Че Гевара

Но работа не ждет, а Вика неумолима. Раз я поклялся, то должен ей помогать. Впрочем, не скрою, мне и самому интересно. Наверное, глупею с возрастом.

Сегодня у нас романы о женской мести. Я не оговорился: не роман, а именно романы. В издательстве задумали издавать серию женских романов под названием «Сладкая месть». Идея, разумеется, принадлежит Пингвинычу, но мозговой штурм он устроил среди своих сотрудниц. Он запер их в своем кабинете, и они под стенограмму Вики вслух сочиняли сюжеты о женской мести. Сам редактор при этом не присутствовал, и я его понимаю. Думаю, после такого заседания он полдня проветривал помещение от миазмов лютой бабской ненависти ко всем особям мужского пола.

Теперь задача Вики – отобрать из этой груды виселиц, гильотин и «испанских сапог» что-то более или менее человеческое и написать на эти сюжеты синопсисы для литературных негров.

– Негритянок, – уточняю я. – Ни один нормальный мужчина не станет этого писать.

– Да, ты прав, папик, – не спорит Вика, – потому ты и должен мне помочь.

Подозреваю, на это она и натаскивала меня, как волкодава, весь сегодняшний день.

Сюжеты романов о мести оказались не так замысловаты, как я предполагал. Вика записывала их коротко, обозначая самую суть, но и так все было понятно до тошноты.

Героиня мстит герою, вызвав в нем неразделенную страсть к себе, за то, что он обидел ее в школьные годы. Она технично влюбляет его в себя, разбивает его пару с другой женщиной, затем начинает мучить, терзать и дразнить.

– Здесь интересно только одно, – замечаю я. – Сколько времени она вынашивала эту месть? Сколько лет этой редакционной даме?

– За сорок, – говорит Вика. – Она замужем, и у нее трое детей.

– Как мило! – восхищаюсь я. – И эта матрона все еще прокручивает в своей бедной голове месть своему однокласснику.

– В корзину? – спрашивает Вика.

– Конечно, – решительно говорю я. – Хрен ей, а не премия в квартал! Надо быть милосерднее к людям.

Вика что-то пишет в свой блокнот.

Героиня встречается с героем через десять лет, преобразившаяся и богатая, и мстит ему за то, что в прошлом он когда-то бросил ее с ребенком, женившись на другой, и не помог, когда она нуждалась в его поддержке и помощи.

– Ну, это совсем банально! – морщусь я. – Она бы еще алименты с него за эти годы потребовала.

Героиня мстит герою за то, что переспал с ее матерью.

– Годится, – заявляю я. – На этот сюжет можно написать чушь, а можно – шедевр, как Джулиан Барнс в «Предчувствии конца».

Героиня из мести герою за его хамское обращение с ней подкинула ему наркотики и чуть не упекла в тюрьму. Потом уже герой мстил героине, шантажируя ее. Но в конце концов он влюбляется в нее. Ее задетая гордость удовлетворена.

– Нет, Вика, это ужасно! Это банально и пошло. К тому же провоцирует читательниц на преступление.

Героиня не сообщает герою о рождении их сына. Это месть за то, что он бросил ее и не защитил от злословия.

– Это придумала мать-одиночка?

– Ты угадал.

– Поставь два жирных плюса. Пусть ей выпишут двойную премию.

– Какой ты добрый, папик!

Мать героини продолжает любить мужчину, который когда-то ее оставил. Дочь, выдавая себя за другую, хочет влюбить в себя отца, чтобы отомстить ему за мать. И это ей почти удается…

– В корзину! – командным тоном говорю я. – У дамы инцестуальные наклонности. Не будем их поощрять!

– А мне нравится, – возражает Вика.

Героиня ради мести женила на себе героя…

– Как это скучно, – зевая, говорю я. – Ни фига вы не понимаете в настоящей мести!

– Почему это?!

– Потому что судите о ней с женской точки зрения. Вас интересует не объект мести, которому вы могли бы сделать больно, а сам мстящий субъект, то есть вы сами.

– Но эти романы и пишутся для женщин.

– Вот именно! Любой мужчина просто посмеется над ними. Все эти сюжеты, как правило, заканчиваются тем, что герой по уши втрескивается в героиню, которую раньше не замечал или презирал. Это не месть, а достижение своей цели – непременно влюбить, а в идеале еще и женить. При чем тут месть? Нам от этого не больно. Нам смешно. Вы тратите столько сил, прибегаете к таким хитростям – и все для того, чтобы просто добиться нашего внимания. Отлично!

