Сердца трех

Просыпаюсь вроде бы в своей квартире и в своей кровати, но не помню, что было вчера. Как я, однако, напился! Включаю ночник и смотрю в телефон. Второе января. Шесть вечера.

Дверь в спальную комнату закрыта не до конца. В гостиной горит свет. Наверное, вчера я забыл выключить. Черт, зачем же я так нажрался? И вдруг – или мне это чудится? – слышу: из глубины квартиры доносится тонкий детский храп. Вика?! Может, не было у нас с ней ничего? Может, мне все это приснилось? И она не моя дочь?

Надеваю халат и осторожно, словно боясь кого-то спугнуть, выхожу в гостиную. На неразложенном диване в позе эмбриона спит Славка Игумнов. Ах да, он хотел со мной о чем-то серьезно поговорить. Судя по пустой бутылке на журнальном столике, этот серьезный разговор у нас уже состоялся… Вспомнить бы еще, о чем…

Слышу откуда-то неприятный жужжащий звук. Так жужжит упавший на пол шмель, когда не может взлететь. Но это не шмель, а сотовый Игумнова – с отключенным звуком, но не выключенной вибрацией. Похоже, пока Игумнов спал, ему звонили не один раз, если телефон вынесло на середину комнаты. Поднимаю и вижу, что звонит его жена.

– Здравствуйте! – говорю я, почему-то обращаясь к Инге на «вы».

Сквозь рыдания раздается истерический крик:

– Вы кто?! Где он?!

– Ваш муж здесь, – говорю я, сразу понимая, что говорю глупость.

– Что значит здесь?! – кричит Инга. – Скажите правду! Он живой?

– Сейчас посмотрю.

Игумнов несомненно живой. Но выглядит неважно. Говорю Инге как есть… Опять плачет.

– Значит, он все-таки разбился, – тихо говорит она. – Я знала, что так будет. Вы доктор?

– Инга, – говорю я, – прости за неудачный розыгрыш. Я – Иноземцев. Слава у меня дома.

Некоторое время Инга молчит, потом произносит зловещим шепотом:

– Передай ему трубочку!

Толкаю Игумнова в бок. Он вскакивает на ноги и смотрит на меня изумленно.

– Что?! Какого хера?!

– Такого, – говорю я. – Твоя жена тебя уже похоронила.

Игумнов берет трубку и выслушивает Ингин длинный монолог.

– Да! – соглашается он. – Да, киска! Да, рыбка! Да, солнце!

И вдруг его лицо становится мрачнее тучи.

– Пошла ты в жопу!

Бросает телефон на диван и весело смотрит на меня.

– Ты понял? Вот так нужно с бабами разговаривать!

– Как? – уточняю я. – Как в начале или как в конце?

– Ты представляешь, – возмущается Игумнов, – Инга спрашивает, не сменил ли я ориентацию? То есть если бы она застукала меня с Верой или еще с кем-нибудь, не будем поминать всуе, она была бы спокойна. Она бы еще поболтала с ними по душам.

– Твоя жена ревнует тебя ко мне? Что-то новенькое.

– Ты не хуже меня знаешь, что у моей жены на месте головы совсем другое место.

– Тем не менее ты Ингу любишь.

– И с каждым днем – все больше.

– Да, – говорю я, – у вас все так сложно. Не то что у меня.

– Что у тебя?

– Так, ничего. Просто вчера я переспал с родной дочерью.

– Ты гонишь!

Прочитав прощальное письмо Вики, он захлопывает ноутбук и опускает глаза.

– Знал? – спрашиваю.

– Откуда?

– Но догадывался?

– Слушай, – говорит Слава, – это большой и неприятный разговор. Это не то, о чем я хотел с тобой поговорить. Но так даже лучше. То есть для тебя хуже, но лучше уж все сразу.

– Слушаю.

– Там в холодильнике, – жалобно говорит Слава, – вроде бы оставалась еще одна бутылка водки.

– Эту выпили мы с тобой?

– Нет, эту я один… Ты и без нее был хорош.

– Что вчера было?

– Ты не помнишь?

– Мефистофель сказал, что у меня алкогольный палимпсест.

– Мефистофель?! Ты с ума спятил?! У тебя не белая горячка?

