной въюги:

 
Снег валится на поля,
Вся белёшенька земля.
 

«Снег», покрывший Русскую землю, – это белые пятна её истории второй половины IX – первой половины X в., это полупустые страницы летописей, заполненные немыми столбиками дат, народным фольклором, переводами с греческих документов и церковными поучениями. Но в снежной вьюге варяжского лихолетья, куда «с белой зори до ночи» вглядывается царица-мать, происходит нечто, подготавливающее возвращение царя-отца. А в чём конкретно заключается «нечто», становится ясно из того факта, что старый титул киевских владык – «каган» – после полуторастолетнего перерыва воскрешается вдруг в письменных памятниках начала XI в. применительно к Владимиру I и его сыну Ярославу. Мы вправе видеть в этом факте частный случай воскрешения неких заглушенных ранее политических традиций. А в самих политических реформах Владимира I мы вправе усматривать выход Руси из ночи варяжского безвременья на свет возобновления государственного строительства.

Об этом-то выходе и говорит Пушкин стихами своей «Сказки»:

 
Рано утром гость желанный,
День и ночь так долго жданный,
Издалеча наконец
Воротился царь-отец.
 

В завершение темы «царя-отца» зададимся и таким вопросом: если в сказке совсем не по-карамзински проинтерпретирован летописный рассказ о начале русской государственности, то не расходился ли Пушкин с Карамзиным и в преобладавшем тогда взгляде на варягов как на скандинавов? Ведь в до-карамзинской (да и в после-карамзинской) русской историографии всегда был широко представлен и альтернативный взгляд на варягов как на западных славян. Например, в первой половине XIX в. уже знали, что заморьем, из которого к нам явился Рюрик с варягами, называлась в средневековой Руси не Скандинавия, а та юго-западная часть Балтийского моря, в которой находились торговавшие с Новгородом ганзейские города¹⁶. Знали также, что жившие в этой части Балтики западные славяне с древнейших времён занимались колонизацией северной части Восточной Европы (В. А. Жуковский говорил А. О. Смирновой-Россет: «Само название Померании славянское – Поморье. Старгард – тоже славянское название; отсюда и пришли новгородцы в VIII веке»¹⁷. Старгард – позднейший Альтенбург, в переводе с немецкого – Старый город). Знали и то, что родовая аристократия обитавшего в районе Старгарда западнославянского племени ободритов была известна под именем, звучавшим, согласно средневековым западноевропейским документам, в огласовках «Rerich», «Rerig», «Rereg», «Rarog», «Roric», «Rorih», «Roryk», «Rorik» и т. п.¹⁸ (с убийством датчанами в 809 г. славянского князя Рерика-Дражка название его города «Рерик» исчезает, и появляется «Мекленбург»¹⁹). Причём знали, что именно западнославянскому языку была присуща огласовка слов на «у» и «ю» (буг, бюзач – бог, божество; гюрка – горка, холм; буль, бют, бюються – боль, боязнь, бояться и т. д.²⁰); отсюда – «Рюрик», «Рурик». Наконец, очень хорошо знали, что в средневековых немецких генеалогиях Рюрик всегда изображается ободритским князем, потомком вендской династии²¹.

Всё это, скорее всего, знал и Пушкин. Тем не менее прямого ответа на «варяжский вопрос» мы у него не найдём. Но есть ответ косвенный, данный Пушкиным в «Истории села Горюхина» (по поводу которой близкая к поэту Смирнова-Россет сказала: «Это Россия! Цензура не пропустит этого, она угадает»²²). Ответ Пушкина скрыто содержится в следующих строках «Истории»: «Жители Горюхина издавна производят обильный торг лыками, лукошками и лаптями. Сему способствует река Сивка, через которую весною переправляются они на челноках, подобно древним скандинавам, а прочие времена года переходят вброд, предварительно засучив портки до колен»²³.

Вдумаемся в пушкинские строки: оказывается, переплыть весной на челноке реку Сивку, через которую в «прочие времена года переходят вброд, предварительно засучив портки до колен», – означает совершить деяние наподобие древних скандинавов! Не в аналогичном ли приписывании одним лишь древним скандинавам искусства мореплавания – и вся суть норманистской теории? И не стоит ли добродушный юмор трёх пушкинских слов капитальной антинорманистской монографии?