Унижение

Утром, гуляя с Лизой в парке, пытаюсь осмыслить, что было вчера. Кретин! Как я мог быть таким доверчивым? Как я мог не видеть того, что было так очевидно? Ни один серьезный редактор не возьмет на такую ответственную работу девчонку без опыта и диплома. Ни один начальник не будет говорить о своей подчиненной, что у нее запредельное IQ. Если только не спит с ней.

Как ловко устроился Варшавский! Девочка живет со мной, а трахается с ним. Комар носу не подточит. Если она вдруг забеременеет, он разведет руками: голуба, вы, если я не ошибаюсь, с господином Иноземцевым живете? Какие ко мне претензии?

Странно, но я совсем не чувствую ревности к Варшавскому. Я просто не могу представить себе Вику в постели с ним, а ревность – это всегда возбужденная фантазия. Это – картинки.

Какое лицо у Варшавского, когда он с Викой занимается этим? Такое же, как у дедушек на порносайтах в категории «старые с молодыми»? Какое лицо у Вики, когда она лежит, расплющенная этой жирной тушей, изображая удовольствие и страсть? Не вижу… Какие звуки они издают при этом? Он сопит, хрюкает? Поет арии? Она кричит? Стонет? Глубоко дышит? Ничего не слышу.

Это настолько мерзко, что моя фантазия не работает. Ты чистоплюй, Иноземцев! Игумнов был прав, тебе не стоит возвращаться в реальный мир. Этот мир не для таких, как ты.

Нет, я не чувствую ревности. Единственное чувство, которое терзает меня, доставляя даже не душевную, а физическую боль, – унижение. Словно кто-то ковыряется в моем сердце тупым кончиком швейцарского ножа, вместо того чтобы полоснуть по нему и разом прекратить мои мучения. Кстати, Иноземцев, ты ведь знаешь, что после сорока с мужчинами часто случаются инфаркты?

Да, унижение! Пойми, наконец, Иноземцев, что все смеются над тобой. Тамара с Сергеем Петровичем. Игумнов с Ингой. Варшавский с Викой. Сто пудов Тамара отсудит у меня половину доходов от моих книг, еще и заявит претензию на мой дом на Кипре. В результате сделает меня бомжом с пропиской в ее квартире, которая мне уже не принадлежит. При этом скажет: ты сам виноват! Не надо было бросать меня и сына. Что мне было делать? Я должна была подумать о себе, о сыне и о новом ребенке. А Инга наверняка рассказала Игумнову, как соблазняла меня на ночные гонки с оральным сексом и как я задумался и не сразу отказал ей. А Игумнов рассказал Верочке, какой спектакль я придумал для нее. И с обеими у него был незабываемый секс. Не исключаю, что Вика с Варшавским сейчас говорят обо мне. «Что ты от него хочешь, котенок? Он же думает только о своих романах». – «Ничего подобного, папик! Я подсадила его на любовное чтиво. Ты бы видел его, когда он читает мне это вслух! По-моему, он кончает при этом».

Тварь! Я все-таки не откажу себе в маленьком удовольствии. Когда она вернется, ничего не подозревая, я в ту же минуту вышвырну ее из дому с маминым чемоданчиком, ноутбуком и всей этой перепиской с чокнутой мамашей, которая позволяет своей дочери спать с одним мужчиной, жить с другим, еще и на всякий случай соблазняя его сына. Интересно, что в голове у этой Даши? Если бы это была моя дочь, я бы ее убил! Или сам бы повесился. Неужели они все сегодня такие? Слава богу, что у меня нет дочери!

Я не откажу себе в удовольствии представить лицо Варшавского, когда эта шлюха появится с маминым чемоданчиком на дорожке, ведущей к его вилле в псевдоампирном стиле. Вот это я вижу! И ее лицо, и его. Как она будет размазывать сопли. «Папик, он просто выгнал меня! Я в шоке! Где мне жить?» – «Котенок, но ты же знаешь, я завтра забираю жену из больницы. Я не могу оставить ее там на Новый год». – «Что же мне делать?!» – «Не знаю, не знаю!»

Черт, я забыл о Максиме! Эта тварь подготовила себе запасной путь. Я должен предупредить сына!

Лиза тянет меня за поводок. Она проголодалась и просится домой. На обратном пути звоню Максу.

– Как ты?

– Нормально, – говорит он недовольным голосом.