– И как же, по-твоему, женщина может сделать мужчине больно?

– Тебе это правда интересно?

– Ты даже не представляешь себе, насколько интересно!

– Хочешь, расскажу тебе одну историю?

– Расскажи-и, папик! Расскажи-и!

– Ну, слушай. Сама напросилась.

– …Февраль. Остров свободы. Он и она – журналисты московских газет, прилетевшие на культурное мероприятие. Ему под пятьдесят, ей за двадцать. Он мнит себя писателем. За спиной шесть книг и какие- то литературные премии. Она себя… просто мнит. Но сама это понимает и чуточку стесняется. Просто по жизни стесняется. И это в ней самое притягательное. Но при этом у нее характер! Танцует фламенко в студии у немолодой женщины испанского происхождения. Он выслушивает историю этой испанки, судьбой занесенной в Россию и ее ненавидящей, с показным сочувствием. На самом деле он не слушает девушку, а рассматривает ее лицо. Ее фигуру. Ему ужасно нравится, что она танцует фламенко. Он легко представляет себе, как она танцует фламенко. Как она нервно движется и топает ножкой. И как ей это все идет. Ему нравится ее лицо. Больше, чем ее фигура. Хотя фигура тоже хороша. Мальчишеская, но женственная. Ему нравится, что ее лицо нравится ему больше, чем фигура. Когда духовное нравится больше телесного, это всегда вызывает уважение…

– А что тебе больше всего нравится во мне? – перебивает меня Вика.

– Ты отлично готовишь кофе, – говорю я.

Вика сощуривает каштановые глаза.

– Я припомню тебе эти слова! Завтра сварю тебе на завтрак такую бурду!

– Мне продолжать или будем говорить о тебе?

– Продолжай!

– Как описать ее лицо? Приятное? Пожалуй. И даже красивое. Полные губы. Темные глаза. Нос с заметной горбинкой, как бы надломленный. Волосы темные, прямые, чуть волнистые, с завитушками на концах. Самое приятное в ее лице то, что все в нем, кроме губ и глаз, только намечено, но не развито. Не кричит. И когда она смотрит тебе прямо в глаза, взгляд ее тоже не завершен. В этом взгляде нет убежденности в своем праве смотреть тебе прямо в глаза.

Она нравится ему сразу, с первого взгляда, с первого приближения, с первого звука ее голоса. И он знает, что тоже ей нравится. И это его возбуждает. Он истосковался по женщине, которой он бы сразу понравился. Которая не скрывала бы этого, но и не навязывалась на знакомство. Просто молча себя предлагала. Без унижения. Вот ты, вот я, вот мы с тобой. Это ведь так здорово, что мы встретились! Так неужели ты будешь таким идиотом, что не начнешь меня кадрить на глазах у всего журналистского пула? Нас здесь двое неслучайных. Так неужели ты думаешь, что я буду такая дура, что не позволю тебе кадрить себя на глазах у всех? И пусть они хихикают и завидуют нам по-черному. И пусть кому-то станет хорошо, а кому-то очень плохо. Вот ты, вот я, вот мы с тобой… Ну же, действуй, дурачок…

Так думает он, а не она. Он думает, что она так думает. На самом деле неизвестно, что она думает. Писатель-мужчина, воображающий мысли героини, всегда рискует оказаться смешным в глазах женщин.

…Он думает, что она так думает. Ему приятно так думать. Он боится женщин. Раньше он считал, что презирает. Но с возрастом понял, что просто боится…

У него жена и почти взрослый сын. У нее был любовник, который соблазнил ее несовершеннолетней. И она не понимала и не понимает до сих пор, что это она его соблазнила. «Все равно скотина», – мрачно говорит он себе.

В их сближении все идет как по писаному. Во всей делегации только они двое курящие. Во время пересадки в парижском терминале оба мечутся в поисках места для курения. Места, конечно, нет. «Какие мерзавцы», – говорит он, а сам мысленно благодарит Францию, запретившую курение в аэропорту как раз накануне их полета на Кубу. «Мерзавцы», – говорит она, глядя на него незавершенным взглядом. Ничто так не сближает, как общая болезнь. Они переходят на «ты». Когда девушка моложе тебя в два раза, годится тебе в дочери и сразу говорит тебе «ты», это может означать только две вещи. Либо она журналистская вошь, с которой нельзя иметь дело… Либо это судьба и они оба попали.

