Пятница, 13 марта: Крукскуг

Из сна меня вытряхивает звон. Даже не звон — звук куда пронзительнее. Больше похож на раскаты грома или на вой. Подскочив в постели, я на ощупь, почти ничего не видя, полулежа шарю на тумбочке в поисках телефона, чтобы сориентироваться во времени, но бросаю эту затею и тороплюсь прикрыть уши подушкой. Прижимая ее локтем к обоим ушам, другой рукой исхитряюсь нащупать мобильник. Времени половина пятого; на экране большими буквами высветились слова ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! ТРЕВОГА! с возбужденными восклицательными знаками. Я встаю и, шлепая по холодному полу босыми ногами и все так же прижимая к голове подушку, бреду к панели управления, установленной Ариллем. Мне нужно сначала приложиться к ней пальцем, чтобы система распознала меня по отпечатку, а потом набрать код, но беспрестанно завывает сирена — зловеще, устрашающе и настолько оглушительно, что ушам становится нестерпимо больно, как только я роняю подушку. Набирая код в первый раз, ошибаюсь, потому что как раз в этот момент падает подушка, и панель издает пронзительный высокочастотный писк, который слышно только в промежутках между завываниями сирены. Со второй попытки набираю код правильно, и какофония унимается.

Наступившая после дикого воя тишина кажется непривычной. Арилль не обманул: сигнализация работает как надо. Не удивлюсь, если она перебудила весь Нурберг. Я валюсь на постель с ощущением, что от громких завываний сирены я оглохла и обычных ночных звуков — поскрипывания досок, шелеста ветра, едущей по улице машины, поезда метро у станции «Холстейн» — не слышу. Внезапно гудит телефон.

— Алло? — говорю я.

В наступившей после сирены тишине мой голос такой слабый…

— Октавия, — слышу в трубке.

— Ризотто, — отвечаю я.

— Это Кристоффер из охранного предприятия Арилля.

— Здравствуйте.

— С вами всё в порядке?

Я еще не успела осознать, всё или не всё.

— Вроде да, — говорю.

— Где вы находитесь?

— У себя в спальне.

— Замок в двери не поврежден?

Я иду проверить. Толстая цепь весит так же, как висела, когда я ложилась. Я дергаю дверь: она плотно сидит в раме.

— Нет, — говорю. — Цел.

— Хорошо. Я сейчас спускаюсь в гараж и через пятнадцать минут буду у вас. Из спальни не выходите, я приеду и осмотрю дом.

— О’кей.

Помощник юн, но не теряется в кризисной ситуации.

— А вы пока можете просмотреть видеозапись, — говорит он.

Когда перед тобой поставлена задача, чувствуешь себя лучше. Как только мы заканчиваем разговор, я открываю приложение. Сидя в своей постели, смотрю, что происходило перед входной дверью за пять минут до того, как включилась сирена. Система Арилля придает уверенности в своих силах. Я уже не беззащитная клуша, зависимая от усилий полиции, не проявляющей особой заботы о моем благополучии; теперь наконец я и сама могу контролировать ситуацию. Тычу в значок «воспроизведение», вижу на экране темное изображение места, где еще ничего не произошло, и чувствую определенное удовлетворение при мысли о том, что шпионю за шпионом.

Всю первую минуту я просто пялюсь в пустой экран. Потом совершенно неожиданно вспыхивает свет. Я вижу крыльцо, а на нем — одетую в черное фигуру с тянущейся к двери рукой. На свету фигура замирает и пару секунд стоит не шевелясь. Потом скрывается из зоны действия камеры. Несколько минут не происходит ничего. Текст внизу экрана гласит, что в 4.33 произошло автоматическое включение света. Через две минуты свет выключается. Я жду. Проходит еще минуты две. Снова включается свет; какой-то предмет пересекает экран с такой скоростью, что я едва успеваю заметить его, пропадает, а внизу картинки высвечиваются слова ТРЕВОГА! — то же предупреждение, что и на телефоне до того. Я всматриваюсь в изображение еще две минуты, пока оно не гаснет. Больше ничего не происходит. Ушел ли шпион или попробовал влезть в дом в другом месте, непонятно, но раз сирена больше не включалась, проникнуть внутрь ему не удалось. Я переключаюсь на запись с лестничной клетки. Там пусто.

