Лавина

Сон… Опять как старая заезженная пластинка, когда игла застряла на одной канавке. Я рвусь на перевал. За мной пять человек: две девочки и три мальчика… Они идут в связке…

Вдруг я слышу за спиной хлопок, похожий на дальний выстрел из ружья. Просыпаюсь. Смотрю в потолок.

Игла сама трогается с места, но не скользит к центру пластинки с противным скрежетом, а уверенно играет знакомую мне мелодию. Мой сон продолжается, но я точно не сплю. И я твердо знаю: все это было на самом деле. В этом я уверен, в отличие от того, что происходило со мной в последнее время. С того дня, как в мою жизнь ворвалась Вика.

Оглядываюсь, но смотрю не на группу, а всматриваюсь в долину. Как будто я что-то могу разглядеть за пять с лишним километров. В горах все кажется преувеличенно близким, в этом их главный оптический обман. Вспомнив это, снимаю рюкзак, чтобы достать цейсовский бинокль, подаренный мне отцом, когда я поступил на геофак. Сам поступил, без протекции отца.

Протекция и отец… Даже смешно!

Отец был профессором на кафедре минералогии. Он не только читал лекции и вел практические занятия, но и каждое лето вывозил студентов в поле. Он был самым авторитетным геологом на факультете и, разумеется, сокрушителем сердец студенток, и не только нашего факультета. Он пользовался этим не стесняясь и не маскируясь. Не один раз его поведение обсуждали на парткоме в его присутствии, но с него все было как с гуся вода. В каждом поле он заводил новую любовницу, как на фронте командиры заводили ППЖ. После окончания практики отец прекращал эти отношения в один день. Это был его принцип. Все девушки об этом знали, но все равно велись на его обаяние и на что-то надеялись.

Знала об этом и мама. Она тоже работала в университете, секретарем декана нашего факультета. Декан и мой отец были ровесниками и когда-то сокурсниками, как я с Игумновым. Оба были старше моей мамы на двадцать лет. Все на факультете знали, что декан был неравнодушен к маме, но не все знали, в том числе и я, что отец женился на ней, студентке нашего же факультета, только потому, что после поля она забеременела. Впрочем, не думаю, что это было единственным решающим аргументом. Что-то отец разглядел в этой девушке. Может быть, то, что называется словом «покорность». Он почувствовал, что она из тех женщин, которые способны простить все. Измены. Грубость. Равнодушие. Отсутствие интереса к их общему ребенку. Все.

Отец стал обращать на меня внимание только тогда, когда, как он выразился при мне, я стал немного похож на человека. Но лучше бы не обращал.

Мое поступление на геофак он превратил в безобразное шоу. Сначала меня отговаривал. Он говорил, что я мямля и фантазер, что мне нужно идти не в геологи, а в литераторы (это слово он, кстати, произносил с презрением), что из меня, возможно, выйдет плохой писатель (слово «плохой» подчеркивал), но никогда не получится даже плохого геолога. Потом, когда я все-таки поступил, он сказал мне, что это было испытание на осознанность выбора своей судьбы. Потому что геология – это не профессия и даже не призвание. Это судьба. Но я уверен, что он лукавил. Он просто не хотел, чтобы на его факультете учился его сын. Он боялся – и справедливо, – что меня будут сравнивать с ним. Не в мою пользу, конечно. Он меня просто по-отцовски пожалел. Поэтому пришел на собеседование перед вступительными экзаменами, хотя коллеги убеждали его не делать этого, и при всех меня откровенно топил. Он смотрел на меня в упор, а я не мог поднять на него глаз, как Андрий на Тараса в повести Гоголя. Наконец не выдержал декан. «Платон Венедиктович, – сказал он, – вы задаете абитуриенту вопросы, на которые не знает ответы половина приемной комиссии, и я в том числе. То, что абитуриентом является ваш сын, не дает вам на это права. Пожалуйста, покиньте заседание и не мешайте нам работать».

Отец и ухом не повел. Остался сидеть. Молчал. Но молчал так, что лучше бы говорил.

Снимая рюкзак, вдруг чувствую, как же я смертельно устал. Ноги дрожат – это плохой признак.

