Да, босс!

Мой сон меняется стремительно, так что это начинает меня пугать. Проснувшись, я помню его отчетливо и понимаю, что это вовсе не сон, что во сне ко мне возвращается память.

Я разгадал ребус на горном хребте, который не смог разгадать опытный руководитель первой группы.

Первой… Да, черт побери! Всего два дня назад я был здесь не первым, а вторым. Мы шли на перевал двумя соединенными группами, одна – его, вторая – моя, и по правилам в экстремальной ситуации я был в его подчинении. Вспомнил! Он был из поволжских немцев, и у него была фамилия Хальтер. Ребята из моей группы между собой в шутку прозвали его Хайль Гитлер, и хотя себе я этого не позволял, но и не пресекал такие настроения…

Какое же у Хальтера было имя? Вроде бы русское, но я его не помню. Смешной педант, высокий, тощий как жердь, с горбатым носом и бесцветными глазами, он перед сном на глазах у всей своей группы напяливал на голову розовый фланелевый колпак, объясняя это тем, что фланель отлично хранит тепло, а на внешний вид ему наплевать, не красоваться они сюда пришли. При этом он был опытнейший горный турист и на его счету были куда более сложные восхождения. Он даже побывал в походе, где был один труп, что для начинающих туристов звучало почти легендарно. А я был, в сущности, еще начинающим. Три похода за плечами – это пустяки. Мне впервые доверили самому вести группу – но с группой Хальтера. И в этом была какая-то обидная двусмысленность.

Всего два дня назад мы сидели с Хальтером на краю бараньего лба, выступающего из-под снега и отполированного движением ледника каких-нибудь несколько сотен тысяч лет назад, смотрели на карту и пытались понять, как отыскать перевал. Порой найти его в горах не так-то просто, как думают. Не обязательно им окажется ближайшее понижение в хребте, и не обязательно он будет находиться прямо перед вашими глазами. Вполне возможно, что перевал откроется вам случайно и внезапно, слева или справа, за той или этой скалой, и вы пробормочете: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!»

Из нашей туристической секции при университете на этот перевал еще никто не ходил. Интернета тогда не было, а в библиотеке туристкой литературы в Москве рядом с метро «Марксистская» наши московские друзья описания перевала не нашли.

– Нет, – сухо и твердо сказал Хальтер, – рисковать не будем. Межсезонье не шутка. Возвращаемся!

Этот чертов немец даже не нашел нужным мне хоть что-то объяснять. Ему-то что! Это было не первое его руководство походом. И не самое сложное. И он поступал по правилам. Никто не осудил бы его за осторожность, ведь в наших группах были одни новички. Наоборот – отправить группы из начинающих весной, то есть в межсезонье, было некоторой авантюрой со стороны тренера. Он вообще был человеком авантюрным. В отличие от Хальтера…

Мы не взяли перевал. Я предвкушал, как надо мной будут потешаться в секции. Не над Хальтером – его уважали. Надо мной. Еще мне было стыдно смотреть в глаза ребятам в моей группе. Я их сам собирал. Я их тренировал. Проводил инструктажи. Вешал им лапшу на уши про горы – какие они опасные и коварные. И про черного альпиниста, естественно. Куда ж без черного альпиниста! И вот выходит, что я их просто обманул…

По дороге остановились на ночевку. Утром я заявил Хальтеру, что моя группа остается еще и на дневку.

– Зачем? – спросил тот, не снимая своего идиотского розового колпака.

– Молодняк устал, – сказал я.

– Когда это твои успели устать? – спросил Хальтер.

– Это психологическая усталость, – сказал я. – Мальчики и девочки настроились на взятие этого перевала, а ты им, Хальтер, все обломал.

– Ты мудак, – сказал Хальтер. – Из-за таких, как ты, и бывают трупы. Обычно трупами становятся они сами. Но сейчас ты – командир и поэтому вдвойне мудак. Из тебя никогда не получится настоящего горника. Я тебя насквозь вижу, Иноземцев. Ты в секции случайно. Ты вообще случайный.

– А это не твое дело, – сказал я. – Ситуация сейчас не экстремальная, так что я имею право взять полное руководство группой на себя. Остаемся на отдых.

Хальтера подвели его немецкие честность и педантизм. Он даже представить себе не мог, что я решусь отправиться со своей группой на перевал. Это было слишком против правил. А я решил, что, когда мы возьмем перевал, я сниму с него записку и покажу тренеру, это будет моей моральной победой. Я понимал: за это меня выгонят из секции. Но иначе поступить я не мог. Ночью я видел перевал. Это было как прозрение! Хальтеру я об этом не сказал.

