Известная вещь, и любой писатель знаком с таким феноменом: пока книга пишется, тебя в любую минуту может затянуть в воронку совпадений, случайностей, небольших таких (или даже больших) чудес, намёков, знаков судьбы и неожиданных посылочек от твоего личного Соляриса. Эффект магнита, вещь известная. Начинаешь писать книгу, и Вселенная волнуется, ослепляет тебя зеркальцами, посылает солнечные зайчики; иногда мешает, порой помогает. Вселенная ревнует и бесится – ещё бы: писатель – он, конечно, малый творец, иногда – бесконечно малый, и к тому же смертный. Но всё же – творец!

Таинственны и витиеваты пути, которыми к писателю приходят идеи книг.

Помню, только-только приступила к работе над романом «Русская канарейка», уже зная, что в первой части первого тома погружу читателя в настоящий канареечный мир, в его переливчатые трели, в заботы о выведении потомства чистой жёлтой линии, подарившей двум разным и далёким друг от друга семействам кенаря Желтухина.

Сам канаровод Илья был мне достаточно ясен: домосед, вдовец, одинокая сумрачная душа. Хотя… у него же будет дочь! Ага, конечно, давай, пусть у него будет дочь, крошечное хрупкое существо, оставшееся моему затворнику после смерти жены.

Я пока ещё прощупываю сюжет, я пока его только разминаю, кручу так и этак, хожу с ним повсюду, не расстаюсь. Это ещё и не сюжет даже, а разные мысленно перебираемые варианты. За завтраком кое-что рассказываю мужу, скорее и не рассказываю, а думаю вслух, – мы ведь всегда мучаем своими бреднями близких.

«Представляешь, – говорю, – дом стоит на окраине апортовых садов. Запахи яблок, вишни, разнотравья… Горы со снежными вершинами. А весь дом полон птичьих трелей… И среди всей этой красоты и птичьей звени растёт девочка, единственная драгоценная птичка. Я вот думаю: не сделать ли её глухой?»

«Глухой?! Зачем?»

«Ну представь: человек всю жизнь посвятил звукам божественного птичьего пения, живёт в неумолчном потоке серебристых трелей… А его единственная обожаемая дочь – глухая! Интересный же ход?»

Борис хмурится, молчит, долго не отвечает. Не восхищается.

«Трудная задача, – говорит наконец. – Нужно досконально изучать сурдологию, отыскивать «осведомителей» в этой области. Ну как ты обычно ищешь: не врачей, а именно тех, от рождения погружённых в пузырь тишины. Ну и как ты будешь искать глухую девушку? Напишешь в Фейсбуке: «Отзовитесь, глухие»?»

Я огорчённо и озадаченно киваю, забираю чашку с недопитым кофе и иду разбирать первую порцию электронной почты, три-четыре письма, среди которых… – трудно поверить, но я испытала это, и это правда – письмо от глухой девушки! Просто письмо от читательницы, с обычным приятным отзывом о какой-то моей книге, со спокойным упоминанием о её вот такой личной «особенности».

Я не знаю, как это назвать. Подобные случаи в моей литературной практике для меня – верный знак того, что в строительстве сюжета я иду в верном направлении.

А мистика это, «синхронизация» (кажется, так называют совпадения психологи?) или, как говорил Эйнштейн, «визитная карточка Бога» – не так уж и важно.

И я набрасываюсь на эту молодую женщину! Я вцепляюсь в неё, истово веря, что данная визитная карточка послана мне не напрасно. У нас начинается бурная переписка, я вхожу в мельчайшие частности образа жизни человека с врождённой глухотой: «Вы свободно читаете по губам, – задаю я очередной, шестьдесят седьмой вопрос, – а сможете ли поддерживать разговор сразу с двумя собеседниками? Ещё вы говорили о волновой природе звука – что это значит?»

Невероятная выдержка моей корреспондентки, её готовность задумываться даже над теми ощущениями, о которых она вовсе не думала прежде, сообщают мне ту особую энергию работы, которая преображается в чистую энергию творчества. И образ дочери канаровода, моей глухой Айи, с каждым днём становится для меня всё ярче, детальнее и дороже.