Игумнов рассказывает мне, что вчера, после того как по телефону я дал отбой, он заподозрил что-то неладное и, невзирая на протесты Инги, пьяный сел за руль и поехал ко мне. Не застав меня дома, он помчался к Варшавскому и узнал от охранника, что я приезжал на такси и уехал в расстроенном состоянии.

– Я собрался обратно к тебе, – говорит Слава, – но тут у меня в голове что-то перещелкнуло. Бывают такие пьяные озарения. Позвонил знакомому из МВД и попросил пробить по своим каналам, не было ли каких-то происшествий на Мякининском. Ну и узнал, что тебя подобрал на обочине наряд милиции. Приезжаю я в отделение, а там… Слушай, где ты успел так нажраться? Капитан сказал, что тебя привезли в невменяемом состоянии. Ты требовал себе стакан водки, а без этого отказывался давать показания. Ты хотя бы помнишь, что у тебя в бумажнике было сто пятьдесят штук наличными? Короче, мне стоило большого труда уговорить (на этом слове он со значением понижает голос) капитана не составлять протокол и отпустить тебя со мной…

– А то, что ты был пьяным за рулем, это ничего?

– Старик! У нас широкие руки и длинные связи!

Приношу водку и разливаю по фужерам, из которых мы с Викой пили шампанское. В один из них она подмешала снотворное, но я стараюсь об этом не думать. Выпиваем не чокаясь, как на поминках. Игумнов не спешит начинать разговор, а я его не тороплю…

Но почему я так спокоен? После того, что я узнал вчера (и еще услышу от Игумнова сегодня), по законам жанра я вроде бы должен места себе не находить. Биться головой об стену. Прыгать из окна. Резать вены в теплой воде, напевая: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось…» Словом, делать что-то такое, что показывают в кино. Или что пишут в любовных романах. Хотя, как учил меня дядя моей дочери, не бывает любовных романов с несчастливым концом. Но я совершенно спокоен. Как говорит Вика, спокоен как слон.

Наверное, это потому, что я не представляю ее своей дочерью. Я ее не воспитывал. Ребенком она называла папой другого мужчину. Я не намыливал ей голову в ванночке детским шампунем и не слышал, как она капризничала при этом. Я никогда до вчерашнего не видел Вику голой, только в коротких маечках и маминой ночнушке, которой она, конечно, нарочно дразнила и провоцировала меня. И себя – тоже, накапливая в себе злость для мести. Но главное, она никогда не называла меня папой. Она называла меня папиком.

Нас было трое друзей. Я, Игумнов и Игорь Варшавский. Впрочем, как утверждает Слава, по-настоящему дружили только я и Игорь. И это с ним я жил в одной комнате. Игумнов, как ленинский стипендиат, жил в отдельных апартаментах, но частенько захаживал к нам в гости – поиграть со мной и Игорем в шахматы. Карты нами не признавались, а традицию играть в шахматы утвердил Игорь.

Игорь Варшавский был первым поэтом на всем нашем потоке. Нет, «первый» – не то слово. Первым был, пожалуй, Игумнов. Слава звездил на всех институтских поэтических вечерах. Игорь на такие вечера никогда не ходил. Но не потому, что был гордый, а потому, что при чтении стихов вслух начинал сильно заикаться, а потом его просто заклинивало на середине какого-нибудь слова и он мог упасть в обморок. Но все в институте знали, что он гений.

Полный, с ранними залысинами, большим носом, выпуклыми глазами… Таких девчонки не любят. Но он был гений.

– Понимаешь, – говорит Слава, – между мной и Игорем была такая же разница, как между исполнителем главной роли в каком-нибудь популярном сериале и, скажем, Смоктуновским.

– Понимаю, – говорю я. – Что-то такое я иногда слышу о себе на своих выступлениях. Когда мои поклонницы начинают сравнивать мою прозу с Акуниным и Пелевиным. Ненавижу такие сравнения!

– Да, бывает… – говорит Слава и отводит взгляд в сторону.