За завтраком Вика спрашивает:

– Что с тобой происходит, папик? Раньше ты кричал во сне, а теперь – смеешься. Причем таким демоническим смехом. Ты давно не был у своего врача?

– Подслушиваешь за дверью? – спрашиваю я.

– Больно надо! – фыркает Вика.

Она говорит, что Варшавский задумал новую серию и ждет ее соображений.

– Представляешь, мне нечего ему сказать! У меня совсем нет такого опыта. Помоги, папик!

– Что за серия? – интересуюсь я.

– Условное название «Да, босс!».

– Понятно, – говорю. – Пингвиныч, как всегда, неоригинален. Романы о великолепных боссах и секретаршах. Ее задача влюбить его в себя, что ей в конце концов и удается… Про это написано миллион романов и снято сто тысяч сериалов.

– Неужели? – удивляется Вика. – И ты все это читал и смотрел?

– Я похож на идиота? Разумеется – нет. Это и так всем известно.

– И что ты об этом скажешь?

– А ты не задумывалась, почему резиновые женщины пользуются гораздо большим спросом, чем резиновые мужчины?

– Советуешь серьезно об этом подумать?

– Да, это был бестактный вопрос.

– Нет, давай обсудим, раз ты начал! Скажи, зачем нам бездушный резиновый мужчина, если все, что нам от него нужно, – это его член? Просто представь: как будет удовлетворять себя женщина искусственным мужчиной? Ей придется все делать самой. И удовольствия она от него не получит, а только устанет.

– Однако, я вижу, ты специалист в этом вопросе, – язвительно говорю я. – Но рассуждаешь грубо. Тем более что современные технологии позволяют сделать искусственного мужчину не совсем бездушным. Ну, он может говорить вам ласковые слова, да и физически имитировать кое-что… Тем не менее искусственные мужчины не пользуются большим спросом, в отличие от примитивных фаллоимитаторов. А искусcтвенные женщины – пользуются, и еще как! Эта индустрия развивается семимильными шагами.

– Почему?

– Потому что резиновой женщиной можно обладать, но нельзя принадлежать резиновому мужчине. Да, искусственная женщина – это в конечном итоге бездушное бревно, с которым можно делать все что угодно. Но это нас и заводит! А что можно сделать с резиновым мужчиной? Порезать на кусочки в качестве мести за женский род? Дорогое будет удовольствие…

– И что из этого следует?

– Элементарно, Ватсон! Нас заводит не их красота, грубая и условная, а их абсолютная подчиненность. С искусственной женщиной можно спать, а потом свернуть и засунуть в шкаф. Даже выбросить.

– Но не отдать другому?

– Что ты сейчас сказала?

– Так, к слову пришлось.

– В реальной жизни мужчины не любят идеально красивых женщин, потому что боятся их. Боятся отказа, понимаешь? И мы покупаем их в виде искусственных женщин, чтобы делать с ними любые гадости. Вы – наоборот. Вам подавай живой мужской идеал! И к этому идеалу вы относитесь как к идолу. Том Круз, Бенедикт Камбербэтч… без разницы. Ты заметила, как похорошели в последнее время политики? Электорат в основном женский. Кто сегодня победил бы на выборах – толстый Черчилль или стройняшка Энтони Блэр?

– Какое отношение это имеет к романам?

– Прямое! Все эти ваши романы о великолепных боссах суть одно и то же – жажда принадлежать великолепному мужчине. Стать его желанной вещью. Это как бы ваше соперничество с резиновой куклой. И сколько бы феминистки с этим ни боролись, романы о великолепных боссах будут иметь самый широкий успех.

– Какой ты умный, папик!

– Не стану тебе возражать.

Из кабинета Игумнова доносятся истошные вопли. Голос как будто женский, но разобрать нельзя. Верунчик стоит у двери, подслушивает. Даже в профиль я вижу улыбку на ее нарисованных красной помадой губах. Вера не испугана и даже довольна происходящим. Собираюсь выйти и зайти попозже, но в этот момент Вера меня замечает и смущенно отходит от двери.

– Здравствуйте, Иннокентий Платонович! Вячеслав Олегович занят.

– Надеюсь, его убивают?

– Надеетесь?!

– И еще как. Это избавит меня от необходимости делать это самому.

Дверь распахивается. Из кабинета выбегает Пингвиныч с побелевшими глазами. Вы когда-нибудь видели разъяренного пингвина?

