Голубой ковбой

С моим сном происходит какая-то чертовщина. Он меняется стремительно, но скачками. С ним происходит то же, что бывает с иглой на старой заезженной грампластинке, когда она застряла на одной канавке и бесконечно повторяет начало строки какого- нибудь романса: «Отвори поскорее калитку… Отвори поскорее калитку…» И вот вы пугливым касанием подушечки указательного пальца трогаете головку звукоснимателя, чтобы поощрить иглу к движению вперед, но она, вместо того чтобы попасть в следующую канавку, начинает скользить по пластинке к центру и – вж-ж-жик! – проигрывает весь романс за одну секунду, так что ни слова нельзя понять.

Я снова оглядываюсь и вижу, что за мной идут пять человек. Две девочки и три мальчика. Они идут в связке. Альпинистская веревка закреплена на карабинах, схватывающих страховочные обвязки на груди. Впереди идет мой заместитель, самый сильный участник в группе. Кажется, кроме горного туризма он занимается еще и самбо. Надежный парень, не помню, как его зовут. За ним девочка, мальчик, девочка, мальчик. Последний – самый слабый.

Я с ними не связан и ушел довольно далеко от группы в азарте охоты на перевал. Это неправильно и окажется моей роковой ошибкой. Но я рвусь на перевал! Я хочу его, как любимую женщину после долгой разлуки.

Все пятеро в черных очках и масках, закрывающих нижнюю часть лица. Это чтобы не ослепнуть от солнца и чтобы не сгорели губы. Губы – самая уязвимая в горах часть лица. Если не закрыть их от солнечного излучения, они лопаются посередине, несколько раз в одном месте, и появляется «альпийская розочка». С ней трудно говорить и очень больно смеяться.

Эти пятеро похожи на грабителей. Или на китайских туристов, которые боятся заразиться гриппом. С набитыми рюкзаками и нахлобученными на голову капюшонами, они похожи еще на колобков, которые и от дедушки ушли, и от бабушки ушли, а теперь не знают, куда идти, и послушно катятся за мной. Они много на кого похожи, только не на спортсменов. Горный туризм – не спорт. Горный туризм – это образ жизни. Кто-то его принимает навсегда, а кто-то примеряет один-два раза, чтобы потом, уже в зрелом возрасте, вспоминать с ностальгической улыбкой.

Я их люблю, они меня тоже. Пожалуй, они меня даже боготворят. Так всегда бывает в первом походе. Я их собирал. Я их тренировал. Вывозил на ночевки в загородный лес. Показывал, как вести себя в лавине, – с таким видом, будто сам в ней побывал. Сначала нужно пытаться плыть, как в воде, стараясь держать голову на поверхности. Когда плыть уже бесполезно и снежная волна накрыла тебя с головой, постарайся принять позу эмбриона, чтобы потом, когда лавина остановится, руками и ногами рывком освободить вокруг себя как можно больше воздушного пространства. Это я знаю в теории, а детям показываю, как делать на практике. «Группа моя, смотри на меня!» Они повторяют за мной на лесной поляне эти нелепые движения. «Группа моя, смотри на меня!» Повторяют. «Группа моя, плюй на меня!» Вытаращили глаза, но через несколько секунд уже хохочут-заливаются, особенно девочки. Девчонки соображают быстрее пацанов.

Но все это я вспоминаю уже проснувшись, а во сне успеваю только заметить, что за мной идут пять человек – две девочки и три мальчика, похожие на фантомасов… И – вж-ж-жик! – игла соскальзывает к центру пластинки, и я опять в пастушьем балагане. Я сплю и знаю, что сплю. И опять боюсь не проснуться. Кричу, но не слышу своего крика. «Успокойся, успокойся! Это всего лишь сон!»

Воскресенье. Утро. Морозный, солнечный день.

Когда мы гуляли в парке, Лиза шуганула здоровенного добермана, который кинулся от нее и потащил за собой хозяина, чуть не свалив его с ног. «Вы бы гуляли со своим уродцем где-нибудь в другом месте! – крикнул он мне. – Разве вы не видите, что собаки пугаются ее вида?» – «Социализация инвалидов – одна из основных задач гражданского общества, – парировал я. – Лиза, вперед!»