Уже там, в парижском терминале, он понимает, что попал. И она это тоже понимает. Он думает, что она это понимает. Он заметил победоносную улыбочку на ее губах и подумал: «Бедная девочка! Что-то она про нас воображает?» Ничто так не ловит мужчину в сеть, как ощущение его превосходства, которому женщина умеет подыграть.

В самолете по пути из Парижа в Гавану она дремлет, полузакрыв глаза. Он сто раз проходит между кресел якобы в туалет, чтобы увидеть ее лицо. В Гаване он будет ревностно отслеживать, не говорит ли она «ты» кому-то еще из мужчин. Она не говорит. Хотя, наверное, могла бы. Она из тех, на кого мужчины западают. Но она стесняется… Он так думает, что она стесняется.

«Слушай, – говорит она в Гаване в старом кафе на Старой площади, – наше поколение такое больное! Ты не представляешь, как много у нас старческих болячек!» – «Почему?» – вяло спрашивает он, вспоминая своего сына и прекрасно понимая, о чем она говорит. «Экология… образ жизни… я простужаюсь… меня укачивает… я должна принимать таблетки, от которых мне хочется спать». – «Ты много куришь», – говорит он и ловит себя на том, что то же самое постоянно говорит своему сыну. И еще вспоминает, как бегал за этой девочкой по терминалу, чтобы вместе отравиться никотином. Она и сейчас простужена и вдобавок натерла ногу. В гостинице он дает ей аспирин и пластырь. Он отдал бы несколько лет жизни и свои шесть книг, чтобы самому налепить этот пластырь на ее стертый палец. Но это будет перебор. Он понимает, что не палец волнует его. Он не хочет перебирать. Он боится что-то спугнуть, что-то испортить…

Его, авторитетного журналиста, поселяют в обычном номере. Ее, еще недавнюю студентку Литературного института, – в роскошном бунгало в райских кущах. О чем они там думают, эти организаторы! Наутро она говорит ему: «Слушай! Меня поселили в та-аком роско-о-шном доме!» Потом говорит: «Слушай! Твой аспирин мне та-ак помог! А я уже думала, что свалюсь».

В прелестной провинции Пинар-дель-Рио в придорожном кафе под пальмовой крышей певец-гитарист с комплекцией Демиса Руссоса тонким голосом поет грустную песню про команданте Че Гевару. Они сидят за общим столом рядом. Что это за песня, спрашивает он кого-то из делегации, кто понимает по-испански. Местный шлягер, презрительно говорят ему. Как она называется? «Hasta Siempre». Что это значит? «Всегда До». Всегда До?! «Всегда До Победы». Но почему «Всегда До»? Глупость какая…

Понимаешь, говорят ему, этот сумасшедший команданте так любил справедливость, так любил, что хотел взорвать весь мир. Выступая на международном форуме, он так и заявил: «Не может быть границ в борьбе с империализмом». В шестьдесят седьмом его замочили в Боливии, где он пытался свергнуть чужую власть. И вот бедные кубинцы до сих пор его оплакивают. Это плач по Че, понимаешь? Гребаный мир, который он хотел взорвать, стоит и стоит, а Че давно уже подох. Ты видел его последнюю фотографию? О, это известный снимок! Мертвый Че Гевара с открытым глазом, в котором отражается тот самый мир, который он мечтал взорвать.

Эта песня вонзается в его мозг как тонкая игла. Она начинает терзать его. Как заведенный он повторяет ее припев: «Команданте Че Гевара!» В городе с каждого грязного угла, с каждой витрины, обморочно закатив глаза к небу, пялится этот команданте, туристический бренд Гаваны. В какой-то момент журналиста охватывает ощущение некрофилии, разлитой в воздухе этого живого, прекрасного города с его дивным народом, бедным, простым и разговорчивым, но в то же время таким деликатным. «Зачем вы торгуете своим Че?» – спрашивает он по-английски уличного торговца майками. Тот не понимает или делает вид, что не понимает. «У нас в Москве на Арбате Лениным торгуют подонки», – говорит наш герой по-русски. И вдруг видит презрение в глазах торговца.

И тогда ему становится стыдно. Какое дело ему до этих бедных, гордых людей, ему, залетному писателю?

