Глава 19 бездна вод

Естественно, пьяного гонца обирают, и взамен письменного распоряжения Салтана «ждать царёва возвращенья»

 
…в суму его пустую
Суют грамоту другую —
И привез гонец хмельной
В тот же день приказ такой:
«Царь велит своим боярам,
Времени не тратя даром,
И царицу, и приплод
Тайно бросить в бездну вод».
 

Заметим: бросить царицу и приплод велено не в «воду» и не в «море», а – в «бездну вод». Высокий этот оборот явственно выдаёт его происхождение из церковнославянского перевода Библии – из того её места, где говорится о всемирном потопе: «….в сей день разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились.» (Быт 7:11). А отсылка к потопу имеет здесь тот скрытый смысл, что «Потопом» в исторической науке принято называть начало крушения Польско-Литовского государства – Речи Посполитой. (Само выражение «польский Потоп» восходит к названию классического романа Г. Сенкевича, где описываются драматичные события, начатые шведским вторжением в Речь Посполитую летом 1655 г. ¹³⁵.)

Логично было бы поэтому думать, что «польский след» во всей этой двойной (или тройной?) игре слов указывает на причину Русской Смуты начала XVII в. – на связанную с самозванцами польскую политическую интригу, а затем – и на польскую военную интервенцию, приведшую к временному параличу русской государственности.

Между прочим, из «Записок» А. О. Смирновой-Россет видно, что тема потопа, или наводнения, в переносно-политическом смысле, действительно, обсуждалась в пушкинском кругу именно в польском контексте – она звучала в порядке заочной полемики с А. Мицкевичем по поводу поэмы «Медный всадник». Но видно из «Записок» и то, что проблема с самого начала понималась гораздо шире. «Мицкевич думал, – говорит Пушкин, – что лошадь ринется в пропасть и разобьётся, но я не такой дурной пророк, как он <…> Пропасть нас поглотит лишь в том случае, если мы не совершим того, о чём я мечтаю с лицея, – не освободим крепостных, не возвратим им прав гражданина и собственности»¹³⁶. (В другом месте «Записок» приводятся пушкинские слова о том, что «Годунов <…> заимствовал крепостное право из Польши»¹³⁷). А Вяземский добавляет: «К. говорил мне, что польское восстание (1830–1831 гг. – С. Г.) этому помешало, что его величество тогда этого желал»¹³⁸.

Смирнова-Россет комментирует: «Лошадь – Россия, которая, по мнению Мицкевича, стремилась к своей гибели. Лошадь Фальконета символическая, просветитель её сдерживает и поднимает в галоп. В произведении представителя “Виленских Филаретов” уже виден зародыш идей и теорий русских славянофилов, которые усматривали пучину в реформах Петра I. Взгляд Пушкина совершенно иной»¹³⁹.

Разговор, насколько можно понять, сводится к обсуждению символических смысловых пластов «Медного всадника» – поэмы не только о петербургском наводнении 1825 года, но и о «пучине петровских реформ». В контексте обсуждения затрагивается антироссийская позиция А. Мицкевича, «жертвы и продукта польского Потопа»; в частности, отмечается несогласие с ней Пушкина.

Внутренняя причина несогласия – многовековая предыстория русско-польских отношений. Дело в том, что не одна только Московская Русь была в средневековой Восточной Европе центром глобальной политической кристаллизации на славянской основе, но также и Польша – после её соединения в 1386 г. с Великим княжеством Литовским (состоявшим, в свою очередь, главным образом из отвоёванных русско-литовскими князьями у татаро-монгол западнорусских земель – будущих Украины и Белоруссии). Поэтому с конца XIV в. и до пресечения в 1572 г. польско-литовской династии Ягеллонов Польша фактически представляла собой соединение собственно польской и литовско-русской её частей под верховной властью польской короны, на условиях равноправия и самоуправления обоих половин федерации. До поры до времени равноправие, действительно, соблюдалось. Но уже при последнем Ягеллоне, Сигизмунде II Августе, началось активное вмешательство в межцерковные дела государства папской курии, которое особенно усилилось после Брестской унии 1596 г. В результате этого вмешательства правовое положение православной Западной Руси внутри федерации резко ухудшилось. Одновременно началось закрепощение крестьянства Западной Руси (по примеру собственно Польши, где запрещение ухода крестьян с земель феодалов предусматривалось уже Вислицким и Петрковским статутами 1347 г.¹⁴⁰). Всё это возбудило русскую часть государства на борьбу с «короной», а борьба и подготовила совершившийся в 1655 г. «Потоп», то есть частичный территориальный распад государства.

Но при таком взгляде на историю Польши «Потоп» начинает выглядеть уже не столько внутрипольским, сколько польско-русским делом, и не столько одномоментным актом 1655–1656 гг., сколько растянувшимся на целое столетие (15721655 гг.) процессом, в котором традиционно понимаемый «Потоп» лишь поставил первую точку (вторая и третья точки – это разделы Польши 1772 и 1795 гг.). А глубинная суть этого столетнего процесса начинает осознаваться уже не как территориальный распад Польского государства, а как попытка взаимного узнавания двух исторически разошедшихся ветвей русского народа через выяснение сложных политических отношений между ними. По крайней мере, не учитывая данного «закадрового» аспекта русско-польских отношений того времени, мы не поймем и того, почему, например, в периоды «бескоролевий» 1572 и 1586 гг. реальными претендентами на польский престол считались Иван Грозный и его сын Феодор, а в период «бесцарствия» 1610–1612 гг. столь же реальным претендентом на русский престол считался польский королевич Владислав. И, между прочим, только при таком понимании ситуации обретают смысл слова А. С. Пушкина (в стихотворении «Клеветникам России») о русско-польских исторических отношениях как о «домашнем споре» и «семейной вражде».