После моего рассказа про белого попугая Вика почему-то сердита на меня и прямо с утра заставляет читать с распечатки какую-то дичь про голубых ковбоев.

Два молодых ковбоя едут по пустыне. «Цок-цок» – топот копыт доносится до горизонта. Заходящее солнце красным фонарем освещает белый песок, окрашивая в кровавый цвет седые иглы обступивших дорогу кактусов. Они похожи на те, что городские люди выращивают на подоконниках, но увеличенные в десятки раз. Тишину наступающей южной ночи нарушает еще и мерный «скрип-скрип-скрип» – это скрипят дубленые кожаные штаны красавцев парней, полируя и без того гладкие, лодочкой выгнутые деревянные седла. На ковбоях одинаковые желтые кожаные штаны и желтого цвета сапоги, но из более грубой бычьей кожи. Билли и Джонни – как два близнеца, которые жить не могут друг без друга.

Оба красавца одеты щегольски, но по-разному. Билли – в изящной голубой курточке с бахромой и серебряными монистами. На Джонни – простой черный jacket, впрочем, тоже украшенный костяными вставками. Ковбойские шляпы на тесемках висят за их спинами и отличаются только тем, что в шляпе Билли торчит перо из хвоста горного орлана, которого подстрелил Джонни.

В обычае неразлучных друзей обмениваться своими трофеями. На смуглой шее Джонни изящное ожерелье из искусно переплетенных белых, синих, красных и золотых ниток – оберег одной прекрасной, печальной индейской девушки. Индейским девушкам больше нравится Билли, а не Джонни, и Билли этим своим преимуществом беззастенчиво пользуется.

Билли и Джонни всегда вместе. В удаче и в поражениях, в радости и в горе. И ранчо у них одно на двоих. А другого им и не нужно, потому что счастье парней не в богатстве, а в кристальной, как горная вода, мужской дружбе.

– Это что такое? – спрашиваю я. – Кто написал эту гадость? Надеюсь, не ты?

– Нет, подруга.

– Скажи ей, что она дура.

– А ты гомофоб, – говорит Вика. – Старый гомофоб.

– Это надо понимать как двойное преступление? – смеюсь я. – Гомофоб, да еще и старый. Молодой гомофоб – это лучше?

– Нет, – серьезно говорит она. – Понимай как снисхождение к твоему солидному возрасту. Молодой гомофоб – еще хуже.

– В твоих словах нет логики, дорогая! По-твоему получается, что гомофобами становятся в пожилом возрасте, а молодые люди все или голубые, или сочувствующие им. Но когда в Америке появился СПИД, кто забивал гомосексуалистов бейсбольными битами? Неужели добрые американские старички?

– Дела давно минувших дней, а наше поколение смотрит на это по-другому.

– Вот только не надо говорить за все поколение! Поверь мне, в моем поколении уродов не меньше, чем в твоем. Их одинаковое количество в любом поколении.

– Кстати, – говорит Вика, – почему ты решил, что эти парни голубые? Может, они просто неразлучные друзья? Держат одно ранчо на двоих, потому что так удобней. По твоей логике Смок Беллью и Малыш – тоже голубые? Они тоже всегда вместе. Ты только начал читать, а уже догадался, о чем идет речь. Покопайся в подсознании, папик, и откроешь для себя много интересного…

– Как ты можешь всерьез это слушать? – спрашиваю я. – Ведь это отвратительно написано! Какие седые иглы кактусов, что за литературщина? К тому же твоя подруга не чувствует, что кактусы на городских подоконниках недопустимы в этом контексте.

– Как ты сказал? – спрашивает Вика. – Контекст?

Она достает из-под пледа свой старенький ноутбук и быстро тыкает пальчиком по клавиатуре.

– Контекст… Контекст… От латинского contex-tus – «соединение, связь». Странно, я всегда думала, что это название презервативов… Можно я запишу это в блокнот?

– Издеваешься надо мной?!