Игорь и Лев Варшавские – сводные братья. У них был общий отец, но разные матери. Отец, одесский еврей, развелся с матерью Льва уже в пожилом возрасте, за что его прокляла до седьмого колена родня и с ее, и с его стороны, и женился на молодой украинке. Игоря, как своего позднего ребенка, он обожал, души в нем не чаял, а Лев не мог простить отцу предательства. Поэтому отношения между братьями не складывались, хотя Игорь всегда тянулся к старшему. Тут сказалась еще и разница в возрасте – пятнадцать лет. Мать Игоря скончалась совсем молодой от порока сердца, и только тогда муж узнал, что доктора категорически запретили ей рожать.

Игорь рос болезненным ребенком – у него была проблема с кровообращением. В Литинституте с ним случались приступы, когда от сильного волнения он вдруг бледнел, лицо становилось мраморным и он терял сознание. Но ходить по врачам упорно отказывался. Игорь был не от мира сего.

– Ты так много рассказываешь мне про Игоря, – говорю я, – будто это не я, а ты с ним жил. Рассказывай лучше о Даше.

– Не гони… Это важно! Иначе ты ничего не поймешь…

Итак, Игорь был не от мира сего. В институте шутили, что он сочиняет стихи в голове непрерывно, даже когда мочится в туалете. Стоя в очереди в институтской столовой, он мог взять со стойки тарелку с салатом и поставить ее не на свой, а на соседний поднос. И так же рассеянно глядя в пространство, мог приступить к еде с чужой тарелки. Другому студенту за такое врезали бы по морде, но Игорю прощалось все. Получив стипендию, Игорь безропотно раздавал ее в долг, причем тем, кто уже должен был ему практически пожизненно. На что же он жил? Ну да, его выручал я. В том числе и вытрясая деньги из его должников, когда эти деньги у них заводились. Странно, что при такой рассеянности он учился на пятерки и получал повышенную стипендию. При этом, готовясь к зачетам и экзаменам, он мог легко перепутать предметы. Однажды молодой преподаватель решил его разыграть. Подменил билеты и выложил перед ним на стол вопросы по литературе не девятнадцатого, а двадцатого века, курс которой нам должны были читать только в следующем году. Игорь взял билет, посидел минут пятнадцать, размышляя о чем-то своем или сочиняя очередные стихи. Все в экзаменационной комнате следили за ним, едва сдерживаясь от смеха. Потом он вышел к преподавателю и блестяще ответил на вопросы по двадцатому веку. И теперь уже все откровенно хохотали над экзаменатором, который с пунцовым лицом выводил в его зачетке «отлично»… по литературе девятнадцатого века.

– Ваша дружба была для меня полной загадкой, – говорит Игумнов. – Трудно представить людей более непохожих. Ты был не скажу эгоистом, но абсолютным эгоцентриком. Ты думал только о себе. Все пять лет учебы ты писал какой-то, как ты говорил, гениальный роман о горах, который никому не показывал.

– А что же я обсуждал на семинаре?

– Да какую-то херню! Наспех написанные рассказики, за которые тебя стыдили, такая это была откровенная халтура. Тебя не отчислили за творческую несостоятельность только потому, что верили почему- то в этот твой гениальный роман. Дело в том, что ты и творческий конкурс прошел с одним-единственным рассказом, и тоже о горах. Но те, кто его читал, в один голос твердили, что рассказ гениальный.

– Ты читал этот рассказ? – настороженно спрашиваю я.

– Откуда? После поступления ты выкрал его из архива.

– А где же этот гениальный роман?

– Ты его сжег! Ты сжег несколько общих тетрадей в раковине в туалете! Дымище был такой, что пришлось вызвать пожарных.

– Когда это случилось?

– На последнем курсе. И случилось это, старик, как раз после того, как ты выгнал беременную Дашку.

– С этого места – поподробней!

Ни Игорь, ни Игумнов не знали о том, что у нас было с Дашей раньше. Даша приезжала ко мне три- четыре раза в год и останавливалась в нашей с Игорем комнате на несколько дней. Вернее – ночей. На ночь я выгонял Игоря к Игумнову, где Игорь даже завел себе раскладушку. Это Славке не нравилось, но к моим сексуальным похождениям он относился с не меньшим уважением, чем к своим.

Днем Даша поступала в распоряжение Игоря.

Игумнов так и говорит:

– Днем Даша поступала в его распоряжение.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я.

