Белый попугай

Мефистофель был прав. Писатели совершенно иначе понимают мотивации разных страхов и фобий, которыми одержимы едва ли не все люди на планете. Сегодня я имел возможность убедиться в этом.

Как нарочно, вечером Вика заставила меня читать какую-то бездарную страшилку о Большой Любви. Впрочем, почему бездарную? Скорее беспомощную, написанную человеком, который понятия не имеет, что такое настоящий хоррор.

Так вот что они обсуждали с Пингвинычем в ресторане! Новая серия: «Страшные истории о любви».

– Папик, у тебя в жизни была какая-нибудь страшная история?

– Да.

– Расскажи!

– Изволь. Однажды темной-темной ночью в темный-темный книжный магазин пришла темная-темная девочка…

– Ошибаешься! – Вика смеется. – Девочка была светлая-светлая, добрая-предобрая, а вот писатель, который там выступал, был темный-темный, тупой- тупой… Короче, бесчувственное бревно, а не мужчина!

– Так, – решительно говорю я, – открываем блокнот! Первый закон Эдгара По: страшно не то, что происходит, а то, что может произойти. Самый страшный страх – это ожидание страха…

– Переведи!

– Не могу… Писатель должен это чувствовать. Но я могу привести образцы: «Вий» Гоголя, в «Идиоте» сон Ипполита…

– Ты сам ни за что не сможешь сочинить страшную историю о любви. Страшную – сможешь, а о любви – нет. А нам нужно, чтобы была страшная и о любви.

– Легко, – говорю. – Прямо сейчас могу рассказать.

– Опять про Кубу?

– Зачем? Дело будет происходить в Москве.

У девочки вспыхивают глаза.

– В нашей квартире?!

– Во-первых, не в нашей квартире, а в моей.

– Спасибо, что напомнил.

– Во-вторых, о моей квартире сочинять страшные истории с некоторого времени уже не нужно, сама знаешь почему.

– Зануда.

– В-третьих, молчи и слушай. Этот сюжет заказал мне один великий режиссер. Он действительно великий, поэтому я не мог ему отказать, хотя ты знаешь, что я не беру заказы. Он сказал: напиши мне историю о любви. Но напиши мне такую историю о любви, чтобы мне от нее стало страшно.

– Как зовут этого режиссера?

– Не имеет значения. Если в тебе есть капелька фантазии, просто представь себе великого режиссера. Его не устроит ни одна обычная история о любви. Ни одна из тех, что вы фабрикуете с Варшавским под суп а-ля императрикс и блины с кремом. Это должен быть вынос мозга, как выражается ваше поколение.

– И ты написал?

– Конечно!

– Прочитаешь?

– Расскажу.

Лиза, как обычно, устроилась у меня на коленях. Почесываю ее за ухом, путаясь пальцами в длинной шерсти. Порой мне всерьез кажется, что эта собачка – продолжение меня самого.

– Я расскажу историю любви двух попугаев.

– Кого? – удивляется Вика. – Ты издеваешься надо мной?

– Почему ты думаешь, что история любви двух попугаев хуже истории любви двух людей? – возражаю я. – И потом, ты еще не выслушала ее.

Итак, жил да был на свете волнистый попугайчик- альбинос, которого звали, допустим, Кеша…

– А что такое альбинос?

– Он был совсем белый.

– Белый – неинтересно!

– Есть очень красивые волнистые белые попугайчики. Кстати, более редкая порода. Но и сволочью он был тоже редкостной.

– Почему сволочью?! Попугай не может быть сволочью!

– Ты очень высокомерно относишься к животным, – говорю я, поглаживая Лизу. – По-твоему, и любить они не могут, и сволочами быть не могут? Только мы с тобой?

– Ты меня совсем запутал!

– А ты помолчи немного.

…Так вот, эта маленькая пернатая сволочь разрушила большую любовь.

– С этого места подробней!

– Я буду рассказывать от первого лица, если не возражаешь.

…Мы познакомились в поезде дальнего следования.

– В ресторане? – сразу интересуется Вика.

– Нет, это было обычное купе. Но почему-то мы оказались в нем вдвоем. Наверное, пассажиров было мало. Вот захожу я туда и вижу: лежит на нижней полке милая такая девушка. Милая, понимаешь? Не красивая, нет. Но милая просто до невозможности! Такая блондинка, в шортиках, в очках круглых, больших, глаза зеленые, спина худая, ноги бледные. Все время как бы потягивается…

– Кокетка!

– Нет, не кокетка… Очарование в ней было какое- то необъяснимое… Какое-то смертоубийственное! Прелесть была, понимаешь? Не грубая, не бабья…

– И вы пошли в ресторан, – напоминает Вика о главном.

– Милая, ты, возможно, не знаешь, но в поезде есть еще много разных мест кроме вагона-ресторана. Я никогда не хожу по ресторанам со случайными женщинами. Тем более в поезде, откуда не сбежишь. Нет, мы не пошли в ресторан. Но я вдруг заметил, что рядом с ней лежит моя газета и открыта она на странице, где напечатана статья с моей фотографией. Я был известным журналистом. Я был просто ор-рел! Усы такие гусарские! Орлиный взор!.. Что ты смеешься? Это сейчас я выгляжу неважно, потому что в моей жизни возникло много проблем и я знаю, кто в них виноват.

Вика просто заливается смехом.

– Папик, ты о себе, что ли, рассказываешь? Ты влюбился в купейную барышню с первого взгляда? Ни за что не поверю!

