Среда, 11 марта: открытые светлые пространства

Кто-то снова похозяйничал у меня в доме. Я уже с лестницы вижу: что-то не так. Окидываю кухню взглядом и понимаю, что именно: холодильник. Мы с Сигурдом прицепили к нему магнитами фотографии, наши и мальчиков Анники, пару открыток и два рекламных меню доставщиков еды. Теперь там ничего. Дверца холодильника девственно пустая, чистая и белая; необжитая. К тому же, будто чтобы специально подчеркнуть, что кто-то набедокурил, все магниты сдвинуты в правый верхний угол дверцы. Секунду-две, необходимые, чтобы осознать увиденное, я не отрываю глаз от этой картины — а потом издаю вопль.

Я сама себе постоянно напоминала: Сигурд убит. Но только теперь это дошло до меня по-настоящему, когда я собственными глазами увидела его. Сегодня ночью кто-то снял с дверцы холодильника все картинки, и я совершенно точно знаю, что не он. А значит, кто-то чужой — и кто это может быть еще, если не человек, который застрелил Сигурда? В моем доме побывал убийца. Может, он еще здесь… Я ору во все горло. Потом разворачиваюсь, бросаюсь по лестнице вниз, отпираю входную дверь и выскакиваю во двор.

Как раз когда я выбегаю на газон, перед домом останавливается машина полиции. За рулем Фредли, а с другой стороны из машины выходит та, что показалась мне типичной цацей из западного Осло. Они вроде бы переговариваются, держа в руках картонные стаканчики с кофе, и тут видят меня. Обе остолбенело замолкают, что, конечно, вовсе не странно, поскольку я в одном халате и босиком галопирую к ним по мокрому газону, на котором еще лежат кучки подтаявшего снега. Но я, увидев их, могу думать только об одном: они меня спасут. Я бегу и кричу.

Фредли ближе ко мне, придется ей взять меня на себя. Она это видит, конечно, или с инстинктами у нее всё в порядке, потому что стаканчик с кофе она выпускает из рук, и он шмякается на газон, истекая кофе с молоком. Я бросаюсь ей на грудь; она обхватывает меня руками и спрашивает:

— Что такое?

Я не в состоянии выговорить ни слова. Всхлипываю, хватаю воздух ртом, вроде бы плачу, но без слез, дрожу от страха и холода; слова не идут с языка. Манерную цацу мне не видно. Я только чувствую щекой плечо Фредли; дрожа, прижимаюсь к ней, пока мне не удается немного успокоиться и выговорить:

— Ко мне кто-то влез.

— О’кей, — настороженно откликается Фредли.

— Может, они еще там, — всхлипываю я.

— Мы проверим, — говорит она, а цаца забирается назад, в машину; наверное, хочет вызвать подкрепление. — Вы можете вкратце пояснить, что произошло?

— Я сегодня спустилась и вижу: там кто-то побывал, — хнычу я. — С дверцы холодильника сняли все картинки, сдвинули все магниты…

— С дверцы холодильника?

— Да. Мы на нее вешали фотографии, открытки, рекламки разные… а теперь ничего нет.

— Вот как. И это всё? В смысле, у вас больше ничего не пропало?

— Не знаю. Я просто увидела, что там ничего нет, и убежала.

— Вы уверены, что фотографии и все остальное были там вчера? — раздается вопрос у меня из-за спины; оказывается, цаца снова вышла из машины.

— Да, — говорю я, — в смысле, я бы заметила, если б их не было.

— Понятно.

— Следов взлома нет? — уточняет Фредли.

— Не знаю, — говорю я, начиная беспокоиться: к чему эти вопросы? Они вообще-то собираются делать что-нибудь?

— А входная дверь была открыта? Замок вырезан или что-то подобное?

Я задумываюсь.

— Нет, — говорю. — Она была заперта.

Они многозначительно переглядываются. Я чуть отстраняюсь от Фредли, и она убирает руку, до тех пор лежавшую у меня на плече.

— Вы разве не осмотрите дом?

Они снова переглядываются. Какой-то у них теперь горестный, что ли, вид; или нет, удрученный.

— Конечно-конечно, — приветливо говорит Фредли, — обязательно осмотрим.

В ее голосе снисходительные интонации, будто я ребенок, они мои няньки и я настаиваю, чтобы они осмотрели подвал, потому что там орудуют привидения.