Минуты идут; ничего. Я уже не испытываю такого испуга, как сразу по пробуждении; я чувствую себя в безопасности с телефоном в руке в своем укрепленном убежище — в спальне. Разумеется, на тумбочке Сигурда у меня лежит кухонный нож — на всякий случай, — но теперь, кажется, он вряд ли мне понадобится. Одна толщина цепочки на двери внушает уверенность в моей неуязвимости. Я обеспечила себе надежную защиту.

Прокручиваю запись снова. Теперь видно, что темный экран не совсем темен: благодаря далекому уличному фонарю очертания одетой в черное фигуры можно разглядеть еще до того, как вспыхивает свет. Потом экран заливает светом, и черная фигура, до этого двигавшаяся и, как я уже говорила, тянувшая руку вперед, останавливается, а потом скрывается в тень. Быстро. Пятясь. Словно обжегшись. Я прокручиваю запись еще раз. Эпизод короткий, всего шесть секунд. Я смотрю его снова и снова.

Черная фигура не выглядит особо пугающей. Во-первых, этот человек сам безумно перепугался, когда включился свет. В нем проступает что-то жалкое. От убийцы-психопата я этого не ожидала. Во-вторых, фигура тоньше, чем я думала, более гибкая. Чем внимательнее я всматриваюсь в кадры, тем отчетливее вижу это. Мой шпион или совсем молоденький парнишка, или, может быть, женщина. Лица не разглядеть: на него опущен капюшон, а как только включается свет, фигура опускает голову. Хитро: так камера не запечатлеет черты лица. Но отступать с опущенной головой еще и трусливо.

С каждым просмотром я чувствую себя все увереннее. Так вот кто нагнал на меня страху после исчезновения Сигурда… До такой паранойи, что я уж опасалась за свой рассудок, меня довел этот щуплый пугливый человечек. Это существо, замирающее в ужасе, если его — или ее? — осветить. Со склоненной головой, словно побитая собака, пятящееся вон из освещенного круга. А теперь я за ним слежу. Я его спугнула. Поймала на камеру.

Поначалу меня разбирает смех. Я останавливаю кадр в тот момент, когда черная фигура делает первый шаг от двери назад. И тут меня охватывает гнев, сдавливающий горло. Руки и ноги наливаются энергией, рвутся в бой. Я дышу тяжело и резко. Хватаю с тумбочки Сигурда кухонный нож, вскакиваю с постели, отключаю сигнализацию, отпираю дверь спальни.

В доме темно и тихо. Я быстро спускаюсь с ножом в руке. Убедившись, что на кухне и в гостиной всё по-прежнему, смелею и следующий пролет преодолеваю во весь опор, с топотом. Раззадорившись, забываю об отстающих планках — и с размаху жахаюсь пальцами левой ноги об одну из них.

Матовое стекло, вставленное Сигурдом во входной двери, разбито. Сквозь зияющую в нем круглую дыру видны деревья по сторонам дороги. В комнату задувает прохладный ночной воздух. Среди осколков на полу валяется какой-то предмет. Я подхожу. Опускаюсь на корточки. Поднимаю его. Раскрываю ладонь.

Стеклянный поплавок. К нему прицеплены ключ и клочок бумаги. Ключ блестит. На бумаге характерным наклонным почерком Маргрете подписано: Крукскуг.

Я жду Кристоффера, сидя у кухонного стола. Слышу, как он паркует машину, отпирает замок, как ходит внизу, открывая двери, как поднимается по лестнице. Увидев меня, вздрагивает.

— Привет, — говорю я.

— Привет. Что-то случилось?

— Нет.

— А я видел внизу кровь…

— А, — говорю я, взглянув на ногу, — это я. За планку запнулась. Ничего страшного.