– Уже поверила. Запиши в блокнот: кратчайший путь обмана читателя – повествование от первого лица.

– Пишу – ха-ха!

– Ну вот! Она…

– Можно я угадаю? – говорит Вика. – Она сравнила твои орлиные усы в газете с тобой и поняла, что перед ней тот самый. Нет, не могу, я умру от смеха! А обещал страшную историю.

– И еще в руках у нее был «Митин журнал».

– Митя – это еще кто? – спрашивает Вика.

– «Митин журнал» – это журнал крутых интеллектуалов девяностых годов, – поясняю я. – Кто-то из присутствующих тогда еще писал в подгузники. Словом, мы опознали друг друга, как боевые ракеты в полете безошибочно определяют «свой – чужой». Я ее – по «Митиному журналу», она меня – по статье в газете. И вот тогда, моя дорогая, вот тогда мы… пошли в вагон-ресторан.

– Ну наконец-то… – вздыхает Вика.

– Вот. А после ресторана…

– Мне уже пора на выход?

– Не было у нас ничего!

Вика недовольно супит брови.

– Я не по́няла! Вы с ней всю ночь журнал Мити вслух читали?

– Да уж не любовные романы. Мы с ней были родом из одного города и ехали к родителям. Но я вернулся в Москву почти сразу же, а она осталась на все лето. Мы переписывались по электронной почте каждый день, два-три раза в день.

– Ты бы еще эсэмэски каждый день посылал, – ворчит Вика. – «Как ты, дуся? Погода? В Москве – говно».

– Грубо. И не смешно.

– О чем же вы писали?

– Вот об этом я не расскажу никому даже под смертными пытками… Но мы забыли о главном, о попугае…

– Нет, подожди! Давай я угадаю ее имя! Ее звали Людмила? Мила?

– Пять с плюсом, дорогая! – восклицаю. – Лет восемнадцать назад я на тебе непременно бы женился.

– На ком? – смеется Вика. – На кульке из пеленок?

– Итак, она звалась Людмилой. И эта Мила была совсем не то, что ты.

– Лучше?

– Тоньше. Нежнее. Ранимее. Но в одном вы с ней похожи. Мила была из бедной семьи…

– Эта история начинает мне нравиться, – заявляет Вика. – Ты был богатенький и несчастный, а она бедная, но счастливая.

– Пусть будет так. Но мы опять забыли про попугая.

– Ну хватит, папик! Не было никакого попугая, да?

– Любезная моя Вика! Я отдал бы половину своей жизни, чтобы этой твари не было на свете. Но она была. И эта маленькая гадина – главная причина того, что я сейчас сижу с тобой, а не нахожусь рядом с лучшей на планете женщиной.

– Я припомню тебе это, папик!

– Ты спросишь, встречались ли мы с ней в Москве? Конечно! В Москве мы встречались каждый день. Не было, наверное, ни одного кафе в центре, в котором бы мы не побывали. Нужно ли говорить, что я влюбился в нее, как сопливый пацан? Она была женщиной, в которую невозможно не влюбиться…

– Я не такая? – спрашивает Вика.

– Нет, ты не такая. И в этом твое глупое счастье. Ты просто красивая девушка. Из тебя получится прекрасная жена и мать. Дело за малым – находи своего молодого человека…

– Уговорил. Я выхожу за Максима.

– Даже думать не смей о моем сыне!

– Сам напросился.

– Вернемся к нашим баранам, вернее, попугаям. Я влюбился в Милу с первого взгляда. Влюбился еще в поезде. Но я не говорил ей этого. Главное, не делал никаких попыток сближения. Но в какой-то момент мы стали с Милой очень откровенны, и она сказала мне, что боится любви, что, если она полюбит, это разорвет ее изнутри.

– Она боялась влюбиться в тебя, – заявляет Вика. – То есть она тоже полюбила тебя в поезде (не понимаю, за что), но боялась признаться. А ты вел себя трусливо.

– Но мы опять забыли про попугая.

– Тьфу на тебя! Ну почему ты такой трус?

– Да, я боюсь женщин. Но с ней все было иначе. Она была для меня подарком небес, и я боялся потерять его, потому что такой подарок дается один раз в жизни. Мы с ней были очень похожи. Я тоже такая глубоководная рыба, которая на поверхности взрывается изнутри. В сущности, нам не стоило встречаться с ней в Москве.

– И все-таки не могу понять, что же такого особенного было в этой твоей Миле? – ревниво спрашивает Вика.

– А я не могу тебе этого объяснить – ни на своем, ни на твоем языке. Попробуй сосредоточиться на звуке ее имени, и ты, быть может, что-то поймешь, если у тебя есть музыкальный слух. Или, скажем, Мила была ведьма. Ведьма с зелеными глазами.

– Вот еще глупость! – фыркает Вика. – Не верю ни в каких ведьм. Просто запал на молодую.

– В твоих словах есть доля правды, – не отпираюсь я, – но и ведьмой Мила была настоящей.

– Она не прилетала к тебе ночью на метле?

– Она приходила ко мне ночью во сне, – серьезно говорю я. – Приходила в своих круглых очках, садилась напротив меня и слушала внимательно, впитывая каждое мое слово. Это вообще была ее манера: больше не говорить, а слушать. Но когда однажды я похвалил ее, сказав, что умная женщина больше слушает мужчину, чем говорит сама, она возмутилась. «Если ты решил, что я одна из твоих поклонниц, которые смотрят тебе в рот, ты ошибаешься! Просто я с детства не выговариваю звук “л”».