– Как ребята?

– Отлично.

– Как Вика? – зачем-то спрашиваю я, понимая, какой будет ответ.

– С ней все в порядке, не волнуйся, – говорит.

На секунду я замираю на месте. Кажется, в Библии это называется «превратиться в соляной столп».

– Ты же не хочешь сказать, что Вика сейчас с вами?

– А с кем же еще? – говорит Макс, и я слышу, как голос его нервно дрожит.

– А ты не передашь ей трубочку?

– Зачем?

– Позвонили из редакции, ее срочно разыскивают, – вру я и чувствую, что мой голос тоже дрожит.

– Она сейчас в доме, – врет Максим.

– А ты?

– Я иду в магазин за продуктами. Позвони ей сам.

– Видишь ли, сынок, – вкрадчивым голосом говорю я, – у меня из контактов исчез номер ее телефона.

Это ложь, у меня никогда не было номера Вики. В этом не было необходимости. Если мы с ней утром договаривались где-нибудь встретиться, например сходить в ресторан, она приходила на встречу минута в минуту, как и в первый раз, когда явилась ко мне на интервью. Вика – такая же перфекционистка, как и я. Единственное, с чем она обращается небрежно, – это любовные романы, которые кучей лежат возле дивана, на диване, на журнальном столе и даже возле унитаза. Но не могу же я сказать, что, прожив с ней полгода, не знаю номера ее телефона?

Как мне надоело наше бесконечное вранье! С этим надо кончать раз и навсегда…

– Максим, зачем ты врешь? Зачем я вру? Я знаю и ты знаешь, что Вика сейчас не с тобой. Она у начальника. Она его любовница. Ты в курсе этого?

– Да, – отвечает. – В курсе. Она просила, чтобы я говорил тебе, что она здесь.

Слышу, как сын всхлипывает.

– Максим, дорогой! Нам нужно выбросить эту Вику из нашей жизни! Выбросить, вычеркнуть, забыть, как дурной сон! Мы оба запутались. Хочешь, я вернусь к вам с мамой?

Он продолжает всхлипывать.

– Куда, пап? Мы с мамой живем в квартире Сергея Петровича. Этот козел устроил в нашей квартире погром. Нанял каких-то тупых молдаван и целыми днями орет на них так, что соседи уже дважды вызывали участкового. Участковый приходит, он сует ему в нос инвалидное удостоверение и решает проблему. Я ненавижу его, и мама, по-моему, тоже.

– Я думал, она его любит.

– Она любит тебя! Но у них с этим козлом будет ребенок. Ты в этом виноват!

Опять – я.

– Запомни, Макс! Пока сын валит вину на отца, он сам еще ребенок. Взрослей уже наконец. Почему ты не стал поступать в вуз в этом году?

– Я же говорил тебе: весной пойду в армию. Я так решил.

– Ладно, пусть. Что потом?

– Потом буду поступать в Литературный институт.

– Максим! – ору я в трубку так, что на меня оборачиваются люди в парке. – Умоляю тебя, не делай этого! Не повторяй ошибок моей юности! Не подражай отцу!

Ко мне подходит мужчина с овчаркой.

– Уважаемый, не кричите так, пожалуйста! Вы пугаете собачек.

Овчарка тыкается мне мордой в пах и скалит зубы. К счастью – в наморднике. Лиза бросается на нее.

– Пошли вы к черту! – зло говорю я. – Пошли вы к черту вместе с вашими собачками!

– Вы тоже с собакой, – невозмутимо напоминает хозяин овчарки. – Смотрите, она дрожит от страха.

Лиза и правда вся дрожит. Она смотрит на меня, как мне кажется, с ужасом. Даже культя ее трясется.

Спокойно, Иноземцев, спокойно.

– Перезвоню, – буркаю я в трубку Максиму. – А ты подумай пока о том, что я тебе сказал.

– Уже подумал, – говорит Максим. – Не надо мне больше звонить. Я не изменю решения. Весной пойду в армию. Если Вика меня дождется, я женюсь на ней.

– И поступишь в Литинститут?

– И – поступлю в Литинститут.

– Тогда я слагаю с себя всякую ответственность за твою судьбу, – говорю я.

Слышу его смех сквозь слезы.

– Какая ответственность, пап? Ты за себя-то самого отвечаешь? Ты помнишь, когда в последний раз разговаривал со мной всерьез?

