Глава 13
Царь Салтан

Раз уж мы заговорили о самом главном, значит, пора заняться фигурой царя Салтана, поскольку самым главным в сказке является именно он.

Царь Салтан – это персонаж, связывающий воедино оба враждующих «лагеря»: Ткачиху, Повариху и сватью бабу Бабариху, с одной стороны, и царицу-Мать с сыном и невесткой – с другой. Очевидно, что связывает он оба лагеря не чем иным, как своей функцией абсолютного могущества – об этом с ясностью говорит уже само его имя, производное от восточного титула «султан» (в мусульманской традиции Пророку приписываются слова: «Там, где нет Султана-Власти, даже не входите!». А огласовка титула «султан» через «а» объясняется русской фонетической традицией, известной и из «Слова о полку Игореве», и из дипломатических документов предпетровской и петровской эпохи, где вместо «турецкий султан» писалось обычно «турский салтан»). Поэтому, если уж принимать сказку за иносказание, то и роль царя Салтана нужно будет в этом случае соотносить с какой-то совершенно конкретной, безошибочно узнаваемой исторической реалией, наглядно воплощающей идею абсолютной власти.

Имеется ли в европейской истории такая безошибочно узнаваемая реалия? Да, имеется; речь идёт, несомненно, о знании, прямая связь которого с властью осознавалась ещё в доевропейской традиции античного Средиземноморья. Например, по словам Гераклита из Эфеса, есть «единая мудрость – постигать знание, которое правит всем через всё». Аналогично у Платона: по его концепции, «внешний круг души» есть одновременно и «круг знания», и «круг власти» (в отличие от поделённого на части «внутреннего круга души» – разъединяющего «круга мнений»). А Аристотель считал, что «мудрому надлежит не получать наставления, а наставлять, и не он должен повиноваться другому, а ему – тот, кто менее мудр».

Всю эту «азбуку власти» А. С. Пушкин, разумеется, хорошо знал. «Существует, – говорил он, – одно основное положение: что миром управляла мысль; разумная воля единиц или меньшинства управляла человечеством»⁷⁷. Потому-то он и был озабочен проблемой образования умов молодых дворян, готовящихся служить отечеству (см. его записку «О народном воспитании»⁷⁸). Но если царь Салтан – это действительно олицетворение высшей, абсолютной власти, воплощенной в знании и включающей в себя, надо полагать, вездесущность и всеведение, то почему же ему отведена в сказке столь странная роль? То есть почему у него нет постоянного, чётко определённого «царства», или почему за его спиной так легко плетутся интриги, или почему ему в диковинку чужие россказни о «настоящих чудесах» («Чуду царь Салтан дивится»), или почему он даже позволяет командовать собой («Не хотят его пустить, Чудный остров навестить»)?

Казалось бы, естественнее всего искать ответы на все эти вопросы в таких высокоспециализированных источниках сведений о «знании», каковыми считаются разного рода философские энциклопедии. Но, как ни странно, статей, разъясняющих смысл слова «знание», там или нет вовсе, или же в них даются крайне неудовлетворительные своей неполнотой определения этого понятия. Поэтому попытаемся разобраться в поставленных вопросах сами и прежде всего вспомнить, как знание «устроено».

Во-первых: очевидно, что оно существует не иначе как в сознании тех, кто им обладает, и в этом смысле его «царство» всегда находится там же, где обитают и очередные исторические носители его «культа». Вот почему в сказке у царя Салтана нет постоянного «места прописки»: он то живет у Ткачихи, Поварихи и сватьи бабы Бабарихи, то посещает остров Буян, то вдруг оказывается, что попасть к нему можно лишь, плывя «мимо острова Буяна» куда-то «прямо на восток». Во-вторых: в реальной исторической практике знание обнаруживает себя не как раз и навсегда установленная, законченная данность, а как последовательность неоднозначных результатов напряжённого поискового процесса, со всеми присущими ему взлётами и падениями, гениальными прозрениями и ложными ходами мысли, находками и разочарованиями. Вот почему в сказке царь Салтан способен и обманываться, и удивляться. А в третьих: неравномерность распространения знания, монополизи-рованность его важнейших сфер «посвящёнными» и всеобщая склонность очаровываться ложными (неполными) его формами неизбежно превращают знание в инструмент манипулятивных технологий. Вот почему царём Салтаном можно иногда и покомандовать.