– Она была заикой?

– Кроме «л», она говорила чисто, но при этом могла вдруг впасть в заикание в чужой компании. Среди самых простых людей, ногтя ее не стоивших.

Мила была серьезно больна. В детстве она росла таким бледным цветочком. Добрые советские педиатры намекнули родителям, что девочка проживет недолго. Мила рассказывала мне, что когда ее приводили в детский садик, то вечером находили на том же месте, где оставили утром. У нее были больные почки – нефрит. Потом были врачи, врачи… Палаты, капельницы, километры электропроводов… И наконец, ее отец, боевой офицер (прошел Афган), плюнул на врачей и стал дочь закалять. Он гонял ее рано утром по парку, обливал ледяной водой, брал с собой в горы. Воспитывал не как больную дочь, а как здорового, но ленивого сына. И это странным образом дало результаты. Мила, разумеется, не выздоровела, но научилась относиться к своей болезни стоически. Она старалась свою болезнь не замечать.

– Но он мог ее убить!

– Мог. Но чутьем отца понял, что поступает правильно. Кстати, любил он Милу безумно. Впрочем, я уже сказал, Милу невозможно было не любить. В итоге сломался сам отец. Из сильного мужчины он стал слабым, равнодушным ко всему средним мужичком. До этого он носил мать Милы на руках, теперь чуть ли не она носила его. Мила не могла ему этого простить. Как будто, воспитав ее такой, какая она есть, он потом сам ее предал. Эта ведьма не понимала, что отец просто подарил ей свою силу.

– Твоя Мила – неблагодарная дочь, – ответственно заявляет Вика. – Ее нужно было выпороть и отправить обратно к врачам… К добрым современным врачам.

– О, я пытался это сделать! – возражаю я. – Не в смысле выпороть, а в смысле врачей. Предлагал найти лучшую клинику, предлагал денег… Она только смеялась.

– Вот я и говорю: неблагодарная тварь! Стоило связываться с ней при такой хорошей жене! Ведь ты был женат, верно?

– Жена у меня была хорошая, – говорю. – Это я, видишь ли, был нехорош. То, что я пил, еще полбеды, хотя тоже важно. У меня злой ум, милая девочка! Не знаю, доброе ли сердце, но ум злой, как волкодав, которого долго держали на цепи, чтобы он никого не грыз и не душил. Когда я напивался, в семье начинался ужас. Нет, я не бегал за домашними с топором и вообще никогда в жизни не ударил женщину или ребенка. Но я говорил им такие злые и обидные вещи, что, по их словам, это было хуже топора. В сущности, я сломал своего сына, с детства стараясь показать ему его ничтожество. Как я сейчас понимаю, я пытался поступать по системе Милиного отца. Так сказать, закалял своего мальчика, вызывая его на гордость, на желание встать поперек меня. Но… в результате я его сломал. И он не может мне этого простить. Проблема отцов и детей, словом. Возможно, я никого не любил. Сейчас полюбил, но теперь уже поздно.

У Вики расширяются глаза.

– Кого ты полюбил, папик?

– Как кого? – говорю. – Милу, разумеется. Продолжать?

Каштановые глаза сужаются, как две щелочки.

– Продолжай… Только рассказывай о Миле, а не о себе.

– Так я о ней и рассказываю! Только история эта уж слишком запутанная…

Ты не поверишь, но в первый раз я поцеловал Милу после пятнадцатой, кажется, встречи. Поцеловал в губы. Впервые крепко обнял ее за плечи. И губы, и плечи были горячие. Плечи сухие, тонкие в кости, а губы влажные и очень горячие!

– Как она ответила на твой поцелуй?

– Она ответила страстно! Так страстно, что у меня остановилось сердце. Она меня выпила до дна… Весь мой злой рассудок, а заодно – не знаю какое сердце. Ведьма и есть ведьма.

– Да выдумал ты свою Милу! – нервно смеется Вика. – Обычная девушка, без больших успехов на личном фронте. Втюрилась по уши в знаменитого журналиста и решила его охмурить. Не приглашала к себе на квартиру, потому что не хотела стать легкой добычей. С такими мужчины быстро расстаются.

– Только не надо строить из себя опытную гетеру, – говорю. – Неужели ты думаешь, я не наводил справки? У Милы было немало поклонников. На вокзале (я это заметил!) ее провожал стильно одетый парнишка, определенно – не из рабочей семьи. С ее знанием языков у Милы была возможность стажироваться в Америке, в Европе… Может быть, ты и права и она решила охмурить известного журналиста. Может быть, ради коллекции… Нет, дорогая моя, ничего ты в этом не понимаешь. Ты никогда не любила по-настоящему.

– А это была любовь? – тихо спрашивает Вика.

– Да, это была любовь, – серьезно подтверждаю я, закрывая глаза. – Выскочила перед нами, как из-под земли, как выскакивает убийца в переулке, и убила нас сразу обоих. Так убивает молния, швейцарский нож…

– Ты цитируешь «Мастера и Маргариту».

– Да, но это была чистая правда.

– Ты ушел от жены?

– В это время как раз посыпалась моя семейная жизнь. Это не было связано с Милой, о которой моя жена, скорее всего, ничего не знала. Это было связано с моим пьянством, уходом с работы, попыткой писать книги, отказами в издательствах их печатать, моей невыносимой грубостью даже в трезвом виде… Невыносимым уже для меня хамством сына, ведь теперь он имел право называть меня ничтожеством. Ну и другими прелестями семейного быта, который на моих глазах разваливался на куски.

