Глава 12
Колдовские чары

О какой «силе и бодрости мысли» идёт речь в данном случае? Ответить на вопрос можно, если понять, каким скрытым смыслом наполнены слова, сказанные царевной Гвидону после того, как тот поразил стрелой терзавшего её коршуна: «Ты не коршуна убил, Чародея подстрелил…».

Царевну Лебедь ассоциируют обычно с врубелевской красавицей в лебединых одеждах, то есть с образом, восходящим к русским сказкам. Но наша фольклорно-поэтическая традиция знает и другую, тёмную сторону этого же образа: в сказках «гуси-лебеди» – это зловещие птицы Бабы-Яги, похитители маленьких детей; в былинах – злые волшебницы, оборачивающиеся змеями, а также предмет употребления в пищу; в «Слове о полку Игореве» – предмет употребления в пищу, враждебный половецкий тотем и дева Обида с лебедиными крыльями, напоминающая распределительницу побед и смертей в битвах – воинственную валькирию. Всё это, действительно, позволяет говорить о «заколдованности Царевны» неким чародеем. А образ «Чародея русской истории» давно уже тревожит русскую мысль, что видно, в частности, из блоковского стихотворения «Коршун»:

 
Чертя за кругом 'плавный круг,
Над сонным лугом коршун кружит
И смотрит на пустынный луг.
В избушке мать над сыном тужит:
«На хлеба, на, на грудь, соси,
Расти, покорствуй, крест неси».
Идут века, шумит война,
Встаёт мятеж, горят деревни,
А ты все та ж, моя страна,
В красе заплаканной и древней.
– Доколе матери тужить?
Доколе коршуну кружить?
 

Давно беспокоил этот образ и меня – безотносительно к «Сказке о царе Салтане». Поэтому, приступая к написанию настоящей главы, я собирался сказать очень многое о специфике русской коллективной ментальности в её пересечённости со спецификой обстоятельств русской исторической жизни. И все же – уступаю место В. В. Розанову, который обрисовал образ Чародея пусть, на мой взгляд, и несколько односторонне, но тем не менее чрезвычайно ёмко и выразительно.

«Суть, главная суть смены язычества христианством заключалась в перемене поклонения, которое раньше относилось к “ликам” природы, “полуистинам” и “полупризракам”, вложенным в существо натуральных и извечных вещей, – и в отнесении этого поклонения к полупризракам же и полуистинам биографического характера, к “легендам”, “преданиям”, “житиям”. Это – одно, перемена адреса. Другое: все прежние “полупризраки” были утреннего, молодого, сильного характера; новые адресаты все суть старообразного, болезненного характера, “калеки” и калечество, “юродивые” и юродство, “блаженненькие” и блаженство; всё – прихрамывающее, кашляющее и обыкновенно лежащее или сидячее. Лучшее лежащее.

Вот и всё. Вот главное.

“Слово о полку Игореве” – на сотни лет забылось! Не горе бы, если бы его уничтожили, вырвали, убили. Нет, произошло хуже: оно всем стало не нужно, не интересно. Грамотные жили, но его не читали. Списывали много; но его не списывали. “Не интересно! Не влечет!” Вот ужас, вот настоящий ужас: и сохранилось, завалилось, спаслось чудом всего два списка. Вообразите время, когда Пушкин станет до того неинтересным, что его сохранится всего два экземпляра в России, в старом чулане уездного помещика! Пушкина забудут. “Не интересно! Не влечет!” Не правда ли, если бы это произошло с Пушкиным, мы прокляли бы эпоху, прокляли бы тех русских, которым Пушкин сделался окончательно и совершенно ненужным! В сердце своём мы полагаем, что Пушкин есть мера русского ума и души: мы не Пушкина измеряем русским сердцем, а русское сердце измеряем Пушкиным: и Россия, отряхнувшая от своих ног Пушкина, – просто для нас не Россия, не отечество, не “своя страна”…

Но “Слово о полку Игореве” – это как бы Пушкин ранней России. И на месте его Византия воздвигла “Киевский Патерик”, где кто-то кого-то искушал и кто-то чем-то не соблазнился, и вот что он не соблазнился и воздержался – это для всей России должно было стать интереснее войны с половцами, и песен Баяна, и плача Ярославны!