– Я пошла на кухню курить.

В последнее время Вика начала еще и курить. Сперва скрывала от меня. Тайком, пока я писал в кабинете, выходила во двор. Когда я ее застукал, заявила, что у нее нервы.

– Понятное дело, – говорю. – Ты же постоянно читаешь любовные романы. От этого с ума можно сойти. Надо будет сказать Пингвинычу. Он слишком загружает тебя работой.

– Фигушки! – говорит она. – Я тебе не дочь!

– Если б ты была моя дочь, тебе бы не поздоровилось!

– А что бы ты сделал тогда? Отшлепал бы меня, папик?

– Иди ты к черту…

В результате я разрешил ей курить на кухне. Не хватало еще, чтобы за этим занятием ее увидели мои соседи. Или Нугзар. Для парней с Кавказа все курящие девушки – известно кто.

И это не всё. Я сам покупаю ей сигареты с минимальным содержанием смолы и никотина.

– Какой ты заботливый, папик! – говорит Вика. – Ну как бы я жила без тебя одна в общежитии? Наверняка спилась бы и пошла по рукам. Просыпалась бы каждое утро в кровати с новым мужиком, и от меня разило бы перегаром, представляешь?

– Нет, не представляю, – честно говорю я.

– А когда ты жил в общежитии, у тебя было много таких девиц?

– Миллион.

– Что ты им обычно говорил по утрам?

– Не забудь почистить зубы, любимая!

– Нет, правда, у тебя было много женщин?

Что я могу ей сказать? А врать не хочется. К тому же, живя с Викой уже полгода, я понял, что врать ей бесполезно. Не потому, что она мне не поверит, а потому, что сама всегда врет, но совершенно искренне, и сама в это верит. Врет, когда старается выглядеть как дура. И не врет, потому что она действительно дура. Врет, когда надувает щеки и хочет казаться серьезной женщиной. И не врет, потому что действительно серьезная женщина. Врет, когда одевается пошло и когда одевается стильно. И не врет, потому что и то и другое ей почему-то идет. Я в жизни не встречал более лживого и более искреннего существа. Но не нужно исключать и того варианта, что я сам ее для себя выдумал. Поэтому какой смысл мне ей врать?

– Не помню, – честно отвечаю я.

Вика сощуривает глаза.

– Неужели ни разу не считал? Ну хотя бы перед сном. Как овец, чтобы быстрее заснуть.

– Зачем? – говорю. – Понимаешь, в наше время секс был чем-то вроде спорта. Переспать с девушкой, а тем более с замужней женщиной, считалось доблестью. Что-то вроде еще одной медальки на шею. Совращение девственницы – золотая медаль. Этим хвастались, про это много врали, парни набивали себе цену байками о своих сексуальных похождениях. А сейчас какой смысл перебирать в голове потускневшие медальки? Никому они нынче не нужны. В тренде добродетель, а не разврат. Кстати, запиши это в блокнот.

– Записать для Варшавского или для себя?

Как-нибудь я задушу ее ночью подушкой…

– Ты не прав, – подумав, говорит Вика. – На самом деле женщины и сейчас уважают нормальных бабников. Чтобы за нами охотились, как за дичью, за трофеями. Но где эти бабники? Вы стали слабые, в вас совсем пропал сексуальный азарт. Вы сидите на порнухе, а кто побогаче – покупает резиновых кукол. Папик, ты смотришь порнуху? Хочешь, я подарю тебе силиконовую куклу?

Делаю вид, что ничего не слышал.

– Ах да, извини, я забыла, с кем живу! С господином Иноземцевым! Но тогда, господин Венценосцев, не учите меня жить и не рассказывайте мне, какие сейчас нужны любовные романы. Лев Львович и я разбираемся в этом гораздо лучше.

– Это уже ни в какие ворота не лезет! – возмущаюсь я. – По-моему, это вы с Пингвинычем посадили меня на эти галеры!

– Врешь, папик! Ты сам подсел на любовное чтиво. Ты сам ловишь от этого кайф. Признайся же себе в этом.

Ночью. Подушкой.