– Что же дальше?

– Дальше жена со всего маху разбила о кухонный пол супницу, которая досталась ей от пра-пра-пра и так далее бабушки. Жест был такой нелепый, комический, потому что супницей мы никогда не пользовались. Она стояла, как дорогая ваза, в серванте. Жена специально достала ее, принесла на кухню и разбила вдребезги. Потом села и залилась слезами. Мне было ее очень жалко, но именно в этот момент я понял, что самое лучшее сейчас – уйти. Бывают семейные ситуации, которые нельзя разрулить правильными словами, даже поступками. Я быстренько собрал какие-то вещи и позвонил Миле.

– При жене! – ахает Вика.

– Ну не делай из меня такое уж чудовище, – почти возмущаюсь я. – Позвонил, конечно, с улицы.

– И Мила тебя приняла. Ясненько.

– Ничего тебе не ясненько! Она просто не позволила мне жить в гостинице. Она понимала, что там я допьюсь до белой горячки. Она пожалела меня, как подсознательно жалела своего отца. И еще она поняла, что я, не слабый, в общем-то, мужчина, тоже сломался. Наконец, она любила меня, как отца своего любила. Она вообще любила мужчин этого типа. Которые ломаются сразу, мгновенно и непредсказуемо, как ломается однажды стальная надежная трость.

– Мила увидела в тебе своего папика.

– Прощаю тебя за твою молодость и красоту, двух сестер глупости. В тот день я был пьян и не смог найти дом Милы в районе Ботанического сада. Тогда я снова позвонил. Она нашла меня во дворе, молча взяла за руку и отвела к себе в квартиру.

– И в этой квартире был страшный бардак. Ох, знаю я этих интеллектуалок, которые вечно посуду за собой не вымоют…

– Нет, – с удивленным видом возражаю я, – там было чистенько. Не знаю, может, она приготовилась к встрече со мной?

– Не сомневайся.

– Вообще-то Мила была очень стильная девушка. Она как-то странно, но выразительно одевалась. Когда мы с ней встретились в Москве в первый раз, на ней была клетчатая юбка в стиле шестидесятых годов, сиреневые чулки, лаковые башмаки из серии «их так любила моя бабушка!» и полосатый джемпер, больше походивший на тельняшку. Вместо круглых очков она надела очки вызывающе большие, в черной оправе с широкими крыльями. От тяжести очки постоянно сползали с переносицы…

– Какая безвкусица!

– Да, но все мужчины, проходившие мимо нас (мы ужинали с ней на террасе ресторана), замечали Милу и оглядывались. А официантка слишком долго писала заказ, стараясь запомнить детали ее одежды. Мила сказала мне, что подруги подражают ей в стиле, чем доставляют немало хлопот. Мила всегда должна была оставаться штучным экземпляром. Впрочем, она и была такой, даже если бы была одета обычно.

Мила сутулилась и ходила смешно, то выбрасывая ноги вперед, как на параде, то семеня так осторожно, будто шла босая по стеклу. Есть женщины, которые тебе либо сразу нравятся, либо – нет, а Милу нужно было рассматривать. Я с ума сходил от ее ночных рубашек, всегда простых, с бретельками, которые часто сползали с плеча, как очки с носа. Но они были таких расцветок, словно я каждую ночь ложился спать с новым цветком.

– Все понятно, – скучно говорит Вика.

– И опять тебе ничего не понятно, – говорю я. – Ты забыла, Мила была серьезно больна.

– Вот поэтому она и старалась выглядеть как попугай, чтобы ее все замечали. Кстати. Как там попугай?

– Наконец мы и подошли к главному…

Кеша был первым предметом в доме, который я заметил. Я еще не оценил обстановку, не оценил даже поведения Милы, а это так важно, когда женщина впервые ввела тебя в свой дом. Я еще не видел ничего: ни ее кровати, ни ее книг, а их было множество. Но маленького попугайчика заметил сразу. Кеша сидел на краю платяного шкафа и буровил меня желтыми глазками. И это были глаза тигра! При этом он нервно шаркал одной лапкой по краю шкафа, как бык на корриде. От него исходила мощная волна необъяснимой ненависти. Как будто он затаился в квартире и ждал моего прихода, чтобы расправиться со мной.

– Странное впечатление от птички.

– Мы не успели и поговорить с Милой, когда эта тварь слетела со шкафа и уселась мне на плечо…

– Это хороший знак, – возражает Вика. – У меня тоже был попугайчик, и он всегда так ласкался к гостям.

– Да-да, – мрачно соглашаюсь я, – вот и Мила удивилась, улыбнулась и сказала: «Ах, как это странно! Кеша вообще-то у меня злой. Мне его подарили, чтобы он скрашивал мое одиночество по вечерам. Но он не хочет общаться со мной. Он кусается, когда я его кормлю, молча сидит на шкафу целый день или любуется на себя в зеркало на моем ночном столике. Он еще ни разу не сел мне ни на руку, ни на плечо. А вот тебя, видишь, он сразу полюбил! Может, ему не хватало мужского общения? Попробуй погладь его, что будет?»