Кристоффер медленно кивает.

— Вы же собирались ждать меня в своей комнате?

— В дом что-то забросили. Надо было посмотреть что.

В его взгляде читается недоверие, и я выдаю козырной довод:

— Это же могла быть зажигательная бомба, или как там оно… коктейль Молотова.

— А что оказалось?

Я киваю на ключ, лежащий передо мной на столе. Кристоффер подходит ближе, щурится, нагибает затылок, чтобы рассмотреть ключ получше.

— А это что такое?

— Это кухтыль, — говорю я. — Их прикрепляют к сетям, чтобы те не тонули. Кухтыли бывают разных размеров, в зависимости от веса снастей.

Я говорю, а в голове эхом звучит голос Сигурда. И в нем неуместная, непостижимая гордость за отца, которой не понимали ни я, ни другие, кому он живописал их рыбацкие подвиги. Кристоффер смотрит на меня вопрошающе, и я поясняю:

— На нем наши ключи от дачи.

— А, понятно…

Он отправляется проверять, всё ли в доме в порядке с безопасностью: проходит по жилым комнатам, по чердаку, подвалу, заглядывает во все углы и закоулки. Это занимает полчаса с небольшим. Я так и сижу за столом на кухне. Я совершенно спокойна. Я контролирую ситуацию. Поплавок лежит передо мной, я не отрываю от него взгляд. Будто внутри него, в темно-зеленом, как море, стекле скрывается решение загадки.

— Вы в полицию позвонили? — спрашивает Кристоффер, завершив обход.

— Нет, — отвечаю я, не сводя глаз с поплавка.

— Лучше бы позвонить.

— Сейчас.

Я не шевелюсь. Ключ мне вернули, зашвырнув через стекло, но он выглядит сейчас, на столе, таким невинным… Стеклянный пузырь, бечевка, ключ от входной двери — вот и всё. Что это значит? Почему его вернули таким образом? Это вызов или приглашение? Или намек?

Мне не страшно. Крукскуг. Кажется, все так просто, так очевидно… Внутри шара, под плетенкой из бечевки, словно что-то промелькнуло, но длится это какое-то мгновение и тут же исчезает.

— О’кей, ладно, — говорит помощник. Он смотрит на меня, а я — на шар. — Я, пожалуй, вернусь в диспетчерскую.

— О’кей.

Кристоффер ждет. Хочет, чтобы я еще что-нибудь сказала, взглянула на него, но я мыслями так далеко отсюда… Боковым зрением отмечаю, что он смотрит на меня: стоит, опустив руки, и ждет, что я образумлюсь, и где-то глубоко внутри у меня проскакивает мысль, что в этом был бы смысл, что есть какие-то нормы приличия на случай, если к вам в дом кто-то пришел. Его выслушивают, отвечают на его слова, провожают до дверей. Но у меня нет на это времени. Если я как следует сконцентрируюсь на этом стеклянном поплавке, проблеск понимания вернется.

— Вы бы в полицию позвонили, — повторяет помощник.

— Угу.

— Сможете?

— Да, — говорю я, на секунду оторвав взгляд от лежащего на столе предмета. — Да, конечно, прямо утром и позвоню.

— Там всегда сидит дежурный, можно и сейчас позвонить…

— Нет, я лучше Гюндерсену, — говорю я, переводя взгляд на шар. — Я через пару часов позвоню Гюндерсену. Когда он проснется.

Куда торопиться-то… В полицию позвоню, когда буду готова. Я их извещу, но тогда, когда сочту нужным. Сама выберу время.

— О’кей, — говорит Кристоффер.

Не уходит еще минуту-две, но поскольку я молчу, сует руки в карманы и удаляется. Он попрощался? Не знаю. Не следила. Слышу, как заводится его машина. На улице светает.

Около шести я поднимаюсь со стула и готовлю себе плотный завтрак. Поплавок лежит рядом со мной, я то и дело на него поглядываю. На дверце холодильника теперь ничего нет: магниты я сняла, но теперь они меня не страшат. Я довольна тем, как все обернулось. Ключ вернули. Вернули довольно угрожающим способом, это правда. Но в то же время такое чувство, что в голове у меня созревает понимание случившегося. Что отгадка близка — стоит протянуть руку, и она моя. Я знаю, что нужно делать.