Господи, но если я так устал, то что же ребята? Я вдруг понимаю, что гнал их вперед и вверх без единого привала. И если с кем-то случится сердечный приступ или полное бессилие от переутомления, это будет очень серьезной проблемой. И виноват в ней буду только я. Хальтер был прав. Мне не место в туризме.

Пытаюсь отыскать глазами группу – и не вижу. Что за черт, куда они могли подеваться?! И почему пейзаж вокруг так изменился? Снега подо мной стало как будто меньше, зато он лежит как огромный сугроб в ста метрах от меня у больших камней, которые туристы еще называют чемоданами.

Поворачиваю взгляд на скалу-жандарм, которая перекрывала нам путь на перевал. На ней скопился опасный снежный карниз. Я обходил ее строго вертикально, стараясь не подрезать снежный наст, чтобы не вызвать лавину. Смотрю на скалу, но не вижу больше карниза. И понимаю, что это был за хлопок.

Когда сильно устаешь на подъеме, то смотришь только себе под ноги, но и под ногами порой ничего не видишь, потому что глаза заливает пот. Ребята сбились с моих следов и уперлись в скалу. Карниз обрушился и вызвал небольшой, на мое счастье, оползень из мокрого, этой ночью выпавшего снега. Если бы снег был сухой, лавина летела бы до самой долины. Но и того, что сошло, было достаточно, чтобы утрамбовать пятерых людей в снежной могиле. Забить рты и носы так, чтобы они не смогли дышать.

Все эти мысли проносятся в моей голове примерно с такой же скоростью, с какой я, так и не сняв рюкзак, не бегу, а лечу по вырубленным мной в снегу ступеням вниз. Слышу, как бешено стучит сердце в такт непрерывно звучащей в голове фразе: «Ты убил пятерых детей. Ты убил пятерых детей. Ты убил пятерых».

Да, отец меня пожалел. Он понимал, что я пошел в геологи, подражая ему, и что ничего путного из этого не выйдет. Но в одном он ошибался. Из меня получился, смею думать, хороший писатель. Отец об этом узнать не успел. В девяностые годы, когда все сыпалось и профессора получали нищенские зарплаты, которые еще и задерживали месяцами, он без особых раздумий ушел в коммерцию, а потом в бизнес, то есть сделал то, на что не решился я под давлением Игумнова. Отец возглавил фирму по бурению скважин для дачников и зарабатывал очень приличные деньги. Стал ездить за границу, просто посмотреть мир. Маму никогда с собой не брал.

К тому времени я бросил геофак на пятом курсе, три года поработал простым рабочим на стройке, поступил в Литературный институт и переехал в Москву. У меня были свои проблемы, и в отношения родителей я особенно не вникал. Иногда, когда я приезжал на каникулы (я тоже из С., как и Вика, но из другого С.), мама тихо жаловалась мне на отца. Но чем я мог ей помочь? Все-таки однажды я попытался поговорить с ним по-мужски. Сказал, что нельзя обращаться так с женщиной, с которой прожил больше тридцати лет. Что он, в сущности, уже старик, а она еще сравнительно молода и по-своему привлекательна, и не боится ли он… Я нарочно говорил о маме только как о женщине, ни разу не напомнив, что она моя мать и мне больно за нее. Мне казалось, что такой чисто мужской разговор будет самым правильным в этой ситуации.

Он выслушал меня и засмеялся. «Никогда не жалей женщин, Кеша, – сказал он. – Никогда не вникай в их бабские проблемы. Поступай как нужно тебе, как хочется тебе».

На следующий день я улетел в Москву, а еще через день отца зарубили топором перед лифтом в нашем подъезде. Помню, меня это поразило: почему – топором, что за варварство?! Самое удивительное, что после того, как убийца раскроил ему череп и убежал, отец сумел встать, вызвать лифт, доехать до девятого этажа, нажать кнопку звонка и, когда мама открыла дверь, рухнул в прихожей, заливая пол кровью. Но «скорой» он уже не дождался.

После похорон на его счету в банке обнаружилась большая сумма. Значит, он не транжирил все деньги на поездки, для чего-то копил. Мама уверяла, что копил для нас. Не знаю. Но эти деньги помогли нам выжить в девяностые, помогли!