Я уже понимал, что ничего хорошего не будет, но все-таки осторожно погладил птичку и пощекотал ей под горлышком. Кеша закурлыкал якобы от удовольствия и вдруг перелетел на мои очки. Он расхаживал по ним с важным видом, курлыча и иногда свешивая голову и посматривая мне в глаза с лукавым видом. Довольная Мила пошла на кухню готовить чай, и Кеша тотчас улетел обратно на шкаф, а я долго и с омерзением оттирал носовым платком все, извини, дерьмо, которое он оставил на рубашке и на стеклах моих очков.

«То ли еще будет, приятель, – говорили его злые желтые глазки. – Ты зачем пришел, пьяный ублюдок? Если думаешь, что это дом твоей глупой сучки, ты горько ошибаешься. Это мой дом, уразумел?! И тебя в нем не будет никогда… Никогда!»

Я сразу понял, что с этим куском мяса, костей и перьев надо говорить по-мужски. Подошел к шкафу и, чего он явно не ожидал, схватил его правой рукой. Он стал кусаться, царапаться, разодрал мне кисть до крови, но было поздно.

– Значит, так, – тихо сказал я, чтобы не слышала Мила. – Я вижу тебя насквозь. Тебя в молодости лишили попугаихи, и ты вымещаешь свою обиду на людях. Понять тебя я могу, но простить – нет. Если будешь себя хорошо вести, я подарю тебе женщину. Хотя, боюсь, в тебе накопилось слишком много злобы, чтобы ты кого-то полюбил. Но самец в тебе еще живет. А если ты позволишь себе еще… Скормлю тебя двум кошкам, которых видел во дворе возле помойки, а Миле скажу, что ты вылетел в окошко.

Попугай продолжал царапаться и клеваться и делал это так больно, что несколько раз у меня было желание его отпустить. Но я держал крепко, продолжая наш непростой разговор.

– Я уморю тебя голодом, гаденыш, – говорил я, – если ты еще хоть раз посмеешь на меня нагадить. Я тебя задушу двумя пальцами, а Миле скажу, что ты сдох от болезни щитовидной железы – есть такое слабое место у вашего брата. Я посажу тебя на дверь и прищемлю, как таракана, – вы часто погибаете от того, что гуляете по верху дверей. Я тебя утоплю, как вошь, а Миле скажу, что ты случайно залетел в ванную в мое отсутствие. Но хозяином здесь ты не будешь. Никогда!

– О чем вы разговариваете? – крикнула из кухни Мила. – Вообрази, со мной он никогда не разговаривает. Зато может вцепиться мне клювом между пальцев и так висеть… Ой, это так больно! Я пытаюсь его стряхнуть, а Кеша только машет крыльями и продолжает висеть между моими пальцами.

– Слышишь ты, жалкое порождение тухлого яйца! – шептал я. – Если ты еще раз посмеешь обидеть Милу, я поверну твою башку на триста шестьдесят градусов, чтобы она встала на то же место, но без тебя на этом свете. По ночам ты будешь спать в своей клетке, а утром говорить нам: «Доброе утро! Кеш-ша хорош-ший!» Еще я научу тебя разговаривать по-английски, для прикола, для гостей. И срать ты будешь только в своем домике.

Моя кисть уже заливалась кровью. Вошла Мила, и я за секунду до этого успел выпустить попугая.

– Что случилось?! – с ужасом спросила Мила, глядя на мою руку через круглые очки. – Это тебя… Кеша?

Я не стал ничего объяснять, она и так все поняла.

– Пойдем пить чай, – сказал я. – Птичка погорячилась.

И вдруг Мила зарыдала. Я мог простить этой твари свою изуродованную кисть. Но слез Милы я простить не мог.

«Ты понимаешь, что это война?» – взглядом сказал я ему. Кеша сидел на шкафу повернувшись к нам хвостом.

– И все-таки я не понимаю, – удивленно говорит Вика, присаживаясь рядом со мной на корточки и поглаживая Лизу. – Первая встреча с Кешей, и вдруг такая ненависть.

– Потому что мы были с ним похожи, – задумчиво произношу я. – Мы это поняли с первого взгляда. Если бы этот попугай умел говорить, он замучил бы ее своими словами, как я своих родных. Но у него, кроме говна, ничего в душе не было.

– Вы хотя бы обработали кисть?

– У Милы йода не нашлось, но в холодильнике обнаружилась бутылка водки. Я протер раны водкой, она перебинтовала руку, я хлопнул еще сто грамм… как бы для нервов.

– Знаем мы твои нервы, папик!

– Нет, больше я пить не стал. Видишь ли, Миле был противопоказан алкоголь, даже капля его. Это из- за почек. Иногда, читая книгу, она могла задумчиво закурить сигарету. Но когда в первый раз я это увидел, то осторожно отобрал окурок, протер ей губы чистым носовым платком, поцеловал и сказал, что курить мы не будем, а будем лечиться. Я уже искал ей хорошую платную клинику в Москве. «Ни за что!» – сказала она. «Ты подлечишься в клинике, – сказал я, – потом мы поедем в лучший в мире санаторий. Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день».

– Где вы спали той ночью? – спрашивает Вика.

– А ты проницательная девочка! – поражаюсь я. – Задаешь точные вопросы. Конечно, я спросил, нет ли раскладушки.

– Есть, – сказала Мила и стала стелить на свою кровать свежее белье. – Раздевайся! Или ты хочешь принять душ? Я дам свежее полотенце.

– Может, вместе с тобой? – неловко пошутил я.

– Размечтался. Иди помойся первым. Я потом.