– Значит, ты никогда не пересчитывал своих женщин? – продолжает Вика с какой-то мстительной интонацией в голосе. – Никогда-никогда? Не верю… Сколько баб у тебя было? Пять, десять, пятнадцать, тридцать?

– Зачем в арифметической прогрессии? – говорю. – Давай сразу в геометрической.

– И даже лица их не помнишь? – продолжает допытываться Вика. – Так-таки ни одного не запомнил? Вы же всегда во время секса смотрите женщине в лицо.

Господи, откуда она про это знает? Сколько у нее самой было парней? Зрелых мужиков?

– Да, мы смотрим вам в лицо. Это вы закрываете глаза, но при этом шкодливо улыбаетесь, словно что-то про нас знаете. Кстати, выглядит довольно глупо…

Встает и уходит на кухню курить. Понятное дело, у нее нервы. Это у меня их нет. Я же толстокожий тип. Железный Дровосек.

– Верни мне мою зажигалку! – кричит она из кухни.

– Ты о чем? Я ее не брал.

– Не делай из меня дурочку! Верни зажигалку!

Иду на кухню, даю ей прикурить и прячу зажигалку обратно в карман. Вика со мной не спорит. Кажется, даже не замечает этого.

– Можно попросить тебя приготовить мне кофе? – задумчиво говорит она, выпустив облако дыма из сложенных трубочкой накрашенных красной помадой губ.

– Попросить можно.

– Приготовь кофе.

– А мне можно?

– Что – тебе?

– Можно мне приготовить себе кофе?

– Конечно… Зачем ты спрашиваешь?

– А зачем ты строишь такие сложные фразы? Можно попросить тебя приготовить… Ты уже полгода живешь с не самым последним писателем, а обращаешься ко мне, как старшеклассница к официанту, когда ее первый раз привели в ресторан.

– Ты водил в рестораны старшеклассниц?

Пьем кофе. Улыбаясь, смотрим друг на друга.

– Это Варшавского идея? – спрашиваю я.

– Конечно, его. Лев Львович – гигант мысли!

– Это не будут издавать.

– Почему? Ты думаешь, Игумнов не пропустит серию, потому что он стопроцентный натурал?

– Тебе виднее, – говорю я. – Игумнов не будет издавать это не потому, что он натурал, а потому, что коммерсант. Если б ты читала то, что он издавал в девяностые!

Пускает облако дыма…

– Я ведь не против любых тем в литературе. Но в России это не пойдет. Мы к этому не готовы.

– Однако фильм «Горбатая гора» собрал у нас полмиллиона долларов в прокате, – возражает Вика.

– Это тебе начальник сказал?

– Да.

– В США этот фильм собрал больше за первый уик-энд.

– Мне так и передать Пингвинычу? – спрашивает Вика.

– Он и без того это знает. Поэтому меня и удивляет его решение… Слушай, а ты мне не врешь? Я ведь могу проверить.

– Тебе понравился фильм «Горбатая гора»? – вдруг спрашивает Вика.

– Прекрасный фильм! Одна из немногих классических мелодрам в кинематографе. Зачем ты меня об этом спрашиваешь?

– Просто так.

– Не просто так! Никакой русской серии о голубых ковбоях Пингвиныч не задумал, он не идиот. А вот меня ты, похоже, держишь за идиота. Где ты взяла эту чушь?

– Прислали по почте, – признается Вика. – Мы всем отделом над этим текстом ржали. Там один герой говорит другому: «Как мы сегодня будем?» А тот: «Ты как сегодня хочешь?» – «Давай я тебя». – «Нет, давай я тебя».

– И зачем ты заставила меня это читать? Проверяла на сообразительность?

Вика нервно тушит сигарету.

– Какая сообразительность, Кеша? – тихим голосом произносит она, впервые называя меня по имени. – Какая, к черту, сообразительность? Я и так знаю, что ты тупой, как носок валенка. Мы живем с тобой уже полгода, я влюблена в тебя, как собака… как Лиза, которая просто сходит с ума, когда ты приходишь домой, когда гладишь ее у себя на коленях… Может, мне руку или ногу себе отрубить, чтобы ты меня заметил?