– Не то, что ты подумал! – смеется он. – Но представь себе девушку, которая на несколько дней приехала в Москву из провинции. Да, главным образом она приехала, чтобы провести с тобой незабываемые ночи. Но это же еще и Москва! Это театры, выставки, концерты! Таганка! «Юнона и Авось» в Ленкоме! Живое выступление какой-нибудь Пугачевой! И на все это с Дашей ходил Игорь, потому что ты, сукин сын, писал свой гениальный роман. Ты и на институт-то забивал болты, пропуская занятия. А тут какая-то Даша из С. Я думаю, тебе с ней было просто скучно. В постели не скучно, а днем скучно. И я тебя понимаю, старичок! Сам был такой. А вот Игорь Дашу любил по-настоящему.

Оказывается, Игорь влюбился в мою девушку с первого взгляда, как влюбляются поэты. Безответно и безнадежно. Он никому об этом не говорил, и уж тем более Даше, но это было понятно всем, кто видел его рядом с ней. Видел взгляд, которым он смотрел на нее. Его трепетный жест, когда он подавал ей курточку… Однажды он забыл на столе листок со стихотворением, посвященным Даше. Наверняка написал их штук сто, но тщательно прятал, а это случайно оставил на своем письменном столе. В общежитии Литературного института каждому студенту полагался свой письменный стол – немыслимая роскошь для обычных студенческих общежитий.

– Ты не представляешь, Иноземцев, что это были за стихи! – говорит Игумнов. – Какая-то козлина зашел в вашу комнату, когда вас там не было, и похитил листок ради хохмы. Но вскоре это стихотворение знали наизусть все студенты Лита. И не только студенты, но аспиранты, преподаватели! В это время у Игоря готовилась подборка в альманахе «День поэзии», но там, конечно, не было стихов о Даше. И вот составитель альманаха лично пришел к Игорю в общежитие и чуть ли не на коленях умолял отдать стихотворение в печать. Оно уже пошло гулять по Москве. Парни объяснялись им в любви своим девчонкам. Его исполняли под гитару на Грушинском фестивале…

– Ты помнишь его? – ревниво спрашиваю я.

– Помню до сих пор. Но тебе читать не буду.

Игорь выгнал составителя из комнаты едва ли не в шею. Он был в ярости. Он кричал, что есть вещи, которых не смеет касаться никто из непосвященных. Что он найдет и прибьет того, кто украл стихотворение.

– Разве он мог такое сделать? – удивленно спрашиваю я. – По твоему описанию Игорь был полным рохлей.

– Мог, старичок! Еще как мог! Однажды Даша по секрету рассказала мне (тебе она не рассказывала), как Игорек отметелил трех пьяных ублюдков, которые пристали к ним вечером на улице и оскорбили Дашу. Он просто вырубил всех троих!

– Кто его научил так драться?

– Никто. Он не умел драться.

– Разве так бывает?

– Иногда бывает. Кстати, когда я приставал к твоей дочери (прости, я же тогда ничего не знал!), Вика рассказала мне, что ты одной левой вырубил трех суровых кавказских джигитов, – это правда?

– Больше ее слушай, – бурчу я. – У нее язык как помело.

Если бы Игумнов только знал, как мне тошно все это слушать. Вика и здесь все устроила по законам жанра, заставив меня подраться с кавказцами, которые ее оскорбили. А если бы не приехал отец Нугзара? Что ж, тогда я оказался бы слабаком. В сравнении с Игорем. Может, Вика того и хотела?

– Почему ты так уверен, что Вика моя дочь?

– Когда она родилась?

– Разве ты не заглядывал в ее личное дело?

– Какое личное дело, я тебя умоляю! Кто бы официально взял Вику в штат? Она просто работала с Варшавским.

– Да, и просто оказалась его племянницей.

– Когда она родилась? – повторяет Слава.

– В августе мы отмечали ее совершеннолетие. Тебе это о чем-то говорит?

Игумнов закатывает глаза и несколько секунд молчит, шевеля губами и что-то подсчитывая.