Сын бьет меня в самое больное место. Конечно, не помню. Кстати, почему мы с Тамарой не рассказали ему о моей амнезии? Кажется, не хотели его травмировать до совершеннолетия. Родители совершают большую глупость, не рассказывая детям о себе самого главного. Впрочем, не все можно рассказать. Можно ли, например, рассказать Максиму, что наш брак с Тамарой был не по любви? Тамара любила другого, и это был Игумнов. Половина студенток была в него влюблена. На последних курсах ему, как круглому отличнику, дали в общежитии отдельную комнату, и Слава пользовался этим на полную катушку. Тамара тоже побывала там, и я знал об этом. Но когда со мной произошел несчастный случай и я очнулся в больнице, возле моей кровати сидели две женщины – мама и Тамара. Тамару я узнал, маму – нет. Я попросил Тамару нагнуться ко мне и шепотом спросил: «Кто это?» У нее сделались круглыми глаза. «Это твоя мать!» – шепотом сказала она.

Жениться на Тамаре меня уговорила мама. «Хорошая девушка, – сказала она. – Мы с ней так подружились!»

Шафером и тамадой на нашей свадьбе был Игумнов. Я тогда напрочь забыл, что первым мужчиной моей жены был он. Но Тамара сама рассказала мне об этом в первую брачную ночь. Она считала, что так будет честно. Это было жестоко, но, возможно, Тамара была права. Лучше знать, чем выглядеть дураком в глазах людей. Проблема была в другом. Тамара сказала, что пришла в больницу по просьбе Игумнова. Он отправил ее ко мне в качестве сиделки. Это был как бы дружеский подарок с его стороны.

На похоронах отца был декан нашего факультета. Когда все бросили на гроб по горсти земли и могильщики стали широкими лопатами засыпать могилу, он подошел ко мне и положил руку мне на голову. Отец никогда не клал мне руку на голову, как и я Максиму. Странно, но для любого отца это почти невозможный жест – положить руку на голову взрослого сына. Декану это было сделать нетрудно. Он положил мне руку на голову и сказал: «Держись, сынок!» Так и сказал – «сынок». Потом я узнал, что одной из главных причин, по которой отец женился на маме, был вызов в деканат. Мама хотела сделать аборт, как делала это не одна студентка, но на этот раз декан сказал отцу, что если тот не женится на маме, то будет уволен из университета за аморальное поведение. Что он, декан, лично напишет на него донос в обком. Отец не был членом партии, но партия тогда решала все. И отец впервые дрогнул. В то время он еще не представлял себе жизни без кафедры, без поля. Так что своим рождением я больше обязан не отцу, а декану. Об этом мне рассказал сам отец, когда я разговаривал с ним по-мужски, уговаривая не обижать маму.

И еще он сказал: «Запомни на всю жизнь, Кеша! Женщины – это внеразумные существа. В глубинной сути они темные и жестокие твари. Они боготворят тех, кто их унижает, и унижают тех, кто их боготворит. Не дай тебе бог когда-нибудь всерьез полюбить женщину! Она просто посмеется над тобой».

На похороны отца пришли пять студенток. Мама пригласила их на поминки, хотя я был против. За столом они выпили водки и устроили безобразный скандал. Я впервые видел, как пять девушек ревновали мертвого мужчину друг к другу. Они чуть ли не подрались между собой.

Однажды я спросил маму, за что она любила отца. За что его вообще любили женщины? Она сказала: за то, что он любил себя. И улыбнулась. Я так ничего и не понял.

Вернувшись домой, кормлю Лизу и ложусь на диван, смахнув на пол несколько любовных романов, так что они разлетаются по всей гостиной. Во всем, что было вчера, есть одна хорошая новость: я больше никогда не буду читать эту гадость. Я соберусь с силами, напрягу свою память и напишу новый роман.

И это будет роман о горах… О перевале… Мне бы только вспомнить окончательно, что было тогда…

Встаю, иду в спальню, устраиваюсь поудобнее и пытаюсь заснуть. Я уже понял, что память моя пробуждается во время сна. И наоборот – все, что происходит со мной сейчас в реальности, – страшный сон. От него мне и нужно пробудиться.

Заснуть не получается. Жаль.

Беру с тумбочки телефон и звоню Тамаре.

– Здравствуй.

– Здравствуй.

– Как ты?

– Тебе того же желаю.

– Это в каком смысле?