– Извини, – говорю я, – но тебя трудно не заметить.

– Что?! Что ты сказал, Иноземцев?! Да если я уйду от тебя насовсем, ты через неделю забудешь, как я выглядела. Ты помнишь, как выглядит твоя жена? Знаешь, как ты смотрел на Максима, когда он был здесь? Как на чужого подростка. Ты вообще никого не видишь в этой жизни, кроме себя самого. Ты – тупой, тупой, тупой дурак!

Поворачивается к стене и плачет.

– Ты подумала, что я голубой? – вдруг понимаю я. – Ты хотела меня проверить? Это… просто смешно!

– Смешно не это, а то, что я в тебя влюбилась, вот что по-настоящему смешно! Мне самой забраться к тебе ночью в постель? А если ты меня прогонишь? Ты когда-нибудь слышал о женской гордости? Короче, я ухожу от тебя, папик!

– С ключами или без?

Вика смотрит на меня с изумлением. Выражение ее лица такое же, как было тогда у Тамары. Бежит в гостиную, быстро возвращается и наотмашь бросает мне в лицо связку ключей.

– Подавись!

Ключей всего три, но один из них тяжелый, от сейфового замка. Он прилично рассекает мне бровь.

– Прости – я не хотела!

Опять бежит в гостиную и прибегает с пузырьком спирта и упаковкой ваты из нашей аптечки.

– Дай посмотрю, что у тебя там.

Через полчаса весь этот дурдом, слава богу, заканчивается. Вика налепила мне на бровь бактерицидный пластырь (аптечку в доме завела она, я бы не додумался) и сидит с виноватым лицом на диване. Лиза устроилась на полу возле ее ног и тоже глядит на меня вопросительно, забавно склонив голову набок.

Женщины, как я вас не люблю!

– Я знаю, зачем ты это сделала, – говорю я, пытаясь свернуть неприятный разговор на шутку. – Ты изуродовала мою внешность, чтобы я стеснялся общаться с другими журналистками. Но ты забыла, что шрамы украшают мужчин.

– Настоящих, – уточняет Вика.

– Кстати, – продолжаю я, – что за интервью ты дала обо мне в желтой прессе? Не помню, чтобы я тебе это разрешал.

– Это не мое интервью, а твое. И я что-то не припомню, чтобы журнал «Esquire» называли желтой прессой. Между прочим, твое лицо поместили на первой странице обложки. Неужели не в курсе?

– Никогда не читаю интервью…

– Но в этом интервью вопросы себе задаешь ты сам, хотя и под женским псевдонимом. Ты забыл, Кеша?

– Ах, да. У тебя этот номер есть?

– Он уже неделю лежит на журнальном столике.

Рассматриваю журнал.

– Вот видишь, – говорю я, – ты была не права. Я не интересуюсь самим собой. Вот даже собственной физиономии на столе не заметил.

– Я и не говорила, что ты интересуешься самим собой. Я говорила, что ты не видишь никого, кроме самого себя. Это разные вещи – видеть и интересоваться. По-моему, ты себя тоже не любишь. Ты вообще кого-нибудь любишь?!

Старая пластинка.

Раскрываю журнал.

– Так, посмотрим… Заголовок: «Память, говори!» Плагиат из Набокова. Автор – Вика Забудько. Не обижайся, но я придумал бы себе более изысканный женский псевдоним. Забудько. Хохляндия какая-то!

– Это девичья фамилия Даши, – тихо говорит Вика. – И если ты скажешь по этому поводу еще хоть слово, я запущу в тебя утюгом.

– Разве у нас в доме есть утюг?

– И еще тесак для рубки мяса.

– Молчу, молчу…

– Что ты там говорил о голубых в литературе? – спрашивает Вика. – Вообще-то это не Пингвиныча, а моя идея. Мне это кажется перспективным. Как ты думаешь, стоит предложить это Игумнову?

