Умопомрачительная гадалка Нюся
Я коротенько, буквально в два-три абзаца предварю эту историю, хотя данное предисловие не имеет прямого к ней отношения, да и вообще не имеет никакого отношения к книге про то, как книги пишутся. Но Витю надо представить обязательно – я ведь из-за него тогда потратила целый день, рабочий день писателя, на всю эту, как мне представлялось, гадательную хрень.
Витя мой многолетний друг, безропотный и доверчивый, как ослик Насреддина. Когда-то, на заре нашей эмиграции, мы с ним выпускали литературное приложение к одной из местных русских газет. А потом ещё издавали паршивый рекламный листок для городка в Иудейской пустыне, где я жила со своей семьёй много лет. Все наши с ним проекты всегда заканчивались одинаково: феерическим скандалом, рёвом и топотом начальства, штрафами, письмами от адвокатов, увольнением… и спасибо, что не тюрьмой.
Витя – прототип Вити из романа «Вот идёт Мессия!», а также прототип всё того же Вити из рассказа «Наш китайский бизнес». Кроме моей семьи, он – единственный прототип на свете, кто смиренно принимает свой литературный образ не за наказание Господне, а так, за ерунду, за моё развлечение, на которое и обижаться не стоит. Кажется, он не в курсе моих тиражей.
Собственно, никакой он не прототип; просто, когда мне как писателю это нужно, Витя переступает границу собственной частной жизни и шагает на страницы моих книг, и топчется там со своей слоновьей грацией. За все эти тридцать лет он многое от меня претерпел – в литературном смысле. В жизни-то я его защищаю как могу, грубовато, но преданно.
К чему я всё это: позвонил Витя в полной истерике. Он вляпался в очередное дерьмо.
Тут необходимо ещё одно лирическое отступление…
В Витино сознание, как реки в океан, впадают несколько мифов. Один из них: нас где-то ждут. Нас ждут в какой-то прекрасной стране, где нет налогов, восточных людей с их надрывными песнями, типа «Рахели, моя постель без тебя холодна», вонючих луж в подворотнях и левантийского хамства. Словом, дитя, сестра моя, уедем в те края…
Не то чтоб он находился в постоянном поиске волшебного ковра-самолёта, но порой его охватывает непобедимая тоска, и тогда дня три он шляется где попало, попадая в скверные истории и долго потом из них выпрастываясь.
Короче, посреди рабочей недели, будучи трезвым и без конвоя, он в обеденный перерыв забрёл на Тахану Мерказит, где и угодил в русскую контору, которая якобы «переправляет вас в Канаду и устраивает на работу по специальности».
Я-то всегда знала, что центр мирового авантюризма находится в Тель-Авиве, на Тахане Мерказит. Однажды я там обнаружила забегаловку, в рекламном листке которой убедительно разъяснялось, что они лечат рак в любой стадии. Из этой их мятой бумажонки следовало, что рак лечат только на Тахане Мерказит, в иное место соваться – даром время терять.
Ну и Витя с разбегу подмахнул бланк договора по своему будущему перемещению в рай, оставив этим мошенникам приличный задаток. Я не раз убеждалась, что самое страшное в человеке – это мифологизированное сознание.
Он явился домой и потряс перед женой Машей бланком, на котором внизу мелкими буквами значилось, что отказ от мероприятия будет стоить полторы тысячи беспощадных израильских шекелей. И жена узрела этот пункт, для чего даже очков не понадобилось – у неё дальнозоркость. «Сейчас убью тебя на хрен, горе моё, злосчастье!!!» – завопила она.
И тогда он бросился звонить мне и, обморочно завывая в трубку, пытался что-то объяснить. За кадром ему вторила Маша, минут пять я молча слушала этот парный конферанс.
«Идиот, – сказала я. – Ты собрался улицы в Ванкувере подметать в своём концертном смокинге?»
Вот!
Вот мы и прикатили к завязке сюжета, потому что Витин концертный смокинг с атласными отворотами и есть та неопалимая купина, из которой со мной заговорила умопомрачительная гадалка Нюся. Сейчас мы до неё дотопаем, дайте мне ещё минутку.
(А начинающим литераторам, если уж на то пошло, полезно понаблюдать за тем, как образуется завязка действия.)