Полчаса я стоял под контрастным душем и полностью протрезвел. Когда из душа пришла Мила в своей ночнушке, я, веришь ли, чуть ли не задохнулся от спазма в горле, отвернулся к стене и заплакал как дитя. Меня разорвало изнутри. В эту ночь у нас случилось все. Но в самый интимный момент я почувствовал что-то неладное. Я оглянулся назад и при свете ночника увидел попугая. Он сидел на грядушке кровати и буравил нас тигриным взглядом. Слава богу, глаза у Милы были закрыты. Я махнул рукой и смел Кешу с грядушки. Он перелетел на одеяло и стал подпрыгивать в такт нашим движениям. Я смахнул его еще раз. Кеша снова уселся на грядушке. Эта подлая циничная гадина изучала каждое наше движение.

– Что случилось? – полуобморочно спросила Мила, открывая глаза. Я ласково прикрыл их ладонью.

– Ничего… ничего…

Утром, когда я умывался и чистил зубы, Кеша изволили завтракать в своей клетке. Мила подсыпала ему проса, положила кусочек яблока и сменила воду.

– Позволь, я буду чистить его клетку, – сказал я. Никакого отчетливого плана еще не было в моей голове.

– Хорошо, – согласилась Мила. – Честно говоря, это самое неприятное занятие в этом доме… Буду тебе очень благодарна.

– А уж как Кеша будет мне благодарен, – подхватил я. – Клетка, вычищенная заботливой мужской рукой. – Я потряс в воздухе забинтованной кистью. – Это счастье для волнистых попугайчиков!

– Но-но! – Мила погрозила мне пальчиком. – Только не вздумай ему мстить за руку. Просто у Кеши сложный характер.

– Кто тебе его подарил?

– Моя лучшая подруга.

– Она тебя очень любит.

Разными хитростями и приманками мне удавалось заманивать Кешу на ночь в клетку и запирать ее на замочек, потому что в надежность крючков я не верил. Я убедил Милу, что спать птичка должна в своем домике, а летать ночью по квартире просто небезопасно, Кеша же не видит в темноте (я был уверен, что этот терминатор все видит и в потемках, как кошка).

Первые несколько ночей Кеша неистово бился в клетке, требуя «свободу попугаям», но потом смирился. Наша жизнь вошла в нормальное русло. Единственное, что меня удручало, это категорический отказ Милы ложиться в клинику. Но потом я понял, что ее отец был прав: душевных ресурсов в Миле было гораздо больше физических. К тому же (тут я горжусь!) ее жизнь со мной, кажется, добавляла ей этих ресурсов. Мы стали как бы одно тело и одна душа. Это бывает редко, но когда случается, ты чувствуешь невероятный прилив сил. Из одного ты становишься двумя. У меня вдруг все стало получаться! В издательствах взяли все мои книги, и они имели невероятный успех. Я вошел в десятку самых популярных писателей, появились деньги. Мы с Милой побывали на Соловках, на Бали, на Цейлоне, потом отправились в трехмесячный тур по Европе. Кеша жил в это время у лучшей Милиной подружки. Возвращая его нам, она удивленно говорила: «Как он у вас изменился! Общительным не стал, но такой тихий…» И я гордился своими педагогическими достижениями, забыв главную поговорку наркоманов: «Героин умеет ждать!»

Все эти дни Кеша подбирал свой кривой клюв ключиком к замочку. И – подобрал-таки, гад! Как-то часа в два ночи я вышел на кухню покурить (при Миле я себе этого не позволял) и вдруг увидел, что клетка открыта и пуста. «Вылетел, сволочь! – подумал я. – Тогда хрен тебе, а не красивая попугаиха!» Но пока я дымил, меня привлек странный звук холодильника. Он был советского производства и всегда дребезжал громко, но в этот раз даже не дребезжал, а колотился, как припадочный, задней решеткой о стенку.

В кухню вбежала Мила. Она что-то почувствовала и проснулась.

– Где Кеша? – тревожно спросила она. – В комнате его нет.

Страшная догадка пронзила меня. Рывком я чуть не опрокинул холодильник. Из-за решетки на пол выпало тельце Кеши. Не знаю, сколько времени его колошматило о стену решеткой и всей массой холодильника. Я поднял Кешу с пола и бережно положил на стол. Мила тихо заплакала и помчалась в прихожую звонить в ночную ветеринарку. «Какой странный суицид, – подумал я, глядя на бездыханное тельце. – Зачем было залетать за холодильник? Неужели Кеша всерьез решил своей смертью отомстить мне? Я показал ему, кто в доме хозяин, а он совершил свое птичье харакири. И теперь между мной и Милой всегда будет лежать призрак мертвого попугая. Ведь это я лишил его свободы, а Мила – фанатичная ее поклонница. Вряд ли мы вообще когда- нибудь ляжем вместе».

Ветеринар приехал неожиданно быстро, быстрее, чем приезжают к инфарктникам и аппендицитникам. Я вышел его встречать. Но когда мы пришли на кухню, Кеши на столе не было. Он сидел на дребезжащем холодильнике, важно посматривая на нас.

– Это ваш больной? – мрачно спросил ветеринар. – А по виду совершенно здоровый.

Мы объяснили ему, как было дело. Странно, но Кеша легко дал ветеринару себя осмотреть, ни разу не шелохнувшись и не попытавшись клюнуть в руку.

– Это невероятно, – пробормотал ветеринар, – попугайчик абсолютно цел. Не сломано ни одной косточки.

Я щедро расплатился с костоправом, и он уехал. Но Мила продолжала плакать.

