Палимпсест

Не знаю, как изменения во сне были связаны с моим утренним решением забрать из редакции рукопись последнего романа, но, видимо, как-то связаны. Просто я не хотел об этом думать.

По дороге к редактору заворачиваю в кабинет Игумнова. Смешно наблюдать, как Верочка, увидев меня и перепугавшись, вскакивает с места и встает между мной и дверью начальника.

– Вячеслав Олегович не принимают!

– Вера Павловна, – говорю, – поверьте, сегодня я безоружен и пришел принести свои глубокие извинения.

Она мне верит. Влюбленные женщины – очень чуткие существа. В отличие от нас, толстокожих мужчин.

Игумнов радуется моему появлению как ребенок.

– Ты гений! – шепчет он. – Вчера у нас с Верой был потрясающий секс! Я даже ночевать домой не поехал. Соврал жене, что был срочно вызван на совет акционеров.

– Ночью? – удивляюсь я. – Не знал, что совет акционеров проводят по ночам.

– В бане, ха-ха! И жена поверила, ты представляешь!

Поверила, как же!

Инга позвонила мне вчера, когда я возвращался на такси из ресторана.

– Малыш, – не сказала, а как-то выдохнула она, – мой дуралей завис на всю ночь с какой-то бабой. Думаю, с секретаршей. Вера так здорово изображает из себя влюбленную школьницу, а у Славочки же вечный пубертатный период…

– Зачем ты звонишь?

– Ты помнишь наш секс в машине?

– Нет, я помню наш секс на Кипре.

– Нет, на Кипре мы с тобой элементарно перепихнулись. Настоящий секс был в машине.

Инга предложила мне встретиться и хотела, чтобы я заехал за ней на своей тачке.

– Малыш, выедем на загородное шоссе, ты разгонишься километров под сто восемьдесят, а я сделаю…

– Не продолжай… Зачем это тебе?

– Хочу еще раз проверить твою выдержку. Тогда, в машине, у подъезда, когда ты кончал, глядя Славе в глаза, у тебя на лице не дрогнул ни один мускул. Это было потрясающе, малыш! Не представляю, что ты при этом испытывал!

– А ты?

– Я кончила три раза!

Да, Слава долго выбирал себе подходящую жену. Самое ужасное, что он действительно любит ее. А Вера? Это не пубертатный период. Это другое. «Понимаешь, – признался мне Слава, – ничего не могу с собой поделать. Люблю Ингу так, что крышу сносит! Особенно когда просыпаюсь и вижу ее рядом в постели, без этой ее косметики, без всей этой бабской херни». – «Зачем же ты ей изменяешь?» – «Бес во мне сидит какой-то! Я однолюб, но не одноёб. Инга это понимает. А прежние жены – нет».

Предложение Инги было таким неожиданным и экзотичным, что я чуть было не согласился. «Хорошая будет писательская смерть, – подумал я. – Альбер Камю, погибший в катастрофе между Провансом и Парижем, в сравнении со мной будет выглядеть просто школьником в коротких штанишках. Нас с Ингой найдут в кювете, вдвоем, в кабине, забрызганной кровью и спермой. А не слабо!»

Хотите верьте, хотите нет, но остановил меня не страх смерти, а мысль о дочке Инги и Славы.

И еще я вдруг представил себе, как Слава Игумнов и Тамара посмотрят друг другу в глаза.

Портрета Че Гевары действительно нет на стене, а вот старина Хэм продолжает смотреть своим обаятельнейшим взглядом. На нем точно такой же грубый свитер, какой был на мне в том походе. Впрочем, что я себе вообразил! Это на мне был точно такой же свитер. Я подражал ему, всегда подражал.

– Ты уже заказал нового Че? – спрашиваю я.

– Да ну его! – говорит Слава. – Надоел! Закажу себе портрет Пингвиныча. Вот кто действительно крутой мужик!

– А мы с тобой правда вчера разыгрывали комедию перед Верой?

– Да, – удивляется Слава. – Это же твоя была идея. Я бы до такого ни за что не додумался.

– Я этого не помню…

Он смотрит на меня вытаращив глаза. Потом садится за стол и начинает рыться в одном из ящиков. Достает и протягивает мне швейцарский нож со светлой рукояткой. Но я точно помню, что в моем рассказе рукоятка была красной и перламутровой.

– Держи на память! Может, напишешь продолжение истории. Кстати, договор на твой следующий роман уже готов. Но учти, это в последний раз. Не оправдаешь моего высокого издательского доверия, выгоню из литературы на хер!

Рассматриваю нож. Я по-другому его представлял. Настоящий армейский ножик старого образца с алюминиевой рукоятью и минимумом причиндалов. Не боевой, конечно. Но и не игрушка.

– Откуда это у тебя?

– Я уже рассказывал.

Уверен, что он врет. Но зачем? Несколько секунд думаю, открываю основное лезвие и направляюсь к нему. Игумнов смотрит на меня с улыбкой.