Смокинг дошёл до наших дней путями неисповедимыми – как любое библейское чудо. Дело в том, что в молодости Витя играл в оркестре Рижской оперы, во вторых скрипках. Собираясь на Святую землю, был уверен, что Израильский симфонический должен приветствовать его торжественный въезд в Тель-Авив, стоя и восторженно постукивая тростями смычков об инструменты, как это водится у музыкантов. И потому прихватил свой концертный прикид: смокинг, манишка, запонки.
По пути в Израиль их с матерью ограбили на станции Чоп. Остался только портфель, которым Витя отбивался. Смокинг, аккуратно выглаженный, лежал там вместе со сменной парой трусов. Так что за неимением иной одежды Вите пришлось обивать пороги контор по трудоустройству граждан исключительно в смокинге с атласными отворотами – просто жизнь предложила первый выбор на родине: трусы или смокинг; Витя выбрал концертный вариант. Кстати, нормального костюма у него нет до сих пор, он и сейчас надевает смокинг в любом случае парадного выхода из дому.
Но я отвлеклась.
Назавтра, прихватив по дороге этого мечтателя с подписанным бланком липового договора, я поехала на Тахану Мерказит отвоёвывать жалкие его гроши… Сначала пришлось объясниться с охранником. Тот на входе сидел, полностью военизированный, с кобурой на заднице. Странно, что пулемёта они не выставили.
«Вот ваша говёная бумажка, – сказала я ему, – возвращаем за ненадобностью: Израиль страна нелёгкая, но с туалетной бумагой здесь, слава богу, всё о’кей».
Тот подобрался – видимо, для таких душевных бесед и был посажен, – ухмыльнулся:
«А вот этот номер у вас не пройдёт!»
«Ты, с пистолетом! – говорю. – Тебе сразу в морду дать или подождать, пока ты его зарядишь?»
Он вскочил и пошёл звать начальника – мы, значит, оказались сложным случаем. Витя стоял рядом в своём смокинге с атласными отворотами, отдувался от волнения, но вставить хотя бы слово боялся: я запретила. Он по горькому опыту знал: если я берусь действовать, все четыре стихии в данном полушарии должны безмолвствовать, ибо я их все заменяю.
«Я говорю, ты молчишь, – предупредила я Витю. – Одно только слово, и ты пойдёшь…»
«Я понял!» – сказал он.
Ещё бы! На кону был залог, который я собиралась выцарапать из этих мерзавцев.
Выходит начальник, ушлый такой Харон на международной переправе: мордатый, брюхо пивное, пахать на нём гектаров двести, говорит:
«Господа!»
Я вот этих, из Бердичева, вижу за три километра. Они, едва с самолёта, первым делом здесь выучивают слово «господа!». «Господа, – говорит, – не принимаю ваших претензий! Там же написано: в случае отказа от намерения эмигрировать нам остаются полторы тыщи…»
Я горестно так, меленько принялась кивать, почти прослезилась. Я люблю начинать с этой психологической краски: огорчённая вдова с идиотом-сыном. И голос надо помягче, умоляющий. Тогда содержание следующей реплики деморализует врага.
(Начинающие сочинители, внимание: пошёл диалог.)
«Откуда ты взял эти полторы тыщи, мне интересно? – мягко так спрашиваю. – Почему не пятьсот и поцелуй меня в жопу?» Витя рядом приободрился, одёрнул смокинг и огладил лацканы.
«Как… как вы со мной разговариваете, дама?! – пролепетал побуревший Харон. – Я всё разъяснил этому молодому человеку полюбовно, я с ним возился сорок минут, я вам сейчас готов рассказать…»
(Теперь с поднятым забралом крушить их контору, пинать говнюка в брюхо, кромсать ему бороду.)
«Всё, что ты хочешь мне рассказать, я забыла сорок лет назад, – говорю. – Слушай меня внимательно, и ты, с пистолетом, тоже. Вы получаете ноль, и жопа остаётся в силе!»
Да, смиренной меня не назовёшь, у меня к этому нет никаких оснований. Такой вот я человек – резкий, беспардонный. Хожу так с бритвой, режу людям носы…
В общем, не стану никого утомлять подробным диалогом с этими гнидами – в виду крайней словесной его экспрессии, хотя допускаю, что начинающим литераторам подробное изучение этой сцены с её острым драматургическим рисунком принесло бы немалую пользу.