Я писала «Русскую канарейку» несколько лет, и не один раз за эти годы душа романа посылала мне тихие изумлённые приветы – в совпадениях, в точных описаниях места действия, случайно обнаруженного в старом дневнике; наконец, в письме Лёши Зайцева из Парижа. Мой старинный друг, потерянный друг молодости, с которым мы не виделись двадцать шесть лет, неожиданно меня нашёл. Вдруг – письмо! – буквально за день до моей поездки во Францию. И мы увиделись тогда, увиделись! Провели долгий дождливый весенний день у Лёши на кухне, за бутылкой шабли и утиным паштетом, лично им приготовленным. Сидели за столом перед огромным окном в сад, заросший кустами жасмина. Лёшка рассказывал мне всю жизнь, прожитую в эмиграции. Я не запомнила все профессии, которые он перебрал, помню лишь, что несколько лет был он поваром последнего румынского короля Михая Первого. И хотя, как и раньше, все Лёшины рассказы казались ослепительным враньём, в Михая Первого я поверила безоговорочно – уж больно вкусным оказался приготовленный Лёшкой утиный паштет.

И я уехала, счастливая, что Лёшка нашёлся…

А вскоре он ушёл, мгновенно умер за своим письменным столом, не завершив последней стихотворной строки. И вот я уже путаюсь в датах: он умер после или до нашей встречи?

Был и некий, весьма вещественный, привет оттуда, где настаиваются сюжеты книг, заваренные на неизвестных травах, случайных встречах, и странных совпадениях, и снах.

Значит, я должна рассказать о Ноури.

Это иерусалимский джентльмен лет пятидесяти пяти, тщательно выбритый и всегда щеголевато принаряженный, словно минут через десять должен ехать на ужин с наследным принцем Иордании. Манеры у него приятно округлые, такие же округлые чёрные брови, а речь льётся, точно со страниц «Сказок Шехерезады». Если совсем коротко: Ноури – торговец древностями, а это особая каста людей.

Лавку его, расположенную на центральной пешеходной улице Бен-Иегуда, только я называю «лавкой», иногда даже «лавочкой» – в том случае, когда мне хочется взглянуть, что там новенького-старенького появилось, и для этого нужно затащить туда Бориса. «Заглянем в лавочку?» – говорю.

На деле это внушительный магазин, а теснота внутри – это многослойная пахучая теснота любой иерусалимской торговой утробы, даже если та находится не в потаённых переулках Старого города, а в самом центре Иерусалима.

Ты открываешь дверь… и попадаешь в волшебную пещеру, откуда просто веет обаянием восточной старины. Тут целый угол ковров – афганских, персидских, турецких и курдских. Пестрота и шерстистый, шелковисто-ворсистый блеск: паласы, килимы, сумахи, сюзане… Неровной шеренгой выстроились старинные кальяны; широченный низкий подоконник витрины, стеллажи, комоды и полки завалены припылёнными бронзовыми и медными кувшинами, блюдами, бокалами, чайниками и кофейниками.

По стенам развешаны серебряные украшения тончайшей работы, нити кораллов и жемчуга разной длины. С потолка свисает добрая сотня люстр, а вокруг теснятся канделябры, меноры, ханукии, подсвечники, масляные светильники. В высоком серебряном чане у двери стоят целые пучки эбеновых, сосновых и дубовых тростей с такими набалдашниками, что отойти от них невозможно, только стоять и ощупывать львиные, оленьи и кабаньи бронзовые и серебряные головы.

Главное же – здесь отовсюду маслянисто отсвечивает бликами керамика парси – то есть персидская, иранская керамика – моя ненасытная любовь. Кувшины, подсвечники в виде голубей, оленей, верблюдов, ослов и прочих не опознаваемых животных; просто керамические плитки разных размеров, с рисунками на разные темы…

Только не уставайте смотреть, хотя усталость – первая реакция на горы, курганы, поля и лабиринты всей этой старинной прелести. Не скользите по ним равнодушным взглядом. Надо обособить нечто одно и сосредоточить на нём своё сердце, свой восторг, удивление и любование.

Обратите внимание на безупречные пропорции вон той изящной джезвы на три чашечки кофе. Да, она грязная и пятнистая от старости. Она просто выужена мною из кучи старого хлама. Но сейчас на ваших глазах я за три минуты берусь превратить эту замарашку в сверкающую мечту, в украшение вашей кухни. Дарю иерусалимский рецепт, которому научил меня сам Ноури: выжимаем спелый лимон на горку соды (смесь эта вспыхивает, ворчит и закипает белой пеной – лучшим чистящим средством всех времён и народов) и лоскутом мягкой ветоши принимаемся энергично наяривать-натирать бока этой скромной красавицы… замирая от предвкушения. От вожделения. Да! Не стесняйтесь этого чувства, как я его не стесняюсь.