Что же конкретно являлось предметом этого спора, этой вражды? Главное и единственное, что разделяло на рубеже XVI–XVII вв. две исторически разошедшиеся ветви русского народа, – это их принадлежность к двум различным цивилизационным типам: Западная Русь оказалась исторически ориентирована – через посредство Польши – на Западную Европу, а Восточная – на себя самоё. Но поэтому и конфликт между ними – это не просто банальная средневековая заварушка, это глубокое мировоззренческое сопоставление двух «писем к Салтану», или – что то же самое – сравнительное испытание на прочность двух моделей государственного устройства.

Забегая вперед, напомню, что Россия нашла в себе силы отстоять собственную модель власти и потому выжила; Польша же предпочла не расставаться со своей и получила в конечном счете, вслед за катастрофой 1655 г., разделы 1772, 1793 и 1795 гг. (хотя, разумеется, её конечный проигрыш был проигрышем не западной модели жизнеустройства как таковой, а лишь её исторически-преходящей формы: «слабый выборный король + безответственная шляхта»).

Но в конце XVI – начале XVII вв. конечный результат был далеко не очевиден; наоборот, пресечение династии Рюриковичей и внутрибоярская грызня в Московском царстве давали, казалось бы, все карты в руки польской стороне. А поскольку к тому же именно эта сторона, в силу своей принадлежности к европейскому культурному кругу, считала себя облеченной «салтановскими» санкциями, то и сам конфликт приобрёл как бы форму исходящего от Салтана приказа: «И царицу, и приплод Тайно бросить в бездну вод».

В этом приказе ясно обозначился приговор, вынесенный восточнорусской государственности, – потому что «неведомая зверюшка» не имела, с европейской точки зрения, права на самостоятельное существование. А вслед за вынесением приговора вступал в силу и механизм приведения его в исполнение – Русская Смута 1605–1612 гг.

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что среди авторов приговора, которыми по сказке являются Ткачиха, Повариха и сватья баба Бабариха, Польша не числится (о ней в сказке вообще нет речи). В этом обстоятельстве заключена глубокая историческая правда, потому что при внимательном рассмотрении всех относящихся сюда фактов Русская Смута обнаруживает свою явную геополитическую природу. Ведь Польша, будучи крайним форпостом западноевропейского мира на границе с миром восточноевропейским (эту точку зрения на неё высказал А. Тойнби¹⁴¹), являлась всего лишь исполнителем инструкций такой влиятельной международной католической силы того времени, как иезуитство. А скрытая роль последнего в событиях Смуты современным историкам известна очень хорошо. Ещё во времена Ивана Грозного посланец папы Григория XIII в Польшу и в Россию ученый иезуит Антонио Поссевин писал кардиналу де Кома: «Хлыст польского короля, может быть, является наилучшим средством для введения католицизма в Московии»¹⁴². Иезуиты же были инструкторами и координаторами действий двух первых самозванцев; сохранился составленный ими для Тушинского вора подробный Наказ, немалую часть которого составляют конспирологические пункты. И вообще, о целях международного католицизма в делах Смуты лучше всего сказал сам А. С. Пушкин в «Борисе Годунове» словами Лжедмитрия, обращенными к Марине Мнишек:

 
…Но знай,
Что ни король, ни папа, ни вельможи
Не думают о правде слов моих,
Димитрий я иль нет – что им за дело?
Но я предлог раздоров и войны.
Им это лишь и нужно.
 

У протестантских же стран, и в первую очередь у Англии, были свои виды на Россию. Известно, что под конец царствования Ивана Грозного отношения России с Англией испортились, так как Грозный не дал английским купцам той монополии на торговлю в России, которой они от него добивались. Но при Борисе Годунове, заискивавшем в расположении иностранных государей, отношения с Англией быстро поправились: в угоду Елизавете Годунов дал огромные преимущества английским купцам и освободил их от всякой пошлины, в явный ущерб государству, лишив при этом русскую казну, по подсчётам Н. М. Карамзина, более 20 тысяч ежегодного дохода. При Лжедмитрии I эта же, вредная для России, практика была многократно усилена, а в дальнейшем и вовсе стала никому не подотчётна. В идеологическом плане она, впрочем, выдавалась за «приобщение России к европейской культуре». Но, как пишет М. О. Коялович в «Истории русского самосознания», под предлогом культурной интеграции Западной Европы и России «осуществлялась на самом деле не эта утопия, а другое практическое дело» – захват английскими, а затем и голландскими купцами ключевых торговых позиций по всем стратегически важным регионам России¹⁴³.

На скрываемые цели этой политики и указывает в подложном приговоре (в приказе «тайно бросить в бездну вод») слово «тайно».