Она в восторге от Гаваны! Она счастлива, что ее начальник не смог полететь и на ее тусклом журналистском небосклоне сверкнула звездочка удачи. «Представляешь, – говорит, – меня больше никуда не пошлют. Не может же начальник снова заболеть?»

Он думает: как погано устроен мир. Сколько раз он летал, в скольких странах побывал! И везде он был не с ней, а с ее начальником. Который не может, сука, еще раз заболеть!

– Это ведь ты про Игумнова? – Вика опять вклинивается в мой рассказ, который явно ее тревожит, но она не может понять, чем именно. – Бедный-бедный ревнивый папик!

– Не выдумывай! Слушай дальше…

– Слушаю, сэр!

– …Она все время норовит отстать от группы. Он увязывается за ней. На глазах у всех, но это его не унижает. Вот если бы она сказала: «Зачем ты идешь за мной?» – он сгорел бы от стыда. Но она не скажет. Между ними все ясно. Было ясно еще в Москве.

О чем он говорит ей во время прогулок по Гаване, в этих старых café? Разумеется, он пудрит ей мозги. Он рассказывает о том, как много повидал, а он много повидал. О том, как в юности, в ее примерно возрасте, один ходил на Кавказ, чтобы в межсезонье взять перевал, который в прошлом году не одолели целой группой. Как облучился в заснеженном цирке, похожем на гигантскую космическую тарелку. Как трое суток валялся и бредил в пастушьем балагане, слыша жалобные женские голоса. И как очнулся совсем другим человеком, повзрослевшим и чуточку постаревшим.

Еще он рассказывает о любимой Индии и почему в Дели уже не встретишь священных коров. «Ты представляешь! Они обложили их налогом. И оказалось, что хотя коровы священные, но они кому-то принадлежат. Нищим людям, у которых нет денег на налог». И вдруг он сам впервые задумывается: куда же делись эти коровы? Сами сдохнуть они не могли, их и так ничем не кормили. Неужели зарезали? Индус, который режет священную корову… Бр-р! Это такая же гадость, как мертвый Че, которого продают туристам.

О, она умеет его слушать! Она еще не знает цену людям. Она не знает цену мужчинам, подобным ему. Однажды она обмолвилась: «Когда недавно я познакомилась со своим отцом…» Он не стал развивать эту тему. Это была граница, за которую он испугался перешагнуть. Просто струсил.

В его откровениях тоже есть своя граница. Например, он не говорит ей о себе самого главного. Что он трудоголик и алкоголик. Что он трудоголик именно потому, что наследственный алкоголик. Он не говорит ей о кайфе проснуться в пять утра, когда люди еще спят, но божий мир просыпается. Об этом кайфе сесть за компьютер и пробуждать слова в ритме пробуждения мира, его горячих солнечных толчков. Во-первых, такой кайф ей недоступен и это отдалит его от нее. Для нее это ужас – проснуться в пять! Сова! Во-вторых, ему хочется быть с ней до конца честным. Но тогда надо рассказать и о кайфе проснуться в пять утра и отправиться за первой бутылкой водки в ночной магазин, и о том, как в магазине самообслуживания кассирша спутала его товар с товаром стоявшей позади женщины с ребенком. «Это тоже ваше?» – спросила кассирша. Он что-то промычал в ответ. Женщина возмутилась: «Вы не можете отличить товар обычного алкаша от товара нормальных людей?» И как он почему-то запомнил, что слово «обычный» задело сильнее, чем слово «алкаш».

Тогда он еще не знал себе настоящую цену. Он не знал, что не бывает обычных и необычных алкашей. Это не вопрос личного выбора. Это – вопрос инстинкта самосохранения. Тот, в ком этот инстинкт ослаблен, приговорен. Его ждет смерть. Быстрая и жуткая смерть.

В кафе он задает ей вопрос о личной жизни. Вряд ли ему хочется знать о ее мальчике, если такой имеется. Тем более вряд ли мечтает услышать, что у нее есть любовник его возраста. Но он уверен, что нет ни мальчика, ни любовника. Спрашивает просто так, чтобы убедиться в своей наблюдательности. Еще в Шереметьеве он понял, что никого у нее нет. Раньше был. И не один…

– Откуда такая уверенность? – с презрительной миной говорит Вика. – Все вы убеждены, что видите баб насквозь. На самом деле ничего вы не видите, ничего о нас не знаете.

– Повторяю вопрос: мы будем слушать рассказ или обсуждать баб и мужиков на нашем с тобой примере?

– Рассказывай! Хотя я и так знаю, чем это закончится.