– Ну да, – наконец выносит он приговор. – В декабре девяносто первого ты получил телеграмму. Мы с Игорем сидели в комнате и играли в шахматы. И вдруг ты сказал, что от Даши пришла телеграмма. Дашка забеременела и собирается приехать к тебе для серьезного разговора. Услышав это, Игорь вскочил, подошел к тебе и обнял за плечи. «Поздравляю!» – сказал он с сияющим лицом. «С чем ты меня поздравляешь, кретин? – неожиданно окрысился ты. – С тем, что дурочка от меня залетела?» И еще заявил: «Между прочим, ты проводил с ней не меньше времени, чем я». Игорь как-то странно удивился. Мне показалось, он даже задумался о чем-то. И я сам, грешным делом, тогда подумал: а черт его знает! Театры театрами, концерты концертами… Но дело- то молодое… А черт его знает…

– Ты считаешь, между ними что-то могло быть?

– Исключено! – сразу говорит Игумнов. – Если бы ты помнил, какими глазами Игорь посмотрел на тебя после этого… Нет, в них не было ни обиды, ни презрения. Он посмотрел на тебя с жалостью. Как будто ты только что сообщил, что безнадежно болен.

И тут я взрываюсь. Не могу!

– Хватит лирики! – кричу я. – Хватит наматывать мне нервы на кулак! Заканчивай свою историю!

– Это не моя история, старик, – грустно говорит Слава. – Это вообще-то твоя история.

Меня начинает трясти.

– Моя или твоя – без разницы! Хватит меня мучить! Кончай!

– Нет, – говорит Игумнов, – так не пойдет. Коротко рассказать тебе об этом не смогу. Как потом оказалось, это действительно не только твоя, но и моя история. Это то, о чем я хотел с тобой говорить. Но без твоей истории не получится и моей…

Наливаю себе полный фужер водки и опрокидываю залпом. Глядя на меня, Игумнов крякает от удовольствия и следует моему примеру. Кого-то он мне сейчас напоминает…

Итак, мой друг смотрел на меня с жалостью. Как будто ему только что сообщили, что я неизлечимо болен… Потом он вышел из комнаты и ночь провел у Игумнова. Просил, чтобы тот разрешил переселиться к нему. Тем более что до конца учебы оставалось полгода. Но Игумнов его, разумеется, выгнал обратно ко мне. И, похоже, мы с Игорем даже помирились. Но тут…

– Тридцать первого вечером, – рассказывает Слава, – приехала Даша. Не знаю, зачем она приехала. Вроде бы ты отбил ей телеграмму, чтобы она не приезжала, что ты улетаешь к матери на все новогодние праздники… В общем, не знаю, что ты ей соврал. Но она приехала. Мы сидели с тобой за столом и играли блиц-партию в шахматы. (Черт, опять эти шахматы!) Водка и закуска к встрече Нового года были закуплены, но начинать пьянствовать было еще рано. И вдруг заходит один из наших студентов и говорит, что внизу тебя ждет какая-то девушка. «Приезжая, с чемоданчиком», – уточнил он. «И с толстой попой?» – вяло спросил ты, не отрываясь от шахматной доски. Парень заржал: «Точно!» Игорь лежал на кровати, но, услышав о приезде Даши, тут же вскочил на ноги. А ты, даже не повернув головы, попросил его спуститься вниз и сказать Даше, что ты улетел к маме в С.

Тут нужно тебе кое-что напомнить. Просто так в общежитие гостей не пускали. Марьиванна та еще была энкавэдэшница. Принимающая гостя сторона должна была спуститься на вахту и оставить свой студенческий. Тогда гостю разрешали пробыть в общежитии до одиннадцати ноль-ноль. Когда гость уходил, билет возвращали принимающей стороне. Но для меня, тебя и еще некоторых своих любимчиков Марьиванна делала исключение. Гость оставался ночевать, и иногда не на одну ночь, а потом вахтерша возвращала билет, как бы этого не замечая. И вот тебе нужно было просто спуститься и провести Дашу к себе. Ну а Игорь, как обычно, отправился бы ко мне. Собственно, он и ждал от тебя этого, потому и встал с кровати. А ты попросил Игоря пойти и соврать Даше…

Как говорит Игумнов, Игорь сперва меня не понял. Он, наверное, решил, что это новогодняя шутка. Он даже засмеялся сначала. «Смешно», – сказал он.

Но я не шутил и повторил просьбу. Все так же не отрываясь от доски, потому что это была блиц-партия. И тогда у Игоря сделалось то самое мраморное лицо.