Но тут, конечно, нам дико свезло: в самый разгар батальной сцены меня окликнули и – господи, Сашка, старинный друг, сто лет не виделись! Он – на севере, в Кармиэле, я ж вообще бог знает где… Сашка на хайфский автобус бежал, мы успели только обняться, он дальше покатился… Но везуха-то в чём: Сашка в форме был своей полковничьей и, само собой, при оружии. И вот его-то пистолетик как раз был настоящим, потому как Сашка мой старый – глава особой группы по борьбе с преступностью всего севера этой страны. Да неважно!
…А важно, что мятые купюры в финале встречи перекочевали из Бердичева в мою джинсовую сумку. Вслед нам, конечно, было сказано много слов, но ни одного такого, которого бы я не знала.
Словом, в тот день на Тахане я отбила Витин задаток и, что приятно, в отличие от прошлого раза всё обошлось без драки. Чем проходимец опытней, тем тоньше у него нюх на сильных личностей. Правда, багровый пузач потрясал кувалдами и кричал охраннику: «Сёма, держи мой кулак или я сяду в тюрягу!» Ну я ему посоветовала – что ему сделать с его кулаком; в тюряге – тем более.
По поводу хороших манер. Я однажды из любопытства записалась на курс такой специальный – «Английский аристократический этикет»; собиралась в то время писать псевдоанглийский детектив, думала, пригодится. Ну и при моём ташкентском детстве вообще неплохо малость поднабраться приличий. Три занятия выдержала, много полезного узнала. Например, для чего в чашках английских сервизов внутри нарисован цветочек, или яблочко, или там вишенка. Оказывается, это знак такой: ты не моги взять с тарелки печенье, пока в чашке цветок не покажется. Тогда у тебя на дне как раз столько чая остаётся, чтоб это печенье запить. Это не как у нас: нахапаешь пятнадцать печений, пока одну чашку вылакаешь. Англичане люди практичные, у них сколько гостей, столько печенек. Показался цветочек – бери. А не показался – хрен тебе.
Но я опять отвлеклась: Витя…
Витя и магия.
Через неделю он позвонил чрезвычайно воодушевлённый. Сказал, что у нас в Иерусалиме, где-то в религиозном районе, живёт умопомрачительная гадалка, Нюсей зовут, которая, помимо полной карты судьбы, выдаёт тебе полное от неё освобождение.
«Освобождение от чего?» – спросила я.
«От судьбы. От моей постылой судьбы! – повторил он. – Изменение кармы, понимаешь?»
«Я и сама могу выдать тебе освобождение от постылой судьбы, – сказала я. – Сбрей свою пархатую щетину, купи приличный пиджак и выбрось смокинг на помойку. Изменение кармы гарантирую».
«Ну прошу тебя! – взмолился он. – Не будь занудой. Тебе же там близко. И стоит это какие-то копейки, шекелей двести-триста. Я тебе верну, когда карма выправится».
Спорить с ним всегда было бесполезно.
«Только фотографию мою не забудь, – сказал он, – у тебя же их навалом».
У меня действительно осталось немало Витиных фотографий ещё со времён нашей издательской деятельности: Витя за компьютером, Витя над гранками, Витя за световым столом…
Я села на автобус и с пересадкой в центре поехала по записанному адресу. По мере приближения к цели мрачнела всё больше. Религиозное мракобесие, думала я, колдовство и каббала, – что ещё можно встретить в таком районе? И дом оказался как раз таким, ожидаемым мною: один из уродливых домов-коробов, где обитают многодетные религиозные семьи. По мере роста потомства они лепят к своим халупам ещё балкон, ещё пристройку, ещё какой-нибудь сарайчик-кладовку.
Под окнами грузными шпалерами висели на верёвках разновеликие трусы, перемежаясь с рубашками и талесами, почтовые ящики в подъезде напоминали мусорные баки, кругом валялись пустые сигаретные пачки и обёртки от конфет и мороженого.
А вот гадалка оказалась весьма неожиданной для такого места: молодая, щекастая грудастая девка в тугих шортах и майке на бретельках, в пляжных резиновых шлёпанцах.
«Я, наверное, к вашей маме…» – предположила я.
«Не, ты ко мне, – хохотнула она, разом ломая все социальные рамки. – Иди в комнату, я щас те кофе сварю».
Я пыталась отказаться – утром уже пила, – но, как выяснилось, гостеприимство тут ни при чём: кофе был частью ритуала.