– Ты во всем виноват, – сказала она, как я и предполагал. – Зачем ты запирал его на ночь? Чтобы удобнее было трахаться со мной? Ты боишься не только женщин, но даже птичек.

И тут меня взорвало! Злобный дух попугая вдруг переселился в меня. Я наговорил Миле кучу гадостей. Я сказал ей, что это сексопатология – спокойно принимать то, как попугай наблюдает секс своих хозяев. Я сказал, что ушел от здоровой жены к больной женщине, потому что безумно ее люблю, но всякому безумию есть предел. Я сказал, что она одевается не стильно, а по́шло и вызывающе, чтобы компенсировать свою невзрачность. Наконец, что ее любовь к бешеному попугаю – это ненормально и попахивает зоофилией.

– Я видел, – кричал я, – как ты целуешь Кешу в крылышко, когда он спит. Может, тебе доставляет удовольствие, когда тебя кусают? Я тебя не кусаю. Может быть, надо тебя кусать?

Мила вытерла насухо глаза, вздохнула и пошла собирать мои вещи. Я ринулся за ней в комнату.

– Прости, родная, – шептал я, обнимая ее ноги, – прости, я просто идиот! Ну можешь ты мне поверить, что я люблю тебя так, что готов ревновать к табуретке, на которой ты сидишь? Я не могу без тебя жить. А с Кешей… Вот что я вспомнил. Когда-то на Птичьем рынке я купил для своего сына, который был еще совсем ребенком, попугайчика. Это был зеленый красавец с таким же гордым видом, как у Кеши. Продавец убеждал меня купить птичку помоложе, к тому же они и дешевле стоили. «Это производитель, понимаете», – намекнул он мне. Но те, молоденькие, были какие-то серенькие, а этот – орел, а не попугай! Ну и купил на свою голову. Его тоже звали Кеша. И он тоже был злой и ни с кем не желал общаться. Но однажды мы уезжали в отпуск и отдали Кешу на время подруге, у которой была попугаиха. Когда вернулись, птички успели создать семью и были абсолютно счастливы!

– Что ты хочешь этим сказать? – спросила Мила, перестав наконец запихивать мои трусы и носки в спортивную сумку. – Кеше что, нужна своя женщина? Ты говоришь мне это серьезно?

– Господи, ну конечно, я говорю это только для того, чтобы остаться с тобой, – честно признался я. – Но эта история – правда! Кеше нужна женщина, сто пудов! Он сразу же изменится!

– Так покупай! – капризно воскликнула Мила.

Уже утром я бродил по Птичке, которую перенесли на МКАД. Кешина женщина бросилась мне в глаза сразу. Она была странным образом похожа на Милу. Тот же рассеянный взгляд, та же стильность в оперении и полное впечатление нездешности.

– Как зовут красавицу? – спросил я продавщицу.

– Вы сами должны дать ей имя, – сказала она. – Назовите Милой.

Торг был неуместен. Через десять минут я мчался в такси с огромной клеткой и заключенной в ней женщиной для Кеши.

Нужно ли говорить, что Миле попугаиха понравилась сразу?

– Как мы ее назовем?

– А у нее уже есть имя. Ее зовут… просто Мила.

Мила засмеялась, но предложение мое приняла.

Кеша отнесся сперва к новой Миле с интересом. Он залетел к ней в клетку, попробовал ее корм, показал ей, как лихо расправляется с ее яблоком, и, сев к ней на жердочку, закурлыкал. Смешно, но перед тем, как нанести визит даме, он встопорщил перья на голове и посмотрелся в зеркальце. Он вел себя как пошлый ловелас, этот Кеша.

– Слава богу, – умилилась Мила, – надеюсь, все будет хорошо. Они создадут семью, и Кеша больше не будет злым.

Но меня с самого начала стало что-то смущать в поведении Кеши. Я знал его как самого себя. Такие, как мы, не проявляем сентиментальности с первого шага. С другой стороны, подумал я, ведь и я влюбился в Милу в поезде с первого взгляда. Чем черт не шутит…

– …пока Бог спит, – добавляет Вика.

– Вот именно, – говорю я. – Кеша сбивал нас с толку. Он сразу понял смысл подарка. Он понял, что я дал слабину, не выдержал обещания не покупать ему подругу в случае его плохого поведения. И он решил действовать дальше.

– Кеша стал преследовать Милу? – спрашивает Вика.

– Нет… Он просто ее убил. Первой же ночью. Наверное, он предложил подруге совершить ночной моцион, открыл клювом-отмычкой дверцу клетки и заклевал свою возлюбленную до смерти. Когда я вышел курить, Мила уже лежала под столом в лужице крови.

Вика прыгает на диван и плачет.

– Ах, как это все ужасно! Зачем ты мне это рассказал? Я всю ночь заснуть не смогу…

– Но ты же хотела страшную историю о любви? Нет уж, слушай!

…Я рассмотрел трупик птички и понял, что Кеша пробил ей горловую аорту точным и рассчитанным ударом, словно был профессиональным убийцей. Он сидел в своей клетке и слегка дрожал то ли от трусости, то ли от удовольствия. Я подошел и, обхватив клетку обеими руками, приблизил к нему свое лицо. Я был без очков, но уверен, что клюнуть меня в глаз он не решится. На сегодня он исчерпал заряд своей ненависти.

– Что ты наделал, лишенец? – спросил я. – Ты подписал себе смертный приговор. Ты думаешь, я оставлю тебя в живых? Нет, лучше я потеряю Милу, но и ты сдохнешь!