– Да брось ты, Кеша! Никого ты не убьешь. Ты даже курицы зарезать не сможешь. Ты давно живешь в своем вымышленном мире, и тебе в нем офигенно комфортно. Твоя совесть чиста. Двадцать лет назад ты родился заново, как Адам. Благодари подонков, которые дали тебе по башке…

– Я переспал с твоей женой на Кипре.

– Знаю, – ленивым голосом отвечает Слава. – Инга мне все рассказала. И я заметил, что у вас было в машине.

– Как же ты после этого с ней живешь?

– Легко! Инга – отличная жена и мать. Немного больная на голову по части секса. С возрастом это проходит.

– У тебя же не прошло.

– Что ты сравниваешь!

Говорить ему или нет о вчерашнем разговоре с Ингой? Нет, не нужно. Да и был ли этот разговор? Нужно срочно встретиться с Мефистофелем. Сегодня же…

– Скажи, – спрашивает Слава, – а ведь Инга тогда тебя сильно завела? Вот же стопудовая женщина! Какой мужик не мечтает о том, чтобы красивая баба сама залезла к нему рукой в штаны. Вот так, без лишних слов, без предупреждения! Не обижайся, Кеша, но тогда, в машине, у тебя было такое идиотское лицо… Мы с Ингой потом до слез хохотали. Да убери ты этот нож!

Моего редактора не удивляет мое решение забрать рукопись. На всякий случай уточняю: «Я забираю не на доработку, а навсегда». Редактор кивает, и я вижу на ее лице плохо скрываемую радость. Я знаю, она не любит мою прозу, но ко мне неравнодушна. Нет, это не влюбленность, она замужем и вроде бы вполне счастлива. Если только бывают счастливые семьи. Я ей приятен чисто по-человечески.

Она возвращает рукопись, уже пестро исчерканную ее замечаниями. Я никогда не оставляю в редакции электронные версии и тем более не посылаю их по электронной почте, как писатели нового времени. Нет, я не боюсь воровства или частичного плагиата. Просто терпеть не могу раньше времени множить сущности.

– А я даже рада вашему решению, – искренне говорит редактор и протягивает мне яблоко. – Угощайтесь!

Мы грызем с ней яблоки. Это вкусно.

– Скажите честно, чего в моей прозе не хватает? – спрашиваю я. – Она бездарна?

Редактор возмущенно машет рукой.

– Нет! Вы талантливый писатель, Иннокентий Платонович! Вы лучший из всех, с кем мне приходилось работать!

– Но вы не любите мою прозу, признайтесь.

– Да, не люблю. Вас люблю, а прозу вашу – нет. Но это ничего не значит. У вас так много поклонников… поклонниц… А я простая рабочая лошадь, которая доставляет ваш ценный груз в приличной упаковке. И это для меня, поверьте, огромная честь.

– Все-таки чего в моей прозе не хватает? Любви? «Вы любили кого-нибудь, поручик?» Не помню, кто это сказал.

Женщина улыбается. Она понимает меня с полуслова.

– Поручик непременно кого-нибудь любил, – говорит она. – Просто он забыл об этом.

Я вздрагиваю. Она не может знать о моей амнезии. О ней знают только три человека – Тамара, Игумнов и Мефистофель. Ах да, еще врачи в больнице, куда я попал после травмы. Но вряд ли они помнят неизвестного пациента, которого привезли на «скорой» с проломленной башкой и который никого не узнавал, даже собственной матери… Об этом не знают ни Вика, ни Максим.

– В вашей прозе мне не хватает вас, – говорит редактор. – Зачем вы себя так старательно скрываете? Вы хороший человек!

– Вы любите любовные романы? – спрашиваю я.

– Нет, конечно.

– Все женщины любят любовные романы, но не все…

– …в этом признаются? Кто сказал вам эту глупость?

– Есть тут одна.

Редактор поджимает губы.

– Я даже догадываюсь, кто она. Будьте осторожней с ней, Иннокентий Платонович! Говорю это вам как женщина, которая кое-что понимает. Вика не та, за кого себя выдает. И Вика очень опасный и коварный человек.

Знаю это и без нее. Знать бы только, кто эта Вика на самом деле.

Мефистофель в своем репертуаре. Дистанционно выписывает мне пропуск, дистанционно заказывает лифт на свой этаж (здесь лифты без внутренних кнопок), дистанционно открывает дверь в квартиру и встречает меня дистанционно, стоя на голове и локтях на специальном коврике.

– Я не вовремя?

– Что вы, Иннокентий Платонович! Как вы можете быть не вовремя? Но уж простите, десять минут придется подождать. Режим есть режим. И вам того же советую. Садитесь, располагайтесь, сделайте себе кофе в кофе-машине и все такое. Коньяка, извините, не предлагаю. Довольно с вас коньячка…

Откуда он знает?

В этот раз Мефистофель со мной бесцеремонен. Просит показать язык. Хмыкает и морщит лоб.

– Вы знаете, что такое палимпсест, Иннокентий Платонович?