Разумеется, все эти «слабости» царя Салтана обусловлены тем, что знание представляет собой сегодня (как и столетия назад) не максимально полную картину мира, а совокупность её не стыкующихся между собой частей: житейско-бытовых, ремесленных и технических, экономических и политических, юридических, художественных, научных, религиозных и т. п. Между тем, чтобы понимать, какой способ поведения в мире наиболее адекватен его устройству, необходимо иметь максимально полное представление о нём. Без этого знание всегда будет относительным, а обладание им окажется таким же призрачным, как и обладание «золотом Нибелунгов». И не потому ли царь Салтан сидит «на престоле и в венце С грустной думой на лице», что из сферы его прямой компетенции давно уже выведены наиболее важные – нравственные составляющие «знания-власти» (имею в виду ментальную атмосферу, определяемую засильем формул типа «наука вне морали», «экономика вне морали», «политика вне морали» и т. д.)?

Рационалистическая (то есть освобожденная от этической проблематики) концепция «знания-власти», сформулированная в новоевропейское время Ф. Бэконом, была усвоена Петром I уже в самой первой его заграничной поездке. А из разговоров с Г. В. Лейбницем Петр мог почерпнуть её историзированную модификацию – ту идею круговорота научного знания, согласно которой оно зародилось в Древней Греции, перешло оттуда в Италию, а затем распространилось по всей остальной Западной Европе: «Передвижение наук я приравниваю к обращению крови в человеческом теле, и сдаётся мне, что со временем оне оставят теперешнее местопребывание своё в Англии, Франции и Германии, продержатся несколько веков у нас и затем снова возвратятся в истинное отечество свое – в Грецию»⁷⁹. (К слову сказать, идея Петра о возвращении «знания» через Россию в Грецию генетически связана с прежней культурной зависимостью России от Византии, а также с лелеевшейся в России мечтой о восстановлении «Греческого царства» путем освобождения его русскими силами от турецкого ига.)

Если речь в сказке, действительно, идёт именно об этой концепции знания, то тогда не случайны и настойчивые попытки Ткачихи, Поварихи и сватьи бабы Бабарихи не пустить Салтана навестить «чудный остров». В. О. Ключевский, говоря о нежелании Европы поделиться с Россией секретами своего могущества, пишет о Великом посольстве 1697 г., что под прикрытием торжественного посольства, в свиту которого замешался и Пётр под вымышленной фамилией «Михайлов», снаряжена была разведывательная экспедиция с тайной целью овладения важнейшими секретами научного и технического знания. А о самом Петре у Ключевского сказано, что тот относился к Западной Европе «с трезвым недоверием и не обольщался мечтами о задушевных её отношениях к России, знал, что Россия всегда встретит там только пренебрежение и недоброжелательство. Составляя в 1724 г. программу торжественной оды или чего-то подобного на празднование годовщины Ништадского мира, Петр писал, между прочим, что все народы усердно старались не допустить нас до света разума во всём, особенно в военном деле; но они проглядели это, точно у них в глазах помутилось, “яко бы закрыто было сие пред их очесами”»⁸⁰.

Неслучайно и ключевой момент концепции – появление в России западноевропейского просвещения – составляет кульминацию всей сказочной фабулы:

 
И в лазоревой дали
Показались корабли:
По равнинам Окияна
Едет флот царя Салтана.
Князь Гвидон тогда вскочил,
Громогласно возопил:
«Матушка моя родная!
Ты, княгиня молодая!
Посмотрите вы туда:
Едет батюшка сюда».
 

В мимоходом сделанных замечаниях Пушкин, словно не надеясь на догадливость читателей сказки, идёт на прямую расшифровку сцены прибытия Салтана на остров Буян: «….европейское просвещение причалило к берегам завоеванной Невы»⁸¹. Действительно, именно с петровского времени начинается безраздельная власть идей европейского Просвещения над умами русского образованного класса. А «третий план» той же сцены он помещает, надо полагать, в заключительном комическом эпизоде сказки, где утомлённого путешествием «царя Салтана Уложили спать вполпьяна». Лично мне представляется, что в этих строках выражена добродушная ирония поэта над несколько избыточным пафосом петровских культурных заимствований.

Но насколько эта ирония оправдана исторически?