– Подонок! – бросает он напоследок в глубь кабинета.

Странно, но Варшавского не смущает мое присутствие.

– Здравствуйте, Иннокентий Платонович! – своим тоненьким голосом поет он. – Когда вы пообщаетесь с этим мерзавцем, прошу ко мне на рюмочку коньяка!

– А что случилось?

– То, что не все такие порядочные люди, как вы! – кричит Пингвиныч, обращаясь явно не ко мне.

Игумнов, грустный и бледный, сидит за столом, опершись на него локтями и обхватив голову руками.

– Хочешь кофе? – говорит он.

– Горячий? Не боишься, что опрокину тебе на штаны?

– И ты о том же… Да вы все помешались на этой Вике! Морду мне бить пришел? – спрашивает.

– Нет, я не бью людей по срамным местам.

– В каком смысле?

– В прямом. В зеркало на себя давно смотрел? Во что ты превратился? Ты ведь был поэтом, мать твою! У тебя же порочное лицо! Скажи, ты трусы на задницу надеваешь?

– Ну… разумеется.

– Напрасно. Надо на лицо.

Но через несколько минут Игумнов снова в своей тарелке. Я всегда завидовал Славиной способности держать удар в любой ситуации. Он со мной предельно откровенен. Да, от Вики у него поехала крыша, поэтому и расспрашивал меня о ней так подробно. И только убедившись, что у меня с ней ничего нет, он сделал ей предложение, от которого она не должна была отказаться.

– Не отказалась? – спрашиваю я.

– Пойми, мне чужого не надо, – оправдывается он. – Ты мой друг. Но эта девчонка – что-то особенное! У нее даже запах какой-то особенный, как у свежескошенной травы. И слушать Вика умеет как-то так… словно она вся в твоей власти.

– Повторяю: у вас что-то было?

– Не было, не было, успокойся! И вообще, пошел ты… Сам как собака на сене – ни себе ни людям! Ты хоть в курсе, что Вика тебя любит? Непонятно – за что?

– Это не твое дело.

– Пингвиныч тоже перевозбудился!

– А он-то почему?

Игумнов загадочно смотрит на меня.

– Он тебе ничего не рассказывал?

– Нет.

– Ну, тогда и я не буду.

Пытаюсь представить себе Варшавского, пристающего к Вике, но не могу. Нет, тут что-то другое. Наверное, просто мнит себя добрым папочкой в своем гареме.

– Надеюсь, его ты не уволишь? – интересуюсь я.

Слава тяжко вздыхает.

– Скорее – он меня. У него основной пакет акций.

– Не понял… Зачем тогда он работает редактором?

– Старая гвардия. Не может без черной работы, без привычных нарукавничков. Генри Форд, мать его! Взялся поднять серию женских романов, потому что прежние редакторы провалили.

– Ты зачем пришел, Отелло? – продолжает Игумнов. – Хотя какой ты Отелло? Ты – Железный Дровосек без сердца. А я Страшила, с сердцем и без мозгов.

– Сказал бы я тебе, где у тебя сердце…

– Зачем пришел?

– Хотел выяснить: кто украл тот швейцарский нож?

По лицу Славы вдруг разливается сладкая улыбочка.

– Ах, ты об этом? О своем первом романе, где была новелла про швейцарский нож? Да это ж когда было? Пять лет назад! Вот что я тебе скажу, Иноземцев. Негоже псу возвращаться на блевотину свою. Написал свой роман и написал. Он у тебя получился. Это был твой звездный час. Чего тебе еще нужно, дуралей? Правды? Да кому она нужна в нашей жизни?

– Ты сам советовал мне покопаться в моем прошлом.

– Я советовал тебе покопаться в своей памяти, а не в прошлом. Это, как говорят, две большие разницы. По крайней мере – в твоем случае.

– Это я стащил нож?

Слава задумывается.

– Да, старик, это ты украл нож. И выбросил его ночью в окно. И я это видел. Хотя ты думал, что я сплю. И еще я видел, как ты блудливо прятал его под матрас. Я давно обо всем догадался и хотел этот чертов ножик сам у тебя забрать и выбросить куда- нибудь на хрен, чтобы ты перестал мучиться.

– Почему мне не сказал? Мы же были друзья.

– А почему мажор не сказал «деревне» о своих подозрениях? Потому что не был в них уверен. Вот и я не был уверен в том, что ты этот нож украл случайно. То есть я догадывался по твоей задумчивой физиономии тайного онаниста, что ты попал в ловушку, но уверенности не было. Может, ты его сознательно украл…

– Прости, Слава!