– Это когда произведение пишется как бы поверх другого, уже написанного. «Дубровский» – это палимпсест «Ромео и Джульетты».

– Меня не интересуют ваши филологические штудии, – грубо обрывает Мефистофель. – Вы знаете, что такое алкогольный палимпсест?

– Нет.

– Это когда человек после пьянки не помнит, что с ним происходило вчера. Начальная стадия неизлечимого алкоголизма. Еще это состояние называют лоскутной или перфорационной амнезией. Как в одном фильме: «Тут помню, а тут не помню». То, о чем вы мне с такой тревогой рассказали по телефону, называется алкогольным палимпсестом. И это меня сейчас волнует гораздо больше вашей настоящей амнезии. Я вас предупреждал! Я вас…

– Ну, хватит! – говорю я. – Это происходит со мной не только в пьяном состоянии. Этот ваш так называемый палимпсест бывал со мной и раньше, как и у многих выпивающих людей. Но тогда я именно ничего не помнил. А сейчас помню, но не то, что происходило на самом деле. И вообще… Раньше, после травмы, я не помнил того, что было, а сейчас помню то, чего не было.

Мефистофель надолго задумывается.

– Да, вы правы. У вас куда более сложный случай. И все-таки предупреждаю: если вы не откажетесь от спиртного совсем, я передам вас своему знакомому наркологу. Между прочим, отличный врач.

– Практиковался в Париже и Вене? – с улыбкой интересуюсь я.

– Нет, в советских вытрезвителях и ЛТП, если слышали о таких. Но доктор от бога!

Мефистофель считает, что происходящее со мной – это, возможно, процесс выздоровления от амнезии, но суть процесса он не может понять. То, что человек, страдающий амнезией, начинает вспоминать давние события и при этом забывает, что было вчера, – не новость. Это-то как раз самый распространенный случай. Новость – что я не просто забываю вчерашнюю реальность, а придумываю новую, как бы параллельную.

– Может быть, ваш мозг, блуждая впотьмах и ища выхода для вашей памяти, делает неправильные телодвижения. Мозг словно мечется в панике. Он напрягается, вспоминая, что было с вами двадцать, тридцать, сорок лет назад, а вы, хулиган эдакий, уже забыли, что было с вами вчера. И что ему, бедному, делать?! Тогда он наспех латает эти, не главные, дыры в потерпевшем катастрофу судне, заполняя их чем попало. Мешками с мукой, чтобы потом откачать воду, найти главную пробоину и спасти судно. Как-то так.

– Как-то так меня не устраивает, – сердито говорю я. – Что для меня важнее: вспомнить события молодости или не выглядеть круглым идиотом в глазах людей сегодня? Наконец, это просто опасно! Завтра я кого-нибудь зарежу, а мой мозг, как вы выразились, наспех придумает, что я подарил трупу букетик цветов.

– Почему именно цветов? – спрашивает Мефистофель. – Цветы обычно дарят женщинам. Девушкам.

– К слову пришлось.

– Да нет, Иннокентий Платонович, не к слову! Вы постоянно что-то от меня скрываете. Да?

Профессионал, что тут скажешь! Но я задумываюсь… А с чего это Игумнов именно сегодня расщедрился и подарил мне нож, который не показывал больше двадцати лет? Ведь не лежал же он у него все время в рабочем столе? И зачем он меня провоцировал, когда сказал, что я и курицу зарезать не смогу? И почему именно курицу? Черт, я сам превращаюсь в психоаналитика.

– У нас с вами похожее ремесло, – словно угадывает мои мысли Мефистофель. – Мы оба занимаемся поиском мотиваций человеческого поведения – всеми этими страхами, фобиями, комплексами… Но знаете, почему даже о-очень талантливый писатель никогда не станет просто хорошим психотерапевтом?

– Почему?

– По той простой причине, что мы по-разному относимся к этим мотивациям. Вы их видите в романтическом свете, а мы – в медицинском. В этом отличие писателя от врача. Вы пишете, допустим, «чахоточная дева» и видите в этом прекрасный по-своему образ. А мы видим, что жить ей осталось не больше месяца.

Мефистофель продолжает рассеянно улыбаться, потом выражение его лица делается серьезным, даже каким-то грозным, что ему, кстати, очень идет.

– Шутки в сторону! Я не смогу продолжать наши сеансы, пока вы не расскажете мне о самом главном.

– Вы правы, – говорю я. – Дело в том, что мой сон радикально изменился. Впервые за двадцать лет…

– При чем тут ваш сон? – кричит Мефистофель. – Вы не рассказываете о девушке, с которой живете!

– Откуда вы о ней знаете, доктор?

– Об этом знает вся светская Москва! Ваша пассия тиснула интервью в одной желтой газетке! Я понимаю, что вы их не читаете. Но советую полюбопытствовать. Расскажите-ка мне о ней подробно.

– Что-то не нравитесь вы мне, Мефистофель, – говорю. – Какой-то вы стали нервный. Кричите… Вам самому лечиться не пора?

Кажется, я потерял хорошего врача… Но мне наплевать!