– Откуда такая уверенность? – с улыбкой повторяю Викин вопрос.

– Большой опыт чтения, дорогой!

– …В ответ она наконец-то спрашивает, женат ли он. Он усмехается. Если бы не его многотерпеливая жена, он давно бы вел разговоры с команданте на небесах. Вернее всего – в аду. Женатый алкаш еще имеет какой-то шанс на выживание, а холостой – практически никакого. Природу и общество не обманешь. Им не нужны лишние люди. Но ей он об этом не говорит.

«Сколько лет твоим детям? – спрашивает она, и разговор, который он сам же по глупости затеял, начинает его раздражать. – Сколько тебе лет?» И впервые в жизни он ловит себя на том, что стесняется назвать свой возраст. Это его озадачивает. Он знает, что благодаря своей матери, которая осталась красивой женщиной и в старости, он тоже выглядит моложе своих лет, но никогда этому не радовался. Он даже морщится, если в метро к нему обращаются не «мужчина», а «молодой человек». Почему же теперь он стесняется?

«Когда ты окончила институт?» – спрашивает он. «Три года назад». – «Тогда тебе двадцать пять?» – «Ну, где-то так…» – со странной уклончивостью отвечает она. Это озадачивает еще больше. Она тоже стесняется своего возраста?

…Вообще-то они странная пара, как он очень скоро понимает. И – не в свою пользу. Он категорически не пьет. Она, находясь рядом с ним, тоже не пьет. Вся делегация сладостно хлещет мохито и дайкири, не брезгуя и чистым гаванским ромом. А они бродят как трезвые тени на шумном и пьяном карнавале. «Тебе заказать выпить?» – смущенно спрашивает он ее в ресторане. «Нет», – говорит она и не пьет ничего крепче того, что пьет он. Но однажды, когда они вернулись в гостиницу под дождем, она говорит, что хочет выпить чистого рома. Берет в баре две порции по сто грамм и пьет без закуски.

Он смотрит ей прямо в лицо. Сейчас у нее предательски покраснеет носик. Потом начнет заплетаться язык. Потом она станет куском мокрого снега. В результате он затащит ее к себе в номер. Или – в ее роскошное бунгало. И все эти деликатности с возрастом и детьми отпадут сами собой. В конце концов, чего он от нее хочет? Ежу понятно, чего он от нее хочет. Давай, девочка, пей еще! Какой мужик не любит вас пьяненьких, таких умных и гордых?

– Какие вы все подонки! – возмущается Вика.

Я пропускаю ее комментарий мимо ушей.

– …Но возможен неприятный вариант. Из нее просто-напросто вылезет на свет отвратительная дура. Он много таких навидался и лучше бы никогда не видел. Она станет молоть всякую чушь. Не дай боже, еще начнет читать ему Бродского. Тогда он ее или убьет, или от стыда сгорит. Он сгорит от стыда за нее и за себя. Он не виноват, что он сложный человек. Не плохой и не хороший, а просто сложный. Он не виноват, что ищет в женщинах тоже сложные натуры. И теперь ему кажется, что нашел. Кажется, он кого-то нашел.

– Твой герой законченный эгоист, – опять встревает Вика. – Как и ты. Не видит никого, кроме себя. И ищет он не женщину, а себя.

– Ты мне мешаешь, Вика! – серьезно говорю я.

– Извини! Продолжай!

– …Как он был благодарен, что ей понравилась песня деревенского парня о Че Геваре! Он же чувствовал, песня тоже ее как-то зацепила. Потом уже он с умным видом рассуждал специально для нее: «Нет, я все понимаю головой. Этот мерзавец мог уничтожить весь мир. Достаточно одного Карибского кризиса. Но мир стоит, а его убили. И я не уверен, что мир этого достоин».

Самое главное, она ни разу ему не возразила. Она с ним не спорила. Конечно, он слегка осторожничал с ней. Однажды вдруг обронил: «Не буду тебя этим грузить». – «Почему?» – как-то удивленно и несколько обиженно спросила она.

Порой ему казалось, что она мудрее его. Вернее, в ней было что-то, что было мудрее его. Слабое и больное поколение его сына было мудрее его поколения просто по сумме прожитых человечеством лет. Точно так же он чувствовал себя мудрее по отношению к своему отцу. Отец был в сто раз опытнее и энергичнее. Он сделал головокружительную карьеру, а скончался в следственном изоляторе на каменном полу. Но наш герой был почему-то уверен, что сам он не умрет в следственном изоляторе на каменном полу. Это так глупо!