За окном шел снег и было морозно. Первым делом я выбросил в форточку мертвую Милу. Следом за ней вышвырнул попугая и закрыл форточку. Некоторое время он бился о стекло, пытаясь залететь обратно, но вскоре его унесло снежным вихрем. Я видел, как крутило его в воздухе, пока он не пропал в темноте… Тогда я снова открыл форточку и закурил. Я рассчитывал, что до того, как Мила проснется, попугаиху съедят кошки, а Кеша сдохнет от холода и, скорее всего, его тоже съедят. После этого я тщательно вытер лужицу крови под столом и засунул тряпку под холодильник. У меня было странное чувство, будто это я убийца, заметающий за собой следы.

– Не рассказывай больше ничего! – кричит Вика.

– А вся история, собственно, и закончилась, – равнодушно говорю я. – Утром Мила не нашла ни Милы, ни Кеши. Зато увидела открытую форточку и все поняла по-своему.

– Это из-за твоего курения, – сказала она и заплакала. – Почему ты не закрыл форточку? Ты знал, что Кеша научился открывать дверцу клетки. Ты сделал это специально?

– Конечно, – ответил я с ледяным спокойствием. – Ведь ты у нас ярая поборница свободы? Вот и молодые сделали свой выбор.

– Это не выбор! – закричала она. – Это убийство двух беззащитных существ! Я давно заметила, что ты хочешь отомстить Кеше, но не думала, что ты сделаешь это так омерзительно.

– Таков мой организм, – сказал я и пошел собирать вещи, на этот раз уже сам. – Если ты думала, что я буду терпеть постоянный выбор между попугаем и мной, ты ошибалась. И перестань, мой совет, менять каждую ночь свои ночнушки. Хотя я понимаю, тебе уже под тридцать. Пора подчеркивать свою сексуальность, чтобы привлекать мужчин. Но не меня. Я не люблю тебя.

– Молчи! – крикнула она. – Лучше скажи, это ты засунул Кешу между стеной и холодильником? Чтобы выглядело как несчастный случай?

– Конечно, – повторил я все с тем же ледяным спокойствием. – Я засунул его между стеной и холодильником. И еще я сыпал перец в клетку, когда ее чистил. Я хотел, чтобы эта тварь однажды задохнулась. И это я выбросил Милу и Кешу в окно.

– Тогда зачем ты вообще купил Милу? – удивилась она. – Это как-то нелогично.

– Почему же нелогично? Я хотел, чтобы твой домашний любимец сдох на вершине своего счастья. Вот радость мелькнула в его жизни. И бац! За окно!

– Какая же ты сволочь! – прошептала Мила. – Пошел вон!

Я уже собрал сумку, когда мы услышали тихий, но настойчивый стук по стеклу. За окном на водосливном отсеке сидел Кеша. Он был не белый, а седой от снега, покрывшего его перышки, и жалко просил впустить его обратно.

– Кеша! – завопила Мила, открывая окно.

Попугай влетел в комнату, описал круг возле меня, долбанул в темя и уселся на шкаф почиститься.

– Может быть, и Мила вернется? – затрепетала Мила.

– Она не вернется. Я случайно повредил ей крылышко.

Мила оделась и бросилась во двор.

– Если ты что-то сделаешь с Кешей, я подам на тебя в суд! – крикнула она.

Закинув сумку на плечо, я подошел к Кеше. Убийца смотрел на меня равнодушно…

– Ты победил, – признал я.

«А ты думал, будет иначе? – спросили его желтые глаза. – Я тебя предупреждал: пошел вон, пьяное чудовище! Ты не рассчитал свои силы, приятель! Ты решил: вот маленькая птичка, ну что она может? Но я сильнее тебя. И я – это ты».

– Прощай же, любимец богов, – сказал я, – в другой жизни я буду лично жарить тебя на вертеле.

Вернулась Мила с трупиком Милы. Значит, кошки проспали свой ранний завтрак. Жалко!

– Замерзла, – прошептала Мила, глядя мимо меня и брезгуя прикоснуться ко мне даже взглядом.

На улице я все-таки не выдержал и набрал номер Милы. Она не ответила. Я зашвырнул телефон за забор ближайшей стройки и пошел куда глаза глядят, а глядели они на горящие цифры «24». Я взял дешевый коньяк…

Когда я купил новый телефон с симкой, то понял, что не помню номера телефона Милы. Не помню, как найти ее дом. Вообще ничего не помню…

– Скажи, – задумчиво спрашивает Вика, – то, что ты тогда наговорил Миле про себя и попугаев, это правда?

– Страшная история? – интересуюсь я.

– Это зависит от ответа на мой вопрос.

– Не знаю. Все могло быть. Ночью на кухне никого, кроме меня и попугаев, не было. Я оставил режиссеру самому выбрать финал для сценария.

– А режиссеру сценарий понравился?

– Да! Он сказал, что я Хичкок! Что я выше Хичкока!

– И он снял этот фильм?

– Нет, конечно… Он сказал: гениальный сценарий, старик! Но где я найду тебе попугая, который это сыграет?

– Иди спать!

Осторожно опускаю собачку на пол, встаю и отправляюсь в свою спальную комнату. Спиной я чувствую на себе взгляд Вики. И он мне не нравится.

– Папик, – спрашивает Вика, – а как звали твоего героя?

– Иннокентий, конечно, – отвечаю я. – Спокойной ночи!