– Т-ты п-п-понимаешь, что ты г-г-говоришь? – сильно заикаясь, сказал он. – Т-ты х-хочешь, ч-ч-чтобы я ей с-с-соврал?

– Ладно, – ответил я. – Тогда пойти и скажи ей правду. Скажи ей, что я не желаю ее видеть. Так, по-твоему, будет лучше?

– Игорь стоял будто в ступоре, – продолжает Игумнов. – Молча стоял возле тебя и смотрел, как ты быстро передвигаешь фигуры на доске. И вдруг ты треснул кулаком по столу так, что все фигуры полетели на пол, и заорал: «Ты не слышал меня?! Иди и скажи этой дурочке, что меня нет! Или что я не хочу ее видеть! Решай сам, как лучше! Ты же у нас, плять, Дон Кихот!» В этот момент я был уверен, что сейчас Игорь врежет тебе в челюсть. По правде говоря, у меня самого чесались руки, но я подумал, пусть это лучше сделает Игорь.

– Врезал? – спрашиваю я.

– Нет. Он схватил куртку с шапкой и вышел. А ты расставил фигуры в том же порядке, в каком они были до этого, и предложил мне играть дальше. И я почему- то согласился.

Игорь вернулся через полчаса. Он был абсолютно спокоен, как человек, который принял важное решение. Ничего не говоря, он достал из-под кровати чемодан и стал собирать свои вещи.

– Что ты сказал Даше? – по словам Игумнова, спросил я.

– Сказал, что ты улетел к маме, – ответил Игорь.

– И что она?

– Она? Заплакала. Я проводил ее до метро. Дальше она провожать запретила. Сказала, что через два часа у нее поезд в С. Ты подонок, Иноземцев. И ты сделал мерзавцем меня.

– Почему?

– Потому что, когда я вернулся, вахтерша сказала, что Даша знает, что ты здесь. Узнала от вахтерши, пока ждала тебя. Ты подонок, Иноземцев. Но мне тебя жаль.

– Дальше могу коротко, – говорит Игумнов, – потому что обо всем, что было потом, я узнал гораздо позже от самого Игоря, а Игорь был немногословен. Он занял у старшего брата денег и уехал к Даше в С. Она его к себе не звала, хотя он предложил ей руку и сердце, еще когда провожал до метро. Он спустился с ней в метро и хотел ехать с ней на вокзал, но в последний момент она крикнула: «Пошел вон, дурак!» – и вытолкнула из вагона. Когда он все же приехал к ней в С., она не пустила его даже за порог.

– Погоди… – останавливаю его я. – Откуда он узнал ее адрес?

– Не знаю. Даша писала тебе письма. Мог видеть на конверте.

…Даша не пустила его к себе, и Игорь остановился в гостинице. Каждое утро он встречал ее возле подъезда, когда она уходила на работу (Даша устроилась в издательство редактором), и вечером, когда она возвращалась домой. Потом, по выходным, они стали встречаться и просто гулять по городу. В конце концов Даша, как сказал Игорь, «подарила нищему миллион». То есть согласилась выйти за него замуж.

– И при этом он знал, что Даша беременна от меня?

– Конечно. Ты же сам ему об этом сказал, когда пришла телеграмма от Дашки. Мы с ним это даже не обсуждали. Игорь сказал, что Даша родила дочь и он ее обожает, потому что она вылитая Даша. Институт Игорь, как ты понимаешь, бросил недоучившись, а в С. неожиданно занялся бизнесом и преуспел в этом гораздо больше, чем я. В это невозможно было поверить, но Игорь стал очень крутым предпринимателем – и только для того, чтобы его семья ни в чем не нуждалась. Поэзию он забросил к чертям собачьим. В тот год, когда вышел твой первый роман, мы встретились с Игорем Львовичем Варшавским в Москве по делам. Он сделал мне предложение, от которого я не мог отказаться.

– Какое предложение?

– Вот об этом, старик, я и собирался с тобой поговорить вчера, если бы ты так не натрескался.

Слава разливает остаток водки по фужерам.

– У тебя не застоялась еще бутылочка? – с лукавым видом спрашивает он.

– В баре. Виски.

– Это хорошо. Потому что после того, что я тебе сейчас скажу, тебе сто пудов нужно будет напиться.