Полицейские заходят в дом. Я жду, облокотившись на капот их машины. Непохоже, чтобы ожидалось подкрепление. Я жду и жду. Начинаю мерзнуть. Надо было, когда я улепетывала со всех ног, подзадержаться и надеть кроссовки. Ставлю одну ступню на другую, собираясь потом переменить ноги, чтобы они мерзли поровну. Время идет. Вижу, как та женщина из полиции, которая не Фредли, открывает и снова закрывает дверь на веранду. Я медленно пересекаю газон и захожу в прихожую.

Нахожу Фредли в гостиной. Ее коллега пока проверяет окна на втором этаже. Фредли протягивает мне пачку бумажек и фотографий и спрашивает:

— Эти?

Я смотрю.

— Да.

— Они все здесь?

Я пытаюсь вспомнить, что же у нас там было? Мы уже выкинули открытку из Будапешта от Маргрете…

— Никаких следов взлома, — говорит Фредли.

Я киваю. Мы окидываем взглядом кухню с магнитами на холодильнике. Я чувствую, что краснею — к лицу горячо приливает кровь. Как же я неслась: в халате, с воплями, босиком по грязи и слякоти… Из-за семи магнитиков на холодильнике.

Кто-то здесь побывал, я знаю, и в принципе нет никакой разницы, взяли ли компьютер Сигурда, обыскали все наши шкафы или сняли картинки с дверцы холодильника… Но как-то все это несерьезно. Бессмысленно, на первый взгляд. Ничего важного на дверце холодильника не висело. Впрочем, это на первый взгляд. Убивать Сигурда тоже кажется бессмысленным. Тут должна быть какая-то связь.

— Проверьте, не пропало ли что, — говорит Фредли. — Я имею в виду ценные бумаги, документы…

Она делает свое дело тщательно, в этом никаких сомнений, но особого энтузиазма не проявляет. Магниты на холодильнике. Это когда они расследуют убийство… Я наугад открываю разные ящики. Нахожу документы собственности на дом, налоговые декларации. В одном из ящиков сверху лежит деловой календарь Сигурда, это я его туда вчера положила. Аткинсон. В груди щемит. Я достаю календарь и прячу под полой халата. Руки у меня дрожат до сих пор.

Сделать глубокий вдох, начать сначала. Я стою в душе, греюсь под горячей струей. От жара мои промерзшие ноги покалывает и пощипывает. Спокойно. Расслабься. Смотри на вещи просто. Любой испугается, меня же вывели из равновесия: с тех пор как у меня убили мужа, ко мне в дом влезали два раза. Но у страха глаза велики. Страх обманывает твои органы чувств, взвинчивает градус рассуждений… Сделать глубокий вдох.

Сегодня ночью в мой дом снова влезли. С этим не поспоришь. Не Сигурд, теперь я это знаю. И знаю, что, когда я рванулась из дома, дверь была заперта. Я помню, как подбежала к ней, дернула; как проклинала то, что пришлось ее отпирать, ведь я боялась, что за мной по пятам гонится убийца. Пусть в доме никого не оказалось — просто это значит, что либо влезшие что-то взломали, либо — и это гораздо хуже — у них был ключ.

Мои ключи лежат у меня в сумке. Ключи Сигурда забрали полицейские. Связка запасных ключей есть у Маргрете. Это всё.

Разумеется, можно было снять копии… Задумываюсь. Я теряла ключи от прежней квартиры, пришлось заказывать новые. Ключ от двери подъезда был с фиксатором, а ключ от квартиры — без него. С квартирным ключом можно было пойти в торговый центр на Стуро и за какие-нибудь полчаса заказать в мастерской этих копий вагон и маленькую тележку. Или Сигурд мог снять копию с ключа, не сказав мне об этом. Может, он раздавал их всем встречным-поперечным… Не представляю, зачем это могло ему понадобиться, но у него явно было от меня больше тайн, чем я догадывалась. Маммод вот рассказал про поджидавшую его блондинку с полудлинными волосами. Представляю себе, как она стоит, прислонившись к фонарному столбу перед помещением «ФлеМаСи» и высматривает его… Дал бы Сигурд ей ключи?