Россия сжалась, высохла. Народ молоденький, ему по возрасту 12 лет: но он обязан был сгорбиться, покрыться морщинами, начать хотя бы искусственно кашлять и прихрамывать. И это такая “суть” России до Петра, которая важнее сотен страниц, где Соловьев или Карамзин разъясняют по рубрикам их разницу. <…>

Явно, что народ, в сущности, с юными силами задыхался под этим. На Западе Шекспир – у нас “Патерик”; на Западе Колумб плывет в Америку, Коперник рассматривает небо – у нас “Патерик”; там турниры – у нас опять “Патерик”. “Патерик” – и ничего, кроме “Патерика”. Народ стал забывать сказки, народ стал забывать свои песни. Всё это едва терпелось, терпелось не на виду, под спудом. “На виду” – только Патерик. Наконец стал перерезываться или, точнее, перетираться пульс самой сказочности и песенности: “не хочется” читать “Слово о полку Игореве” и также “не хочется” слушать сказку, слушать песню: ибо в душе зародились мотивы все “слезные”, все “хромающие”»⁷².

Очевидно, что В. В. Розанов говорит здесь о факте искуственного сдерживания духовных сил и творческих возможностей народа крайностями мироотрицающей идеологии. И с ним трудно не согласиться. Нужно только учитывать, что в первые века христианизации Руси мироотрицающая идеология входила в русскую православную традицию не в качестве доминирующей части её смыслового содержания, а в качестве чисто служебного противовеса идеологии мирообольщённости (по А. С. Пушкину, «Отцы церкви преувеличивали аскетизм ввиду грубого материализма общества»⁷³). То есть нужно понимать, что, вопреки полемическому перехлесту В. В. Розанова, изначально мироотрицающая идеология вовсе не составляла на Руси «главной сути смены язычества христианством» (она возникла позднее, вследствие подмены здорового отношения к миру как Божьему творению ущербным взглядом на него же как на средоточие греховности). И разумеется, не следует путать мироотрицающую идеологию с аскетизмом как техникой обуздания собственных страстей, то есть самодисциплиной.

Но с принятием таких оговорок и сама розановская точка зрения на русскую православную традицию оказывается уже не столько её категорическим отвержением, сколько попыткой диагностирования смысла её исторических трансформаций. А сквозь «диагноз» начинают отчетливо проступать контуры подлинного «коршуна русской истории» – нераздельного с мироотрицанием невежества, определившего на известном этапе русского средневековья застойный характер православной культуры.

В «Записках» А. О. Смирновой-Россет, отразивших уже совсем другой этап развития русской духовной жизни, приводится свидетельство иностранцев о том, что «русский народ жаждет учиться <…> он вовсе не держится невежества, он старается образовать себя: как только русский человек увидит иностранцев, он хочет научиться тому, что они знают»⁷⁴. Пушкин комментирует это свидетельство: «Вот аргумент, который должен заставить замолчать тех, кто утверждает, что Пётр Великий не понял русского характера и насиловал русский ум, русский дух»⁷⁵.

О том же, по сути, Пушкин говорит и в тех строках своей сказки, где описываются гибель коршуна и реакция на неё Царевны Лебеди:

 
Но как раз стрела запела,
В шею коршуна задела —
Коршун в море кровь пролил.
Лук царевич опустил;
Смотрит: коршун в море тонет
И не птичьим криком стонет,
Лебедь около плывёт,
Злого коршуна клюёт,
Гибель близкую торопит,
Бьёт крылом и в море топит.
 

В сказке Гвидон поражает коршуна стрелой из лука, на тетиву которого пошёл «снурок шелковый» от нательного креста. Этот метафорический образ явно перекликается с действиями Петра I, переливавшего церковные колокола на пушки. А суть метафоры в том, что и церковные колокола, и гайтан для нательного креста – это символы русской православной культуры, оказавшиеся одновременно и символами специфического петровского реформаторства. Но мы никогда не поймём истинного смысла данной метафоры, если не научимся отделять досадные и даже трагические издержки петровской эпохи от самого главного в ней – от её освежающего, по сравнению с предыдущей эпохой, духа.

А то, что сам Пушкин прекрасно умел отличать главное от второстепенного, видно из следующих его слов: «Четвертый Романов сбрил нам бороды и послал нас в школу, и он был совершенно прав, строго взыскивая с тех, кто предпочитал бить баклуши»⁷⁶.