Пока девица колдовала на кухне, я ждала её в маленькой комнатке, обвешанной амулетами и «хамсами» и заставленной свечами разной упитанности. Оглядывалась и самой себе удивлялась: как это я позволила втянуть себя во всю эту чушь собачью! Кстати, собака здесь тоже была – большая, медленная, как корова. Открыла мордой дверь, подошла и молча придавила мои колени своей головой размером с чемодан. Её коричневый глаз смотрел на меня с вымогательской готовностью угодить.
Наконец явилась гадалка с медной джезвой в руке. Сосредоточенно перелила благоуханную струю в маленькую чашку.
«На-ка, пей! Правой, правой бери. Не дуй, а! Мелкими глотками и не до конца…»
И пока я пила плотный, как патока, обжигающий кофе, она энергично тасовала колоду карт «таро» – под майкой ходуном ходила грудь, загорелые гладкие бицепсы радостно волновались на воле.
Я допила, она забрала чашку, перевернула её на блюдце.
«На кого гадаем?»
«Понимаете, Нюся… У меня есть друг, а у него как-то не вяжется жизнь… И все его обстоятельства таковы, что…»
«Фотку принесла?» – перебила она.
«А, да, вот…» – я принялась рыться в сумке, злясь, что позволила втравить себя в эту комедию.
Она взяла Витину фотографию и положила на стол перед собой.
«Сядь-ка на колоду…»
Я вздохнула и уселась на твёрдую, как деревянная чурка, колоду карт, мысленно представляя очень смешной рассказ, который сочиню про весь этот средневековый ритуал на пердячем пару.
Вытащив из-под меня колоду, Нюся быстро-быстро стала метать карты, так что казалось, они сами собой радужным веером укладывались на столе в нужном порядке.
«Та-а-а-к… – она склонилась над галереей всех этих дам, валетов и прочих картинок, словно могла увидеть там нечто, как в зеркале… – А чё эт он, как религиозный, ходит в чёрном лапсердаке?» – спросила она.
«Это не лапсердак, – вставила я, – это смокинг…» – и хотела пояснить, что Витя – бывший скрипач… а в оркестре… и поэтому… Но тут мой взгляд упал на его фотографию, где он сидел вовсе не в смокинге, а в застиранной белой майке «Ай лав Пенсильвания», и слова застряли у меня в глотке.
И я сразу, безоговорочно и страшно поверила этой девушке с гладкими бицепсами и толстыми ляжками в клетчатых шортах.
А она всё смешивала растопыренной пятернёй карты на столе, сметала их к себе, тасовала, веером раскидывала всё новые и новые порядки, говорила быстро, исступлённо, чуть-чуть задыхаясь, словно кто-то постукивал её кулаком по спине, чтобы она выкашляла застрявший в горле кусок. Минуты за три она вывалила мне о Вите всё, что я знала и чего не знала, включая застарелый геморрой и диабет, который ещё только будет, если он продолжит жрать без разбору всё, что в рот лезет, особенно свиную колбасу – ее-то вообще надо выбросить в помойное ведро, потому что хозяин лавочки, где Витя всю эту гадость покупает, экономит на новом холодильнике…
– …ну и кошка тут ещё, – проговорила Нюся, заглянув в чашку с потёками выпитого мною кофе.
Я молчала. Я сильно вспотела, а руки у меня были холодными, как у покойника. Кошка – да, была у Вити старенькая персидская кошечка Луза. Тоже персонаж моего романа.
– Вижу смерть! – отчеканила Нюся.
– Чью?! – вскрикнула я.
– Пока не знаю. Смерть к его дому примеривается.
– Послушайте, – пролепетала я, поскольку привязана к этому идиоту. – Ну давайте же… как-нибудь поскорее будем это отменять… Я… я вас, Нюся, очень об этом прошу… Я оплачу ваши услуги по этим… работам. – (По этим, промелькнуло, ремонтным работам.)
– Ой, не знаю… – она сильно, со вкусом потянулась, приветливо глянула на меня и сказала: – Вот пухну и пухну… Ты в диету Аткинса веришь? Ты ж, я смотрю, тоже не худенькая.
– Послушайте, Нюся… Вы меня очень встревожили… Давайте отменим смерть, убедительно вас прошу… я…
– Мне нужны трусы, – сказала она, невозмутимо почёсывая круглую глянцевую коленку.
– В каком… смысле?
– Нужны его трусы.
