Главный конструктор, архитектор, инженер… да хоть сантехником его назовите, но только наступает некий страшный миг, когда роскошная и богатая, как говорила моя бабка, идея романа, перспективный по мощностям авантюрный герой, оказавшийся в незнакомом и полном прекрасных романных возможностей городе… замирают и упираются в некую смутную фигуру, которая стоит в конце эпизода, уперев руки в бока (или сидит в кресле, покачивая ногой), и издевательски интересуется: «Ну и хрена ж он попёрся в Прагу? – имея в виду неугомонного героя. – И чем ты его займёшь на протяжении десяти страниц? А для девчонки там вообще не место (это он имеет в виду героиню, жемчужину, можно сказать, романа!). Твой цыплячий мозг ещё помнит, что во втором томе этот раздолбай отправляется на остров Джум в Андаманском море, который ты какого-то чёрта извлекла из пыльного атласа? Ну и как там я его стыкую с этой девицей, как её?! Нет, надо всё ломать и переделывать».

«Как – ломать, как – ломать?! – вопит собственно писатель, вольный художник с полётом воображения. – Это же потрясающая сцена… когда он ей… а она ему… Такой неожиданный поворот! А джунгли как описаны! Нет, я не могу лишиться этих важных красок!»

«Ломать, ломать», – безжалостно отвечает архитектор-инженер-механик, субстанция практически бестрепетная, но умеющая просчитывать конструкцию протяжённых и высоких моделей романа. Он далёк от ароматов и красок, от волнений любви, от сопереживания; он никогда не прослезится, как это случается с собственно писателем. Он не способен любоваться цветущими апортовыми садами или описанием голоса, звучащего под сводами венецианского собора. Наоборот, прислушиваясь к рассуждениям, вскрикам и пению автора, сопровождающим пробормот какой-либо волнительной сцены, этот тип иронически ухмыляется и бестактно напоминает: «Ты что, рехнулась, тётя?! Эти юнец и юница сочинены лично тобой. Хватит над ними хныкать. О расчётах надо думать. Вот эта сцена в третьей части, когда девчонка сама приезжает в Париж… она там на фиг не нужна. Не стыкуется! Давай-ка перенесём её на попозже, когда герой внутренне осатанеет и будет готов мчаться на розыски, а тут – опаньки! – звонок в дверь, и она на пороге. Тогда у нас всё сходится до миллиметра».

Хорошо ему говорить: у него при себе логарифмическая линейка, рейсфедер, циркуль… и что там ещё. Он знает точное расстояние от первого появления героя на пятнадцатой странице до последнего поцелуя на шестьсот восемьдесят седьмой, ибо ведает страшной тайной: общим равновесием частей романа. Ему слишком хорошо известно, что одним из признаков литературного мастерства является распознавание и выкорчёвывание излишеств. Он вообще поклонник циничных анекдотов типа: «Доктор сказал резать-резать». Да что там: это просто бездушная скотина! Самый безжалостный тип в строительной бригаде, именуемой писатель за работой.

И – стоп-машина…

Опали паруса леденящего сюжета, всё кажется изначально нелепым и бездарным, а персонажи, собранные для той самой сцены, теряют друг к другу интерес и тихо разбредаются по своим углам. Всем спасибо, все свободны!

Перерыв… Не сварить ли нам по чашечке кофе?

И всё же самым грозным, самым бескомпромиссным и ядовитым типом в данном рабочем коллективе является… нет, я даже названия не могу подобрать, не хочу поминать к ночи этого монстра. Ну давайте условно назовём его приёмной комиссией. Толстой, Лев Николаевич, называл его просто: критиком. Но, видимо, у графа с личной высшей инстанцией были всё же более спокойные отношения.

Эта самая приёмная комиссия с твоим собственным почему-то лицом и твоей собственной спиной, за которую уже не берутся ни массажисты, ни хиропракторы, ни прочие костоломы, – эта комиссия обретает зоркость восьмидесяти снайперов и бьёт по целям без промаха.

«Стоп, стоп! – говорит этот самый коллектив убийц. – А с какого бодуна ты снова раскрасила свою девицу в рыжие тона? Тебе незнаком какой-то другой оттенок волос, для разнообразия? Или ты уже впала в старческий маразм и не помнишь, что у тебя эти самые огненные волосы полощутся и в «Высокой воде венецианцев», и в «Синдроме Петрушки». Давай, поднапряги мозги и придумай что-то посвежее».

«Нет, нет, не-е-ет! – вопите вы, хватаясь за голову, будто вам угрожают обрить её в качестве наказания. – Умоляю… умоляю… оставь этот образ как есть…»

«Да на что тебе это вторсырьё?!»

И тогда, потупившись и стоя навытяжку перед всей рабочей бригадой и приёмной комиссией, вы глухо бормочете: «Потому что я просто… просто мне очень хочется».

«Ах, тебе хо-о-очется! – насмешливо тянут проклятые оппоненты. – Это причина уважительная. Желание автора – последний росчерк на акте приёмки объекта. Только не жалуйся, если за эти дурацкие пламенные волосья тебя станут пытать журналюги и твои любимые читатели. Пошла вон со своей писаниной!»

Понимаю: всё вышеописанное может показаться нормальному человеку диссоциати́вным расстро́йством иденти́чности (его ещё называют расстройством множественной личности).

Но я просто описываю ежедневный рабочий момент в жизни обычного писателя.

Отбарабанив за письменным столом положенную вахту, писатель слагает вериги и разгибает многострадальную спину. Собирается прошвырнуться по магазинам, забрать внучку из школы, а внука из детсадовской продлёнки, отвлечь дочь от писания диссертации и увезти своих разновозрастных детей в ближайшее кафе есть мороженое.

И тут уже он никакой не писатель и никакая не строительная бригада, а просто мама и «баба». Просто – я. И о существовании кого-то ещё в своём творческом мозгу я предпочитаю не распространяться даже перед близкими. Более того: я и перед самой собою делаю вид, что всю жизнь пребываю в своей единственной шкуре и называюсь – Рубина Дина Ильинична.

У меня и паспорт имеется.

Могу показать…