Мама после смерти отца стала ходить в церковь. Была абсолютной атеисткой и вдруг стала глубоко верующей. Однажды сказала мне: «Прости меня, Кешенька. Наверное, я была плохой матерью. Больше думала об отце, а не о тебе». Я улыбнулся: «Но это же хорошо, мам! Психологи говорят, если отец больше любит дочь, чем жену, а жена больше любит сына, чем мужа, это в будущем создает проблемы и для дочери, и для сына. Они начинают во всех мужчинах и женщинах искать подобие своих отцов и матерей. Они продолжают зависеть от них». Мама покачала головой, не соглашаясь со мной. И вдруг сказала: «В одном я могу перед тобой похвастаться, сыночек, – в том, что я родила тебя на Покров. Теперь Богородица хранит тебя». Я снова улыбнулся. «Вот и славно, – сказал я. – Не переживай!»

Не знаю, кто хранил меня и моих ребят в тот день, но когда я подбегаю к огромному сугробу возле камней, то сразу вижу часть рюкзака, торчащую из-под снега. От страха во мне просыпается исполинская сила. Выдергиваю первого участника группы, как пробку из бутылки. Я не понимаю, кто это, мальчик или девочка, потому что его или ее лицо облеплено снегом. Наотмашь бью его или ее по щекам, чтобы привести в чувство и заодно выбить изо рта и носа снег, мешающий нормально дышать. На мое счастье, это оказывается парень, и он быстро приходит в себя. В течение часа мы, двигаясь по альпинистской веревке, откапываем еще троих. Я успеваю подумать, что это была неплохая идея – заставить группу идти в связке. Впрочем, если бы я и сам пошел в связке с ними, они не попали бы под снежный карниз.

Я работаю саперной лопаткой, парень – котелком, который, опять же на счастье, оказался в его рюкзаке. Мне приходится копать осторожно, чтобы не нанести кому-нибудь рану, а парень орудует котелком, как стремительный экскаватор. Все трое живы и по очереди включаются в работу. Пятого мы не находим. Только обрывок веревки.

Пятого нет. Он – исчез. Испарился. Или его утрамбовало так глубоко, что нам до него не добраться. Когда начинает смеркаться, я понимаю, что дальнейшие поиски бессмысленны. Надо спасать от переохлаждения тех, кто остался в живых. Мы спускаемся в долину уже в темноте в гробовом молчании. Я понимаю, что, скорее всего, сяду в тюрьму. Еще вспоминаю родителей этого парнишки, который шел в связке последним. Они провожали его на вокзале. Он был единственным из группы, кого провожали родители. Его мать подошла ко мне и спросила, не опасен ли этот поход. «Ну что вы! – ответил я. – Это всего лишь “единичка”. Первая категория сложности, самая легкая. Не волнуйтесь, мамаша, все с вашим сыном будет в порядке…»

Пятый сидит на рюкзаке перед входом в пастушью избушку, неподвижный, как статуя. Он в шоке и даже уже не дрожит, настолько замерз. Но, главное, он живой! Мертвые на рюкзаках не сидят.

Я готов его обнимать и целовать от радости, а вот другие участники группы думают иначе. Парень просто сбежал. Когда веревка обрезалась об камень или кусок льда, он сумел выбраться на поверхность самостоятельно. И – сбежал от страха. Но я этому рад, а парни хотят его бить.

– Стоять! – ору я. – Живо все в балаган!

Неохотно они все же выполняют приказ, а я достаю из рюкзака НЗ – банку со сгущенным молоком. Мне немного стыдно перед ребятами, но я делаю это, как Винни Пух. Ножом протыкаю две дырки и высасываю все содержимое разом. Банка сгущенки – энергетическая бомба. А мне сейчас очень нужна сила.

Пока ребята сидят на нарах, тупо глядя перед собой, развожу огонь в буржуйке. В печке уже лежат сухие дрова и хворост для розжига. Запас дров сложен рядом. Конечно, это не дрова, а ветки можжевельника и других кустарников. Но буржуйка на то и буржуйка, что раскаляется почти мгновенно, нагревая небольшое помещение. Становится жарко, как в сауне.

– Группа моя, слушай меня! Встали! Мальчики отворачиваются от девочек, и все быстро раздеваются до трусов!

Мальчики ухмыляются, им это даже по кайфу. Через три минуты они стоят в одних семейных трусах, отвернувшись к стене. Девочки стесняются:

– Вы тоже отвернитесь!