– Я никогда не спрашивала тебя об отце, – вдруг говорит Вика. – И ты сам ничего о нем не рассказывал… Он жив?

– Это не тема. Не путай жизнь и литературу.

– Извини! Ну, что там дальше?

– Иногда его сын, умный, чистый, добрый и талантливый парень, но слабый для этой жестокой жизни, как почти все из их поколения, в ком еще осталась хоть чуточка духовности, говорил вещи, которые казались ему мудрее его собственных мыслей и слов. «Ты рассуждаешь слишком сложно, папа, – говорил сын. – Все куда проще». – «Проще, но и сложнее! – немедленно вскипал он. – Если ты этого не понимаешь, ты просто боишься жизни! Ее настоящей, а не компьютерной сложности! Ты просто боишься бросить этой жизни вызов!» – «Пап, а почему я должен бросать жизни вызов?»

– Правильный мальчик, – заявляет Вика. – Твой Максим – тоже правильный. Мне он понравился.

– Макс сказал, что вы тут говорили исключительно обо мне и ты меня превозносила до небес. Это правда?

– Щас! – смеется Вика. – Разбежалась, волосы назад! Это он тебя за нос водил. Твой сын нагло приставал ко мне. Опыта у него еще маловато, но напор и энергия есть. Я оценила.

– Ну, это же мой сын, – стараясь сохранять хладнокровие, говорю я. – Иноземцевы всегда добьются своего.

– Продолжай уже свой рассказ, – ворчит Вика. – Когда он уже наконец ею овладеет? А то скучновато как-то.

– …Он смотрит на нее и ждет. Вот сейчас у нее покраснеет носик. Важно не пропустить тот момент, когда клиенту пора освежиться. Отвести ее в бунгало, пока не началась пьяная истерика. С этими истеричками из окололитературной среды просто беда! И он до судорог в душе представляет себе это «фламенко». Самое ужасное, что ее не бросишь. Придется провожать.

С ней происходит то чудо, на которое он надеялся. Ничто не проявляет женщину с такой беспощадностью, как сильная доза алкоголя. Перед тем как жениться, невесту нужно подпоить. Сразу увидишь то, что потом придется узнавать годами.

Ее лицо становится нежно-розовым. Оно согревается изнутри ровным светом, как фарфоровая чаша, в которой горит свеча. Если бы он сам выпил, он просто рехнулся бы, глядя на это лицо. Она становится немного многословнее (да, не тупит! просто нормальная реакция на алкоголь!), однако не говорит глупостей и вообще, как ему кажется, ничего не говорит. Ее слова легки и необязательны. Ее лицо становится таким счастливым! В нем вдруг проявляется то чистое представление о счастье, которое она хранит в себе.

Не доходя метров двадцать до своего бунгало, она жестом останавливает его. Она говорит: «Спокойной ночи!» Это разумно с ее стороны. Она просто избавляет его от необходимости расставания у дверей недалеко от ее постели. Конечно, он задал бы ей вопрос: «К себе не пригласишь?» Не пригласит.

О чем он думал по дороге в бунгало? Он думал о том, что не взял презервативы. О чем он думает, если честно, возвращаясь обратно, огибая гостиницу и выходя на берег океана? О том, не таскать же эти презервативы в кармане постоянно.

Наутро она говорит ему: «Я совсем не помню, что было вчера! Ничего не помню!» – «Как тебе спалось?» – «Отвратительно! Бродила по всему дому, натыкалась на мебель!»

– Протестую! – опять возмущается Вика, ерзая на диване. – Уверена, она отлично выспалась и утром была свежа как майская роза. Вот и я напьюсь как-нибудь в дым! Почему ты можешь приходить домой пьяный, а я нет?

– Потому что это – мой дом.

– Спасибо за напоминание!

– …Когда они возвращаются на общем автобусе из Пинар-дель-Рио, она пьет таблетки от укачивания и просит: «Можно посплю у тебя на плече?» Господи! Он мечтает об этом! «Конечно», – говорит. Она кладет голову ему на плечо. Он чувствует свою ключицу, как она жестко врезается в ее ухо. Ему хочется стать резиновым, надувным.