– В смысле, что все отлично с тех пор, как ты ушел от нас.

– Я только что говорил с Максом. Наш сын думает иначе.

– У Максима переходный возраст. Влюбился в какую-то девушку. Ничего не говорит о ней, но я догадываюсь.

– Почему вы живете у Сергея Петровича?

– Потому что Сергей делает у нас ремонт.

– Он не слишком спешит? Мы с тобой даже не разведены.

– Сергей – настоящий мужчина. Он не может допустить, чтобы мы с малышкой жили в квартире без ремонта.

– Упрек принял. И все-таки – когда ты подашь на развод?

– В феврале Максиму исполнится восемнадцать, мы разведемся без суда. Так будет проще.

– Ты будешь претендовать на доходы от моих книг?

– Пошел в задницу со своими книгами, Иноземцев!

– Благодарю!

– А вот о твоей недвижимости на Кипре я подумаю.

– Откуда ты знаешь о ней?

– Инга мне все рассказала.

– Все?

– Да, все. И о том, как вы кувыркались с ней, тоже.

– Почему же ты мне не сказала? Ты железная женщина?

– Потому что я презираю тебя, Иноземцев! Со всеми твоими жалкими романами и гнусными секретами от меня.

– Тамара, за что ты меня так ненавидишь?

– За то, что ты испоганил мою молодость!

– Только не говори, что я погубил твою невинность.

– Очень смешно. Да, до тебя я переспала с Игумновым. И честно тебе об этом рассказала. Но я не сказала тебе другого. Все время, пока мы жили с тобой, я любила только Игумнова.

– Ты хотела быть одной из его четырех жен?

– Лучше быть одной из четырех жен Славы, чем твоей единственной женой, Кешенька.

– Хорошо, сдаюсь. Объясни мне только одну вещь. За что женщины так любят Игумнова?

– Боюсь, ты этого не поймешь. Но если коротко – за то, что он любит женщин. Он любит их, они любят его. Это так просто, но не для твоих сложных мозгов.

– Будем считать, я понял. Давай поступим так. Дом на Кипре перепишу на Макса. Надеюсь, мой сын не выгонит старого отца, если я надумаю переселиться туда. Квартира уже твоя и Сергея Петровича. Оставьте мне мои романы!

– Ладно, согласна.

Каждый раз после разговора с Тамарой мне становится плохо. Отец был прав: женщины – это темные и крайне жестокие существа. Отец их презирал, и за это они его любили. Игумнов их любит, и за это они его тоже любят. Мне они безразличны. И за это они меня ненавидят. Мне наплевать на них. Мне и с самим собой не скучно. Но я не позволю себя унижать!

…Дверь в заборе закрылась, а я все стоял в чужой куртке и шапке и не мог уйти. Потом дверь снова открылась. Лысый шофер-охранник подошел ко мне неторопливой походкой, которая всегда отличает уверенных в себе людей.

– Что потерял, командир? – спросил он.

– Заблудился, – ответил я, зачем-то понижая голос. – Это Барвиха?

– Ты что, пьяный? – удивился охранник. – Барвиха по Рублевке, а это Мякининское. Ты вообще на чем сюда приехал?

– На такси.

– Где оно?

– За углом.

– Ну, тогда пойдем я тебя провожу. А то часом опять заблудишься.

За забором послышался голос Варшавского.

– Георгий Константинович! Что случилось?

– Все в порядке, Лев Львович! Заблудились.

Водитель уже сидел в моей куртке. Примерял, скотина! С довольным видом оглаживал себя по бокам и улыбался.

Охранник постучал в стекло – стекло опустилось.

– Ты куда клиента вез? – спросил охранник водителя.

– Я ж тебе сказал: в Барвиху, – просипел я.

– Ну и где Барвиха? – продолжал охранник.

Парнишка все понял и прикинулся дурачком.

– Барвиха-то? На Рублевке. А мы сейчас где?

– На Мякининском шоссе. Слышал о таком?

– Я приезжий. Недавно на работу устроился.

– Ну, если недавно, то поворачивай обратно. Вернешься на МКАД, повернешь направо и дуй до Рублево-Успенского шоссе.

– Вот спасибочки! – сказал шофер. – Заблудилися мы.

– Бывает.

Развернулся и пошел той же неторопливой походкой.

– Куртку снимай, – сказал я таксисту. – Размечтался!

Не прощу!