Выпиваю большой стакан сока. Принимаю душ, одеваюсь. Заправляю постель, ставлю тарелку и стакан в посудомойку. Достаю из шкафа в прихожей рюкзак. На всякий случай кладу в него кухонный нож. Поплавок тоже беру с собой. Прежде чем убрать в рюкзак, подношу его к лицу. Нюхаю. Чувствую ли я что-нибудь? Не знаю. Сижу какое-то время, прижавшись носом к грубой сетке, и в конце концов мне начинает казаться, что он пахнет соленой водой.

В семь часов я включаю сигнализацию, запираю за собой дверь и спокойно иду к метро с рюкзаком за плечами.

День такой, какие бывают ранней весной, когда кажется, что за поворотом уже лето. На арендованной машине я еду вон из города, против основного потока; на мне темные очки. За рулем я в своей стихии, машина слушается. Надо было взять с собой свою музыку, но это единственное «но»; по радио передают софт-рок, сойдет. Я подпеваю, меня распирает жажда деятельности. Я знаю, как нужно поступить. И знаю, что подвергаю себя риску. Конечно, знаю. Щуплая черная фигура с капюшоном мне не друг. В этом смысле помощник прав. С другой стороны, мне нужно узнать, что произошло. А там будь что будет. Я еду вдоль Тюри-фьорда, дорожное полотно передо мной освещено солнцем. К каменистому склону на противоположной от фьорда стороне лепятся голые березки. Выше, где лес кончается, еще не сошел снег.

По этой дороге Сигурд проехал ровно неделю назад. Понять не могу, как это я раньше не догадалась съездить туда. Представляю себя Сигурдом. И в то же время совершенно не чувствую опасности. Ощущаю только, что приближаюсь к нему. Как бы начинаю понемногу понимать его.

Немного не доехав до гостинички в Клейвстюа, я паркуюсь на обочине, надеваю рюкзак и сворачиваю в лес. Тут недалеко — четверть часа, ну двадцать минут, если идти не торопясь. Вначале тропинка вьется вверх. Кое-где она заросла травой, время от времени посреди нее попадаются камни — приходится обходить их по зарослям, до сих пор тонущим в снегу; стаял он только на тропинке. Несколько раз я проваливаюсь в рыхлые сугробы. Дыхание немного сбивается.

Давно я здесь не была. Да и приезжала-то всего раза три-четыре. Мне на этой даче без водопровода, где в туалет нужно бежать по холоду на двор, не особенно нравилось. Проходит с четверть часа, и меня начинают одолевать сомнения — я правильно иду? Вижу груду камней у дорожки и не могу вспомнить, была она тут или нет. Вроде и лес был пореже… а тут, кажется, мы переходили болотце? Распиравшей меня в машине самоуверенности как не бывало. Меня бросает в пот. Не так я это себе представляла; думала, все пойдет иначе… Мне виделось, как я играючи миную лес, как откроется залитая солнцем дача, и не успею я толкнуть дверь, как на меня снизойдет озарение. Гюндерсен никогда не разрешил бы мне поехать, потому я ему и не позвонила; но теперь я жалею, что не предупредила его о своем намерении. Я уже подумываю включить телефон и сделать этот звонок. Заодно уж и влезть в GPS. Но тут на вершине склона вижу дачу — от меня ее скрывали высокие елки. Дорогу я запомнила правильно.

Леса в Крукскуге густые, но сама дача стоит на опушке, на небольшом возвышении, так что с веранды открывается неплохой вид; можно даже разглядеть Тюри-фьорд. Отец Сигурда, принципиальный любитель природы и обладатель мягкой улыбки, приобрел этот маленький спартанский домик задолго до рождения Сигурда. Солнечную панель, вырабатывающую электричество, установили уже после его смерти. Домик покрыт коричневой пропиткой, в нем оконца в мелкий переплет, как на дачах по всей стране. Поднявшись на крыльцо, я некоторое время стою, облокотившись о перила, и перевожу дух.