Теперь ополосните джезву водой – как она вспыхнула на солнце! Видите? Видите?! Вот оно, неумирающее деяние человеческого таланта!

Можем ли мы, писатели, быть уверены, что лет через пятьдесят и наше творение так же вспыхнет под взглядом внимательного читателя?

Это опасное место…

В лавке Ноури нужно молчать или разговаривать на посторонние темы. По сторонам глазеть аккуратно, незаинтересованно, чтобы ни в коем случае глаз не вспыхивал, не загорался, не отвечал с готовностью на вкрадчиво-услужливый взгляд торговца, а иначе…

Иначе вы ноги отсюда не унесёте.

Послушайте, я вас научу. В сущности, я могу дать мастер-класс по торговле и сбиванию цен на любой товар, но главное, я могу вам дать мастер-класс по уклонению от торга. Ибо Ноури, пожилой иранский еврей, виртуоз и даже демиург впаривания клиенту разнообразного товара, с утра до вечера сидит, как паук в центре паутины, и ждёт – когда отворится дверь и влетит знакомая ему муха.

Он знает только моё имя, так уж принято здесь, в Израиле, и понятия не имеет, кто я и чем занимаюсь.

И вот я вхожу…

Я вхожу с незаинтересованным видом, с порога объявляя, что зашла «просто глянуть», переждать минут двадцать перед визитом к дантисту – во-о-н там его кабинет, на улице Шамай… Ни о каких покупках сегодня и речи быть не может.

«О чём ты говоришь, – подхватывает Ноури. – Разве нам не о чем поболтать, кроме как о моём презренном барахле? – видимо, скоро вообще придётся закрывать эту лавочку. Я просто рад тебя видеть. Ты, как всегда, в шикарной шляпе, и она так тебе идёт…»

Все наши встречи и разговоры всегда начинаются с моей шляпы, а завершаются непременной покупкой, тем, что тоже можно бы назвать «дело в шляпе». Я действительно в шляпе – попробуйте походить без шляпы в этом климате, – и она никакая не шикарная, а просто широкополая шляпа из соломки за двадцать шекелей. Но Ноури – джентльмен!

Кстати, он понятия не имеет, что стал прототипом торговца шляпами в моём романе «Синдикат», и даже погиб (в романе, конечно; всего лишь в романе, но я так плакала!), так что сейчас, можно сказать, взирает на меня с того виртуального света. Думаю, он вообще бы страшно удивился, узнав, что я могу связать пару слов на бумаге. Кажется, он считает меня такой праздной дамочкой, время от времени позволяющей себе дикие покупки. Ибо наши встречи всегда заканчиваются долгим торгом, моим категорическим уходом, таким же категорическим возвращением… и затем долгим заворачиванием в листы старых газет керамических плошек-чашек или ещё какой-нибудь, как говорит мой муж, хрени, после чего Ноури закрывает лавку на замок, чтобы лично донести мой улов до машины.

Порой мне чудится, что Ноури не просто торговец затхлой стариной; мне чудится, он скрывает какие-то другие свои способности. Раза два он меня озадачил и даже поразил, – так что на время я поостереглась от визитов в его пещеру.

Впервые это случилось, когда я тяжело работала над своей трилогией «Русская канарейка». С огромным напряжением изо дня в день дробила каменную породу трёх этих томов, в которых изрядно страниц уделено одному из персонажей – заводчику канареек. Писала я этот роман лет пять, и канареечный мир изучала внимательно и подробно, влезая во все детали, переписываясь с несколькими заводчиками и любителями-энтузиастами. Я изучала разведение, спаривание, выкармливание канареек; изучала методы обучения их певчим трелям, наперечёт знала певчие коленца, присущие этим незаурядным птичьим солистам. Можно вообразить, что к концу третьего года работы я просто очумела от канареек.

И вот в самый разгар работы над «Русской канарейкой» редактор Надя Холодова перед моим приездом в Москву попросила «зайти в ту лавку, помните, Диночка, где мы торговались с тем хитрожопым красавцем, который даже вас обыграл?..» Попросила зайти и купить для её дачи керамическую иранскую плитку сине-лазоревых тонов.

Ну, заказано-принято! Желание редактора – святая вещь.

Иду к Ноури, зная, что сегодня будет славная торговля. Увидев меня, он, как обычно, выходит из-за прилавка, широко и гостеприимно разводя руки, улыбаясь ласковой такой завлекательной улыбкой. Одно слово: иранец, восточный человек. Торговец древностями. Но и я не пальцем делана. И я – восточный человек, и меня воспитали ташкентские базары.