Конечно же, она догадалась, как ему приятно за ней ухаживать. Нет, не так. Приятно ее оберегать. Приятно чувствовать ее зависимость от него. При этом он замечает, что она ни разу никуда не опоздала. Он замечает: она прилично, но бедно одета. Он замечает: во время прогулок по Гаване она не интересуется магазинами. Она ничего не купила. «Терпеть не могу шопинг», – говорит она. «Где работает твоя мама?» Она отвечает не сразу и тихо: «Нигде».

На следующий день после бурной отвальной гулянки всей делегации она улетает раньше него. Ему, как авторитету, подарили еще неделю отдыха на Кубе. Вместе с писателями. Это тешит его самолюбие. Но в день, когда она уезжает с журналистами на автобусе в аэропорт, он проклинает организаторов поездки. Он не хочет быть на Кубе один. Один, то есть без нее. Он хочет улететь с ней в заснеженную Москву, к черту на рога! Просто улететь.

Само собой, он не идет провожать ее у автобуса. Это выше его сил. Что он будет ей говорить? Типа: «Береги себя»?

Потом он будет жалеть об этом. Надо было проводить! Нагло проводить на глазах у всех. Купить в дорогу бутылочку воды. Напомнить, чтоб не забыла поплотнее застегнуть курточку на выходе из Шереметьева. Предложить денег на такси, которые она, конечно, не возьмет. Попросить кого-то из делегации, чтобы присмотрели за ней в Париже, на пересадке, когда она будет метаться, страдая от никотиновой зависимости, и заблудится, не дай бог. Он хотел это сделать. Но не сделал. И какой же он после этого герой? Какой же он Че?

– Какие же вы слабаки, – вздыхает Вика. – И ты такой же.

– Он бродит по Старой Гаване и не находит себе места. Он поражается бестолковости и бессмысленности этого грязного города, наспех, с пошлой советской грубоватостью приспособленного для туристов. На единственном книжном развале в центре он покупает единственную книгу на английском языке. Конечно, это биография Че, после ее отъезда Че – единственный близкий человек, который еще остался с ним в Гаване. Вернувшись в отель, он с жадностью листает книгу, пытаясь найти в ней оправдание его и своей жизни.

Гевара родился в состоятельной семье в Аргентине. В нем текла кровь испанцев и ирландцев. С детства он страдал астмой. Ради любимого мальчика родители переехали из пыльного Буэнос-Айреса в глушь, в аргентинский Саратов под чудесным названием Alta Gracia. Мать Гевары, в точности как русская дворяночка, свободно владела французским и научила этому сына. Еще он увлекался литературой и спортом… «Да, негусто, – думает наш герой. – Кроме астмы и французского – можно сказать, ничего».

Когда Геваре стукнуло восемнадцать, семья вернулась в Буэнос-Айрес, чтобы он мог учиться в университете. Поступил на медицинский факультет. Специальность – кожные заболевания. Стоп-стоп! В биографии сказано: «Интересовался проказой и тропическими лихорадками». Откуда у юноши такие интересы?!

Не валяй дурака, говорит себе наш герой. Чем еще интересоваться будущему врачу в жаркой и грязной Латинской Америке? Не ангиной же? Когда Че поступил в университет, уже был пенициллин. И все- таки… Пойти на контакт с прокаженными решится не каждый. А Че работал в Венесуэле в лепрозории. Вообрази, чего он там насмотрелся! Кстати, астмой он страдал всю жизнь и поэтому кроме проказы занимался аллергическими болезнями. Этот парень знал, что такое страдания.

Перевернем картинку обратной стороной земного шарика. Так, предположим, что он родился в Индии. Ну конечно! Он же Будда наоборот!

Еще он постоянно сбегал от своих родителей. Колесил на велосипедах и мотоциклах по всей Латинской Америке и нарушал пограничный режим. Подвергался депортации.

Революционную биографию Гевары журналист пролистывает без интереса. Такие биографии все одинаковы. Как жития святых. Только глаз специалиста или глубоко верующего различит в них оттенки. Но почему после победы на Кубе Че сбежал от Фиделя сперва в Африку, потом в Боливию? Чего ему на Кубе не сиделось? Слава победителя, министр промышленности, президент кубинского Национального банка… Зачем в Боливию? Либо он был патологический солдат, либо везде, в том числе и на победившей Кубе, ему все-таки мерещился лепрозорий как зримое воплощение несправедливости, на которой построен этот мир. Конечно, Че был заточен на смерть. Это видно по его глазам на любом фото. Там, где он, как Ленин, тащит с рабочими носилки на кубинском субботнике. И где сидит на комбайне, как Хрущев. И где снимается с Фиделем. Особенно хорош снимок с Гагариным. Два смертника, два смертоносно обаятельных парня!