Здесь так тихо… Дача стоит на отшибе, вокруг одни деревья; кое-где сквозь листву проблескивает фьорд. Здесь не слышен ни шум с дороги, ни щебет птиц. Если б не легкий ветерок, время от времени шелестящий кустами, не было слышно бы ни звука. Вокруг дачи темной стеной сомкнулся еловый лес; мне он всегда был не по нутру. Но вот когда я тут стою и вижу Тюри-фьорд, проглядывающий между деревьев, то должна признаться: тут красиво. Надеюсь, Сигурд чувствовал то же самое, думаю я; надеюсь, что в свой последний час он видел эту красоту.

Я роюсь в рюкзаке, достаю поплавок. Он приятной тяжестью лежит на ладони; ключ — всего лишь довесок к стеклянному шару. Вглядываясь в него, я пытаюсь вернуть себе спокойствие, испытанное с утра, но тщетно; меня терзает тревога, в груди поселилась лесная тьма. Ключ без сопротивления проскальзывает в замок. Тяжелая дверь легко распахивается на добротных, хорошо смазанных петлях.

В доме тоже тишина. Стулья в гостиной сгрудились напротив дивана, словно собрались на совет. Вдоль стены напротив входа оборудована кухонька. Сверху стоят тарелка и пустой стакан. Один стул выдвинут из-под кухонного стола, словно сидевший там просто ненадолго вышел. И не подумаешь, что здесь потолкались с полдюжины полицейских в тяжелых сапогах. Видимо, уходя, они не поленились расставить всё по местам. Я так и стою у входной двери, не двигаясь. Потом беру себя в руки.

Воздух тут не такой спертый, как можно было ожидать. Я оставляю рюкзак возле двери и двигаюсь к кухонному уголку. Дощатый пол скрипит под ногами; его давно не перекладывали. Подхожу к кухонному стулу, тому, что выдвинут. Это здесь Сигурд сидел тем утром? Или на стуле сидел полицейский, забывший придвинуть его к столу, когда уезжал?

Из кухни тесная кишка коридора ведет к двум спальням, родительской и сыновней. Я открываю дверь в комнату Маргрете и вхожу. Там стоят неудобная двуспальная кровать из сосны, застеленная лоскутным одеялом, и сосновый шкаф. К стенам прикручены маленькие железные бра с колпачками в мелкую клетку. Я провожу пальцами по покрывалу. На постели никаких вмятин: непохоже, чтобы кто-нибудь посидел на кровати. Дверь в спальню сыновей заперта. Я дергаю, но она не поддается. Странно. Я и не знала, что она запирается… Никогда не видела в ней ключ; но замочная скважина имеется, значит, должен быть и ключ. Я пробую подергать дверь еще пару раз.

Зачем бы ее запирать? Это Сигурд ее запер? Или полицейские?

Возвращаюсь в столовую. Что-то здесь такое витает, но что — не пойму. Какая-то мелочь, которая ускользает от моего взгляда. Я озираюсь вокруг. Провожу пальцами по каминной полке. Ни пылинки.

Тарелкой, которая стоит на столе, пользовались: на ней остались крошки. На дне раковины — капельки воды. Вдоль кромки пустого молочного стакана, стоящего рядом с тарелкой, осталась белая полоска. На стекле выше полоски едва заметна роса, словно стакан наполняли только что, словно он все еще хранит холод от молока. Большим пальцем надавливаю на хлебную крошку на тарелке, ощущаю ее колючую хрупкость. Рядом лежит кусочек сыра. Я и его трогаю большим пальцем. Сыр мягкий, податливый. Он не подсох, на нем не выступила влага. Холодный, будто его только что вынули из холодильника. Я жму на него, притискиваю к тарелке.