– Не лезь в это дело, Кеша. Тухлое оно.

Главный вопрос.

– Той ночью во дворе действительно убили человека?

На этот раз Слава думает долго. Это на него не похоже.

– Да, Кеша, убили. Я тебе тогда соврал, что ничего не было. Больше того, я видел из окна, как его убивали, пока ты лежал на кровати в прострации. Только лица убийцы не разглядел. И это я спустился во двор. Я поднял, фигурально выражаясь, это орудие убийства и спрятал его так, чтобы ни одна собака не нашла.

– Зачем ты это сделал?

– Затем, что если бы этот нож обнаружила милиция, то на его рукоятке нашли бы твои пальчики. Ты же не в перчатках его носил и под матрас прятал.

– То есть ты меня спас?

– Ну, будешь мне морду бить или нет?

Нет, что-то тут не так. Не верю я ему.

– Опять не понимаю. Тебя же могла видеть ночная вахтерша и рассказать об этом милиции.

– Э-э, нет! Марьиванна – старая чекистка! Вернее, муж у нее служил в НКВД, потом в МГБ. После двадцатого съезда застрелился из табельного оружия, а она пошла работать вахтершей в общежитии Лита. И мы, студенты, были для нее как родные дети, потому что своих детей у нее не было. А своих детей она не сдала бы не то что под пытками, а даже на детекторе лжи. Когда ее допрашивали, твердила: никого не видела, ничего не слышала.

– И ей поверили?

– Может, и не поверили. Но дело-то нужно было как-то закрывать. Вот бомжик и попал под колесо истории. И умер, бедняга, в следственном изоляторе. Быстро.

– Тебе его не жалко?

– Он бы и так помер.

– Опять что-то не сходится, – возражаю. – Убийство – дело серьезное, такими делами прокуратура занимается. А на бомже не было ничего, ни ножа, ни крови – разве не так?

– Было, не было… – говорит Слава. – Может, и было. Он ведь этой ночью водку у бутлегерши таки купил, и за живые деньги, хотя за час до этого просил бутылку в долг, но она ему не дала. Кошелька в кармане жертвы не нашли. Говорю тебе: дело нужно было как-то закрывать. Бомж с похмелья, ничего не помнил. Надавили, что-то пообещали… Грязная работа, что тут скажешь?

– Славочка, – тихо спрашиваю я, – а ты-то откуда это знаешь? Ты вроде в милиции никогда не работал.

– Я не работал, а кореш мой работал. Отстань от меня Христа ради! Ты понимаешь, что было бы, если бы на ножике нашли твои отпечатки? И институту бы не поздоровилось.

– Ладно, – продолжаю я свое следствие, – а за что тогда мажора наказали?

– Тоже мне следак! – презрительно говорит он. – Ну, понятное дело, что примерное орудие убийства экспертиза вычислила. А дальше как по писаному. У тебя, между прочим, писанному. Перечитай сам свой рассказ.

– Я тебе не верю.

– Да ради бога! Иди-иди, копайся в своем прошлом, если мозги чешутся. Только ничего хорошего ты там не найдешь. Дерьмо там, Иноземцев, одно дерьмо. Зачем тебе это? Ты же у нас, плять, блаженный. Практически святой. Живи своей придуманной жизнью и не лезь в нашу грешную жизнь. Ты же счастливый человек. Ты ни хрена ничего не помнишь. Вообще, ты мне надоел!

– Если ты еще раз пристанешь к Вике…

– Пошел, пошел! – кричит Игумнов. – Сдалась мне твоя Вика! Минутная слабость. Мог бы и понять меня как мужчина. Не было ничего и быть не могло.

Выходя от Игумнова, замечаю на столе секретарши книжку в глянцевой обложке – «Да, босс!». На обложке – девушка с силиконовым личиком, длинными ресничками и веками, закрытыми, как створки раковины. Пухлые, ярко накрашенные губки и розовое платье-вязанка, приспущенное с одного плеча. За другим плечом смущенно притулился молодой босс, тоже вполне себе силиконовый – оживший манекен из дорогого магазина мужской одежды…

Киваю на книжку:

– Не боитесь, что вас застукает Вячеслав Олегович?

Лицо Верунчика становится надменным.

– Лев Львович приглашает меня работать в свой отдел.

– Секретарем?

– Редактором.

– Вы согласились?

– Я еще подумаю!

Вера бросает в сторону кабинета ненавидящий взгляд и прячет книгу в ящик стола. Надулась.

Как же они все похожи!