В Боливии, в джунглях, с партизанским отрядом в двадцать пять человек, окруженный правительственными войсками, Че был страшно одинок. У не- го не было даже мобильного телефона (их вообще тогда не было), чтобы позвонить и сказать Фиделю, как ему плохо. Какое же он чувствовал бессилие! Его схватили живого, но раненного в ногу. Наверняка ему было очень больно. И обидно. Его не судили. Его пристрелили на месте, как бешеного пса…

Вдруг я замечаю, что Вика плачет. Отвернулась, чтобы я этого не видел, и плачет. Кажется, я перебрал.

– Так нельзя! – всхлипывая, говорит Вика. – Они не имели права пристреливать раненого. Это жестоко!

– Согласен. Но рассказ же не о нем.

В общем, наш герой обморочно бродит по Старой Гаване, по ее туристическим тропам и трущобам, не видя в них никакой разницы. Он непрерывно думает о ней. Надо же было зимой пролететь десять тысяч километров, чтобы возле теплого моря, среди кокосовых пальм думать об этой странной московской девочке. В номере он вставляет в ноут диск с песней о Че, который купил на рынке, и гоняет его так же непрерывно, как думает о ней. «Команданте Че Гевара!» Он уже выучил эту песню наизусть, не зная испанского. И он старается не вспоминать о том, что все-таки случилось между ними в последнюю ночь. Он вспыхнул, зашипел, как мокрая спичка, и – потух. Немного треска, чуть-чуть огня и никакого горения. Такое было с ним впервые. Он даже не успел расстроиться. А она была прекрасна, как богиня!

– Вот с этого места поподробней! – сердито требует Вика. – Что между ними произошло? Он… не смог?

– На пятые сутки кубинской ссылки он берет мобильник и набирает в контакте ее имя. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», – пишет он, но почему-то долго медлит с отправлением эсэмэс. Решительно стирает контакт и набирает имя своего сына, оставляя прежний текст сообщения и понимая, что в обоих случаях это чистая правда. И опять медлит, медлит, проклиная сам себя за трусость…

Через три дня они встречаются в «Кофе Хауз» на Никитской, напротив «ИТАР-ТАСС». Он сам напросился на встречу. «Плохой кофе, – говорит он ей, чтобы что-нибудь ей сказать. – На Кубе был гораздо лучше». – «Да, на Кубе все было гораздо лучше», – соглашается она и смотрит на него незавершенным взглядом. «Я отправил тебе по почте рассказ. Ты прочитала его?» – «Да». – «И?» – «Долго смеялась». – «Я не угадал твоих мыслей, как Толстой не угадал мыслей Анны?» – «Толстой угадал мысли Анны. Он не угадал мысли Наташи Ростовой». – «Слушай, а ведь ты права! – удивленно говорит он. – Я тоже это чувствовал! И знаешь почему? Толстой не любил Анну Каренину. Она была не его женщина. Он любил добродетельных. Наташа была исключением. В Наташу он был влюблен… Поэтому он ее не угадал?»

В этот момент он замечает, что она смеется над ним.

«Ты хороший человек, – говорит она. – Правда, ты очень, очень хороший человек… Зачем тебе я?» – «Может быть, для того, чтобы написать этот рассказ», – говорит он. «Зачем?» – спрашивает она. «Понимаешь, – говорит он, – все это… – он обводит рукой пространство кафе, – все это полная ерунда. В этом нет никакого смысла. А в этом рассказе, пусть он у меня и не получился, какой-то смысл все же есть». – «Ты серьезно так думаешь?»

Они долго молчат. Он поднимает глаза. И видит в ее взгляде абсолютную завершенность…

«Ты все угадал правильно, – говорит она, – кроме главного. У меня есть постоянный… Но это не мальчик и не мужчина твоего возраста». – «Вот как? – удивленно говорит он. – Кто же тогда этот он?» – «Моя учительница фламенко».

– Ты это специально для меня придумал? – сердито спрашивает Вика. – Чтобы меня позлить? Или это было с тобой на самом деле?

– А что у вас с Игумновым было на самом деле?

– У нас с Игумновым было все и на самом деле! – с вызовом заявляет Вика.

– Тогда и со мной все было на самом деле. Сладких тебе снов!