Надо убираться отсюда. Схватить рюкзак и поскорее мотать. Но я стою возле стола как приклеенная, не отводя взгляда от этих крошек. Тело отяжелело; чтобы сдвинуть его с места, требуются невероятные усилия. Или, может быть, просто это мгновение так быстро пролетает… Пока я раскачиваюсь, уже поздно.

В тишине между стенами звонко разносится металлический звук: это щелкнул замок в спальне сыновей.

Бежать поздно. Слышатся шаги по длинному коридору. Мгновение все тянется, не кончается. Я стою в кухонном уголке, спиной к столовой, и просто жду.

Шаги останавливаются у меня за спиной. Я слышу дыхание, неровное и торопливое, потом она говорит:

— Повернись.

Поворачиваться к ней мне не хочется, но ослушаться я не могу. Двигаюсь как можно медленнее; вижу на стертом паркете ее ноги в носках, рукава джемпера, обтрепанные по краям, браслет с маленькой серебряной бусиной, руки, обхватившие что-то металлическое, светлые волосы, собранные в хвост. Удивлена ли я? Не знаю, кого я ожидала увидеть. Мой мозг слишком медлителен.

— Вера? — выговариваю я; звучит как вопрос, будто я не вполне верю в происходящее.

Мы стоим лицом друг к другу, не сводя друг с друга глаз. Вера сосредоточена. Челюсти напряжены. Она медленно поднимает руки. В руках револьвер. Я не могу быть стопроцентно уверена, но он похож на револьвер старого Торпа. Увидев его, я холодею, не знаю почему; на меня раньше никогда не направляли оружие, и это леденящее чувство не похоже ни на что, пережитое мною до сих пор. Словно я погружаюсь в студеное горное озеро. Только ощущение идет изнутри.

— Вера? — снова спрашиваю я.

Не отвечает. Губы сжаты. Я замечаю все мелкие подробности ее внешности; никогда еще я никого не разглядывала так внимательно. На висках из прически выбились завитки. Щеки пылают, так сведены челюсти. Отметина возле носа — похоже, след от прыщика; она ведь уже давно там, наверное, как же я ее не замечала? Ногти на обхвативших револьвер пальцах обкусаны под корень; я вижу их краем глаза, потому что не в силах смотреть прямо на револьвер: это все равно что смотреть на солнце.

Но она целится в меня. Я вижу. Это не пустая угроза, не выходка ради привлечения внимания. Она сосредоточена на том, чтобы правильно навести оружие, чтобы я оказалась точно на линии огня. Ей всего восемнадцать. Школьница.

Не представляю себе, зачем ей нужно убивать меня.

— Подожди, — говорю я.

Протягиваю к ней руку. Хочу что-то сказать. Остановить ее. Помочь нам выпутаться из этой ситуации.

— Не двигайся, — говорит Вера.

Тон резкий; какое в ней иногда проскальзывает ожесточение — «у вас друзья есть вообще?» Я отдергиваю руку. Она решилась. Взводит курок. Серебряный браслет на запястье соскальзывает под рукав джемпера.

Вот сейчас мне нужно проявить смекалку. Показать себя взрослой. Терапевтом. Найти к ней подход, произнести нужные слова. Попасть в точку. Разумеется, выход имеется. Я найду эти слова, достучусь до нее. Набираю в легкие воздух…

— Нет, — говорит она, опередив меня. — Сегодня никакой болтологии, к чертовой матери.

Сосредоточенно прицеливается. Прищуривается. Челюсть подрагивает. И она тоже боится, наверняка или уж во всяком случае нервничает, но не хочет, чтобы ей помогли выйти из этого состояния. Особенно чтобы я помогала. Она умнее всех, ей никто не нужен.

Я дышу все более часто, более поверхностно. Знаю: нужно что-то сделать. Апеллировать к ее сочувствию, к человеку, скрывающемуся за оружием. Но я в полном смятении. Не могу подобрать слова. Не могу думать, когда на меня направлен револьвер. Колени подгибаются. Я такая маленькая… Мне нечего сказать.

— Вера, — повторяю я.

Что же делать. Неужели конец? Я закрываю глаза.