Минут десять мы обсуждаем погоду, мою очередную шляпу, дороговизну жизни, правительственный кризис… Наконец я приступаю к выбору плитки – одной! – это я сразу и категорически объявляю. Ноури ухом не ведёт на мою суровость и вываливает передо мной, вернее, осторожно и быстро выкладывает на полу целую россыпь иранских плиток – а на них обычные мотивы этого промысла: глазастые рыбки с роскошными хвостами, охотники на тонконогих лошадях, башня Давида над стенами Старого города… И я начинаю кружить над ними, присаживаюсь, перебираю… Откладываю в сторону, возвращаю назад в стопку.

Разговор всё длится, улыбки сменяются возмущённо поднятыми бровями и снова улыбками. И вот я выбираю чудесную плитку – одну! Я же сказала: одну! – сине-лазоревую, с охотником на резвом коне. Лук его натянут, на сгибе локтя – бурый коршун. Я предвкушаю Надин восторг, она человек эмоциональный. Я очень довольна: мне удалось снизить цену на пятьдесят шекелей – приличная скидка. Представляю, как сядем мы с Надей обмывать приобретение, обсуждать прекрасный вещественный мир нашей жизни и представлять, как вделанная в русскую деревенскую печь, будет иранская плитка полыхать от жара!

Осталось только завернуть покупку в старые газетные листы – на иврите, арабском, английском или французском… Только русских газет я здесь не встречала.

И тут Ноури поднимает палец и говорит:

«А для тебя у меня есть одна вещь!»

Поворачивается и уходит в кладовку в глубине магазина. Минуты три копошится, затем выходит с очередной плиткой в руке.

«О нет! – говорю я. – Довольно, я сказала тебе: сегодня покупаю только одну».

Он таинственно молчит и заговорщицки на меня смотрит.

«Эту ты купишь, – говорит он тихо. – Эта твоя. Для тебя».

И кладёт на прилавок плитку: на ней в кусте жасмина сидит на ветке жёлтенькая канарейка! Я просто онемела. Повторяю: Ноури не читает русских книг, понятия не имеет, что я их пишу, а роман ещё только в работе и так трудно движется!

«Смотри, – говорит он. – Вещь старая, изумительная, ей лет восемьдесят. Но дело не в этом. Дело в мотиве. Очень редкий мотив в этом промысле. Ты, может, не знаешь, что это за птичка? Это канар, ка-а-анар… Тебе это нужно купить, – говорит он с нажимом. – Хорошую скидку дам…»

И совершенно потрясённая, ни слова не говоря, я вынимаю кошелёк и, не торгуясь, покупаю певчего кенаря. Он у меня дома сейчас, и я отлично помню, с какого дня работа над романом сдвинулась и побежала.

Так вот, Ноури…

Ноури и грифоны – ещё один мотив в любимой мною иранской керамике.

Лет пять назад мы предприняли очередной переворот в своей жизни – переезжали из Иудейской пустыни в Иерусалимские горы. Это две местности, разные во всём. Казалось бы, двадцать пять минут приятной неторопливой езды, но, как и всегда здесь: иной климат, иной ландшафт, и значит, иная жизнь. Там пепельные скалы, накрытые шкурой; тут – сосны и туи на горах…

Описание ремонта судорожно пролистнем, каждому случалось пережить этот кошмарный сон: борьба с рабочими, ругня с поставщиками, приславшими не ту плитку и не тот унитаз…

Однако и в этом хаосе я готова отметить приятные стороны, ибо всегда увлечена преображением жилища и разными возможностями устроить из этого процесса, как говорит мой муж – грандиозный кипиш. Я же это называю по-другому: праздник, который будет всегда с тобой.

В новой квартире – в общем-то, небольшой – у нас оказались два больших балкона, облицованных шероховатым иерусалимским камнем. Я решила, что в нем замечательно будет смотреться вделанная там и сям иранская плитка – как окошки в зачарованный мир старой Персии.

Подхватилась и поехала к Ноури. Думала прикупить пять-шесть плиток с традиционным рыбным мотивом. Они такие славные, эти рыбки: плавные-хвостатые, разноцветные и весёлые, – летом будет приятно на них смотреть.

Ноури сказал:

«Только не будь обычной. Ты сама необычная, и плитку выбери… особенную. Возьми вот грифонов».