– Ага, щас! – говорю я, доставая из рюкзака литровую фляжку со спиртом. – Может, мне вообще выйти?

– А лифчики можно не снимать?

– Нельзя!

Растираю всех пятерых спиртом сзади и спереди, как заправский массажист. Первыми растираю девочек. Они попискивают и закрывают груди ладонями.

– На хрена мне ваши сиськи, – говорю я. – Можно подумать, я этого добра никогда не видел.

Парни ржут. Один пытается оглянуться, и я даю ему коленом под зад.

Запах спирта наполняет тесную избушку, и, пока я растираю парней, девчонки, похоже, пьянеют и тоже начинают хихикать.

– Отставить смехуёчки! – говорю я. – Достать сухие свитера и переодеться!

– У меня нет сухого свитера, – говорит та, что меньше ростом, а вся спина в родинках. – Только тот, что был на мне…

– Ну, ептыть! – ворчу я, хотя это мой прокол: не проверил ее снаряжение. – Ты в горы на прогулку собралась?

Достаю из рюкзака свой свитер и швыряю ей. На секунду она отрывает ладони от груди, и я замечаю, что соски у нее совсем черные и торчат в разные стороны.

– Он же мне велик… – неуверенно говорит она.

– Да что ты! Разве? Может, мне тебе его ушить?

Надевает свитер.

– Группа моя, слушай меня! Достаем из рюкзаков общие спальники и ложимся в них на нары! Девочки – отдельно, мальчики – отдельно! Не перепутать тела!

Общие спальники – изобретение советской эпохи. Удивительное изобретение. Сейчас в специальных магазинах или по интернету можно купить любой спортивный инвентарь, в том числе и туристский. Прочный, удобный, легкий. А в то время одиночные спальники были ватными, занимали полрюкзака и весили не меньше пяти килограммов. Поэтому спортивные туристы сами шили общие спальники, набивая птичьим пухом. Не помню, откуда мы доставали пух, не сами же птичек ощипывали?

Общий спальник – отдельная песня. В них не было разделения на М и Ж. Напротив, считалось правильным, чтобы девочки, а они в группах обычно составляли меньшинство, ложились спать между мальчиками. И это было разумно. Девочкам не поддувало с боков, они не тыкались носом в ледяные стенки палатки. С другой стороны, сами оказывались чем-то вроде печек.

Возникали ли при этом… хм-м… посторонние мысли? Конечно, и не только мысли. Но до греха дело не доходило. Во всяком случае, в своих походах я такого не помню. Зато отлично помню туристские свадьбы. В лесу, у костра, с шипучим вином «Салют», которое стоило в два раза дешевле «Советского шампанского». С пением под гитару Окуджавы. «Мне надо на кого-нибудь молиться. Подумайте, простому муравью вдруг захотелось в ноженьки валиться, поверить в очарованность свою!..» С возрастом я понял, почему в туризм идут, как правило, некрасивые девчонки.

Когда дети укладываются в спальники, я исполняю роль Айболита. Достаю из походной аптечки аспирин, развожу в кружке спирт напополам с водой и заставляю всех проглотить по таблетке, запивая самопальной водкой. Меня этому не учили, я действую интуитивно. Но наутро никто из группы не чихает, не кашляет и не сопливит.

Я сижу у печки, подкладываю в нее ветки и допиваю спирт прямо из горлышка, не разбавляя водой. Но я не чувствую его крепости, спирт сам пьется как вода. Кто-то похрапывает, а кто-то стонет во сне. Что им снится? Я вспоминаю, что сам не переоделся в сухое. От ветровки и свитера идет густой пар. Вдруг я резко встаю и выхожу из балагана. Небо такое звездное, что дух захватывает! В горах звезды и ярче, и крупнее, чем внизу. Их значительно больше. На небе нет живого места от звезд, никаких созвездий нельзя различить. Звезды играют, подмигивают мне, а вот черные очертания гор суровы и равнодушны. Нет в этом мире ничего равнодушнее гор.

Смотрю на перевал. Вернее, на то место, где он должен находиться. Я видел его во сне, но он обманул меня. Очень жестоко. И я ему этого не прощу. Проглотив остатки спирта, принимаю решение, которое могло стоить мне жизни. Если бы не она…