– Предложить стоит. Но не стоит это делать через голову Варшавского. Это будет выглядеть так, что ты или ни в грош не ставишь прямого начальника, или хочешь занять его место. Кстати, последний вариант вполне возможен. Я знаю одного босса, который сделал своим заместителем совсем юную девчонку. Он объяснял это тем, что она лучше понимает «запросы молодого поколения». На самом деле просто повелся на нее из-за своих сексуальных комплексов. Я открою тебе секрет: у Игумнова их навалом.

– И ты так спокойно говоришь мне об этом? Не понимаю тебя, Кеша! То ты устраиваешь погром в его кабинете из-за меня, то предлагаешь мне лечь с ним в постель ради новой должности. После всего, что я тебе сейчас сказала? Ты садист?

– Ты не сказала ничего нового, – говорю я. – Я знал это и без твоих откровений. Запиши себе в блокнот крупными буквами: Я НИКОГДА НЕ ЛЯГУ С ТОБОЙ В ПОСТЕЛЬ.

– Почему? Я же вижу, как ты смотришь на меня…

– Потому что это пошло, Вика! Потому что я не хочу наши с тобой отношения превращать в сексуальную пошлость!

– Тогда не все потеряно, – мурлычет Вика с довольным видом. – Будем взрослеть, Кеша! Будем работать над собой! Собственно, взрослеть нужно тебе, а не мне. Мне иногда кажется, что тебе не пятьдесят, а двадцать пять лет.

Вздрагиваю. Сказать? Что сказать? Что она живет с больным на голову мужчиной? Но это значит напроситься на жалость, сострадание. Нет, ни за что!

– Давай вернемся к нашим голубым баранам, – говорю я. – Если тебя и Пингвиныча интересует мое мнение, объясню, почему серия о голубых ковбоях в России не пойдет. Эта тема имеет смысл, когда герои ощущают себя изгоями общества, как в «Горбатой горе». Тогда в этом есть драматизм. Но если вы попытаетесь поставить этот драматизм на поток… И вообще – кто будет читателем этой голубой серии?

– А почему она популярна в Америке?

– Ковбойская тема – одна из матриц американской культуры, как тема Клондайка. Раз ты прочитала Джека Лондона, то должна понимать. И вот на эту традиционную матрицу накладывается история незаконной любви двух парней, изгоев-гомосексуалистов. Если помнишь, они еще и женаты. Происходит короткое замыкание, вспышка. Так и рождается настоящее искусство. Вспомни «Ромео и Джульетту». На матрицу средневековой вражды двух семейных кланов Шекспир наложил историю любви юных созданий. И получился шедевр, который затем переписывает мировая литература, в том числе и в массовых любовных романах.

– А у нас?

– У нас другие матрицы.

– Ой! – говорит Вика. – Что-то я заболталась! У меня же через час электричка. Пока-пока!

– Какая еще электричка? – удивляюсь я. – Ты ничего не говорила!

– Разве? Ну извини! Мы с Максимом едем к вам на дачу отмечать католическое Рождество. Когда вернусь, не знаю… Но обещаю, Новый год мы встретим вместе.

– Вместе с кем?

– С тобой, Кеша, с тобой.

Даже не знаю, что ей сказать.

– Не волнуйся, – говорит она. – Мы едем не одни. Максим пригласил кучу друзей. Мы с ним все решили. Мы с ним просто друзья. Кстати, из-за кого ты больше переживаешь, из-за него или из-за меня? – И из прихожей кричит противным капризным голоском: – Можно попросить тебя помочь мне надеть шубку!

Закрыв за ней дверь, звоню Максиму.

– Ты где?

– Я не должен перед тобой отчитываться.

– И все-таки?

– Мы с друзьями едем в деревню. Дедушка и бабушка сейчас гостят у нас, дом свободный. Не возражаешь?

Говорит это таким же противным голоском, как Вика из прихожей.

– Макс, прошу тебя! Не как отец… Не прошу, а советую, как мужчина мужчине. Не связывайся с этой особой! Ни один черт не знает, что у нее в голове.

– Ты о ком?

– Ты знаешь.

– Но ты же с ней связался?

– А ты во всем пытаешься мне подражать?

Отбой. Обиделся… Какие они все нежные!