«Грифо-онов?! Это же мифические чудовища греков! Тело льва, крылья, лапы и голова орла?! На черта мне смотреть на этот ужас?»

«Э-э, – протянул Ноури. – Погоди…»

Вновь пропал в своей загадочной кладовке и вышел, с трудом таща в сцепленных руках груз – несколько крупных керамических плиток.

«Смотри…» – стал раскладывать, попутно смахивая ладонью пыль с обливной поверхности. И мне стали открываться Грифоны – могучие стражи золота скифов. Символ господства над стихиями воздуха и земли.

Я смотрела на фантастических чудищ, не отводя глаз: полуорел, полулев, с длинным змеиным хвостом. Эти могучие птицы-звери были впряжены в колесницу Немезиды, они вращали колесо судьбы!

Впервые о грифонах упоминает Геродот в пятом веке до нашей эры. Чудовища с львиными телами и орлиными крыльями и когтями, – пишет он, – живут в Гиперборее и охраняют месторождения золота от одноглазых аримаспов, сказочных обитателей севера. Размером грифон превосходил восьмерых львов, а силой – сотню орлов! Он легко поднимал и уносил в гнездо коня со всадником!

…Жёлтая, темно-синяя, лазоревая и цвета слоновой кости – каждая плитка с оскаленным крылатым-когтистым грифоном была наособицу, бликовала облитой поверхностью, рассылая по стенам, увешанным медью и бронзой, видения грозного античного царства.

«Ты ведь понятия не имеешь, что это за твари?» – вежливо поинтересовался проклятый торговец мечтами и мифами.

«Да ладно, умник, – отозвалась я, представляя, как вделаю эти плитки в глухие каменные колонны на наших балконах и те загадочно оживут и задвигаются под тенями и солнечными бликами. – Грифон – это мифическое животное в древнегреческом эпосе».

«Может, и так, – Ноури скромно пожал плечами, и невозможно было понять по его глазам, что он думает. – Может, у греков они тоже водились. Но я знаю, что они водятся там, у нас. В горах».

«Что-о?! – я расхохоталась. – Где это, интересно?»

«В Иране».

«Ну да, – кивнула я. – В образе Аятоллы».

«Ты зря так говоришь, – обиделся он. – Их вполне используют в хозяйстве. Мой отец, например, впрягал их в телегу. У отца была мельница».

Я снова расхохоталась, и смеялась долго, с удовольствием.

«Ладно, если дашь хорошую скидку, куплю их. В самом деле, нужно же чем-то пугать гостей».

И вот уже пять лет я вывожу своих гостей на балконы, чтобы те могли полюбоваться «Птицеклювыми собаками Зевса, которые не лают» – так называл их Эсхил.

Но вот совсем недавно Ноури поразил меня вновь. Я заглянула к нему, как обычно, по пути – просто поглазеть, присмотреть афганский коврик к себе в кабинет, ну и поболтать…

«Как поживают твои грифоны?» – спросил он.

«На своих местах, – говорю, – взлететь они пока не могут».

«Слушай… Тут я добыл ещё одного, уникального. И очень старого – ему лет сто пятьдесят. Подожди…»

Когда Ноури вернулся из кладовки, я взглянула и чуть в обморок не упала: более мерзкой страхолюдины я не встречала. Вот уж это был грифон, чудище обло и лаяй, пасть зубастая открыта, когтистые лапы вцепились в землю.

«Ты с ума сошёл, – сказала я. – Вносить это в дом – бр-р-р! Смотреть на это?»

«Не торопись, – сказал он, и в его глазах на сей раз отсутствовал знакомый мне хитрый прищур торгового азарта. – На Востоке всегда знали, что в трудные времена грифон охраняет дом. Чем страшнее он, тем лучше. Мало ли что может случиться с миром».

«С миром?! Что может случиться с миром? Комета жахнет?»

«Всякое случается, – сказал он. – Грифон и здоровье домочадцев хранит в периоды эпидемий».

«Ага, нам только чумы тут не хватало», – заметила я. Но что-то внутри дрогнуло, проворчало, как далёкий гром…

И купила я, купила того устрашающего стража семьи! А буквально через неделю к нам долетела первая китайская весть. И завертелось, закрутилось…

Интересно, что поделывает Ноури в годину карантина? Магазин его заперт – неужто в самом деле решил «прикрыть лавочку»?

Надеюсь, у него там нашёлся ещё один грифон – личный, для острастки всем напастям.

Надеюсь, ещё увидимся.