Я опешила. Похоже, Витина карма, подумала я, как зачумлённый маятник, до конца его дней обречена колебаться между смокингом и трусами.
Вольготно откинувшись в кресле, Нюся доброжелательно и без малейшего интереса смотрела на меня светло-ореховыми глазами. Ничего таинственного в ней не было. В ней вообще ничего не было.
– А при чём тут… трусы? – спросила я. – Как-то странно, ей-богу…
– Ну ты прям ещё спрашиваешь! А подсознанка наша? О Фрейде слыхала? Глубокие воды, пропасть немереная…
Я вздохнула.
– Хорошо… Я позвоню Вите и…
– Э, нет! Он-то знать ничего не должен. Так дело не выйдет.
Я разозлилась.
– Слушайте, Нюся. Может, вы меня не так поняли. У нас с Виктором чисто дружеские отношения, я к его… белью не имею никакого доступа. Как я могу завладеть его трусами… э-э-э… без его ведома? Как вы это себе представляете?
– Укради, – лениво ответила она. По-моему, ей было неинтересно со мной дальше валандаться. – Стащи с верёвки, и всех делов.
В эту минуту раздался звонок входной двери, Нюся поднялась и пошла открывать следующему клиенту. Я положила деньги на стол, вышла из комнаты в крошечную прихожую и минуты три никак не могла разминуться там с крупной дамой. Наконец нащупала замок и повернула ручку. Нюся, приговаривая на зевочке:
– Ну, пока-пока… – стала закрывать за мною дверь, но в последнее мгновение придержала её, так что в щели мерцал только светло-ореховый глаз, и сказала: – А касаемо тебя – держись подальше от воды.
– Что-что?! – крикнула я, кинувшись к щели. Но та немедленно закрылась.
– Монах! – сверкнуло у меня. – Залив Тигуллио…
Когда-нибудь мне придётся всё же закончить этот рассказ, но я тяну с продолжением. Ведь может случиться, что он попадётся Нюсе на глаза. Она не то чтобы запойный читатель и, думаю, моего ничего не прочла – да и зачем ей? Но лет за двадцать, что прошли после первого моего визита, я настолько привыкла думать о ней как о человеке всевидящем, что на всякий случай не мусорю перед ней своими опусами. Мало ли…
Кстати, недели через две после той судьбоносной встречи смерть-таки подобралась к Витиному дому: умерла его любимая кошка Луза. Ей, правда, было восемнадцать лет, но всё равно жалко.
Время от времени перед длительными отлучками из дому я звоню своей умопомрачительной гадалке и напрашиваюсь прийти. Она приветливо соглашается. И едва появляюсь на пороге, так же легко и совсем не таинственно, по-домашнему даже, приговаривает что-нибудь такое:
«Опять в Россию прёшься посреди гриппа… И незачем! Премию ту тебе не дадут, договор можешь подписать по электронке, замаешься только на людях с книжками трястись».
«Нет, я… мне нужно, там ещё всякие дела…» – бормочу я, нисколько не удивляясь и даже не пугаясь, что она знает всё, просто ВСЁ!
«Да какие там дела, это что, киношное? Всё пустое! Они тебе даже и аванс дадут, а потом всёрна будут прятаться от тебя, как пацаны, телефоны закрывать, потому как остальное разворуют. Пустое, говорю!»
И варит мне кофе, и я его медленно пью – как положено, не допивая последнего глотка. Всё, о чём Нюся меня предупреждает, я знаю и сама, и это-то страннее всего, – может, тут моя прабабка-цыганка замешана? То, что продюсер украдёт все деньги, я сразу поняла, – у него глаза бегали. Что премию не дадут – это и так понятно: премия – деньги, деньги, деньги, и дать их надо своим, а не залётной тётке. В общем, мой муж считает, что Нюся исполняет роль моего психолога. Успокаивает, утишает амбиции, примиряет меня с жизнью. Я понимаю, всё понимаю. А зачем прихожу? Ну как же – только ради одного. Когда она, пораскинув карты, скажет уже про всё, что я и сама отлично знаю, я робко спрашиваю: «А я оттуда… вернусь?»
«Дак куда ж ты денешься. Ты пока своей семье ой как нужна… – И опять лениво потягивается, смотрит на меня совсем не постаревшими за эти годы светло-ореховыми глазами. – Не боись! У нас насчёт тебя пока никаких административных мер не предвидится…»
