У нас в заведении не матерятся!
Я была закалена дворовым сообществом, как гладиатор, там и драться научилась, приобрела чувство здравого смысла, которое меня ещё ни разу не подвело и никакой мертвецкой толерантности не позволило сбить меня с ног. Там же я овладела сильным слогом – русским, корневым-общенародным. Употреблённый в нужную минуту, он действовал как заклинание. Как пропуск в высшую лигу.
Узбекский, татарский, греческий мат; ядрёная ругань на идиш, проклятья на немецком – тоже присутствовали, но по убойной силе и выдающимся результатам не шли ни в какое сравнение с русским, богатым и лапидарным словом.
Очень хорошая языковая школа.
Я знаю, что есть люди, которые не в состоянии ни произнести подобного слова, ни слышать его. Это бывает: нордический темперамент, болотистая местность, трудность самовозгорания. Да просто душа не требует большего накала эмоций. Встречая таких людей, всегда пытаюсь угадать – что за жизнь они прожили? Где, как и с кем её провели? Какие испытывали чувства на рискованных просторах быта и его окрестностей?! Знакомы ли им аккорды на fortissimo? И приходилось ли чувствовать или хотя бы наблюдать когда-то настоящую ярость – поистине шекспировскую бурю? Ярость любви. Ярость отчаяния. Бессильную ярость проигранного боя…
Нет, бывает, что по своему темпераменту человек вполне способен оставаться в рамках конвенциональной лексики. Это как диапазон певческих голосов: кто-то берёт верхнее «ми», а кто-то и до «ля» дотягивается.
На одном из моих концертов в Питере моя приятельница в антракте услышала разговор двух пожилых дам. «Мне не понравилось! – заметила одна. – Она так запросто произносит все слова». «Что вы хотите, – отмахнулась другая, – эти писатели такие приземлённые люди!»
Это правда. В профессиональном сленге разведывательных кругов есть такое понятие: «работа на земле» или «работа на холоде», когда шпион находится в самой гуще опасного задания, в жерле вулкана, в средоточии смертельной опасности. Не хочу проводить рискованных параллелей, но когда писатель покидает собственную шкуру (или свой улиточный домик, или, если хотите, башню из слоновой кости) и выходит в звучащий словами, гудками и воплями, крутящийся лицами и сценами мир, он не только становится «приземлённым», он уходит в эту землю по пояс, по плечи, по горло.
Да: мы люди приземлённые. Мы – люди земли.
Однажды во время долгой и утомительной гастроли по городам Америки мне пришлось выступать в одном русском заведении. Собственно, это был ресторан, открывался он в семь вечера, а в пять хозяин организовывал такие вот творческие вечера бардов и писателей.
Перед началом он лично навестил меня в комнатке-подсобке, куда мне подали чай и печенье, и по-дружески вежливо попросил «не выражаться»: «Знаете, у нас тут не одесский шалман, наша публика весьма образованная и культурная». И что-то ещё гнал о высокой миссии русского языка в эмиграции, о нашем долге перед грядущими поколениями, во имя которых… В общем, всю эту высокопарную галиматью.
Я, признаться, удивилась, ибо не то что глушу своих слушателей петардами отборного мата. Но, похоже, слава бежит впереди паровоза, кто-то из вчерашнего-позавчерашнего города на маршруте, услышав слово «жопа», упал в обморок, морально пострадал и решил уведомить товарищей. Я рассмеялась, но поспешила успокоить бдящего гражданина. «Не волнуйтесь, – сказала. – Я вас поняла. Ваши старички останутся девственниками».
Вышла на публику, приветствовала всех, надела очки… Подняла голову и – застыла, очарованная моментом: на противоположной стене ресторана висел плакат, где пламенели три всем известные торжествующие буквы, сложенные в торжествующее слово, означающее торжествующий орган. Слово было перечёркнуто крест-накрест, а поверху написано: «У нас в заведении не матерятся!»