Или еще эти магниты. Ума не приложу… Вроде в той пачке было всё, что я могла вспомнить, но насчет некоторых не уверена: открытка от Маргрете, список того, что надо купить в строительном супермаркете для ванной… Выкинули мы ту открытку или нет? Это Сигурд убрал список или я сама? Но кому может быть интересно, что Маргрете писала нам из Будапешта? Кому какое дело, что мы собираемся купить в хозяйственном? Голову опять заклинило… Я опираюсь ладонями о грязный кафель старого Торпа. Тайный код в списке покупок? Открытка на самом деле не от Маргрете? Нет, это уж слишком…

Сегодня среда. Весь день у меня свободен — сеансы терапии отменены. Уж не знаю, чем я займусь, но здесь я точно не останусь. Здесь хозяйничает полиция, и с холодильника мне сигналят магниты. Можно поехать в центр. Поглазеть. На Санкт-Ханс-Хауген, например. Деловой календарь Сигурда здесь, со мной, лежит рядом с раковиной, под халатом. Я помню, на последних страницах у него список адресов. Аткинсон. Или это бредовая идея? Не влипну ли я в историю, поехав туда? Я закручиваю кран. Сначала надо успокоиться. Сделать глубокий вдох и начать сначала.

Когда я спускаюсь в кухню, там уже никого. Машина полиции уехала. В окно я вижу картонный стаканчик — он так и валяется на том месте, где выпал из рук Фредли, и не надо мне объяснять, что полиция закрыла историю с холодильником. Я способна посмотреть на себя их глазами: вот женщина, постепенно теряющая рассудок. Кто меня теперь будет слушать? В понедельник мы беседовали о профессиональных принципах, о том, что у пациентов есть право на сохранение их медкарт в тайне. Я принимала Сашу. Здорово же я сдала всего за несколько дней…

Но я хочу обеспечить себе личную безопасность. Достаю планшет и в строке поиска пишу «безопасность», «охранная сигнализация». Одной из первых всплывает фирма под названием «Охранное предприятие Арилля». На логотипе изображен дом, вписанный в замо́к; добрая такая картинка получилась, внушающая доверие. Мне как раз и нужен надежный замок, думаю я.

Набираю номер, но медлю, не звоню. Смотрю на цифры и думаю: я уверена в том, что вчера вечером магниты были на месте? Могу я на сто процентов быть в этом уверенной? Например, когда вчера убирала посуду после того, как мы с Анникой поели… Помню, как я ставила тарелки в посудомойку. Внутренним взором смотрю на дверцу холодильника. Окидываю ее взглядом — ну да, все было на месте: рекламные меню, фотографии, информационный листок о сортировке мусора… А открытка и список нужного для ванной? У меня не получается мысленно сосредоточиться на этих подробностях, заставить память решить, там они или нет. Но все остальное там. Или нет? А вдруг память меня подводит и мне вспоминается другой день? И Анника присутствует именно в этом воспоминании? Я мысленно пытаюсь перевести взгляд на комнату, ищу там сестру, но ничего не получается. Вижу только дверцу холодильника и открытую посудомоечную машину.

Я плохо помню, как вернулась домой из Института судебной медицины. Должно быть, сразу пошла на кухню. Наверняка выпила там стакан воды. Наверняка убрала за собой. Но эти воспоминания лишены четкости, ускользают, как только я пытаюсь на них сосредоточиться. А ведь у меня всегда была прекрасная память. Может, это я сама сдвинула магниты? Была настолько не в себе, что мои руки делали что-то, а я и не замечала? В голове был такой туман, что теперь ничего не вспомнить? Могу ли я теперь полагаться на то, что вижу, что помню?

На экране телефона светятся цифры: это номер охранного предприятия Арилля. Нет, не сейчас. Сохраню номер. Могу позвонить им в любой момент.

Прошло несколько часов; я пересекаю Спасское кладбище. Здесь стоит странная тишина. Ни тебе школьников в светоотражающих жилетах и с рюкзаками, ни учителей, бесконечно пересчитывающих своих подопечных — не дай бог, потеряются; на Санкт-Ханс-Хауген их обычно тьма. Ни тебе хипстерских парочек, потягивающих кофе из многоразовых стаканчиков и увлеченно обсуждающих концерты и открытия баров. Ни молодых мам, сгрудившихся в кучку, ощетинившуюся колясками. Почти совсем безлюдно: пожилая женщина с палочкой; девушка с собакой на поводке; памятники; разросшиеся старые деревья.

Аткинсоны живут в старинном доходном доме неподалеку. Дом на вид ухоженный. Не особенно шикарный, как, скажем, в квартале отсюда, — просто приличный. Краска местами облупилась, но покрашено явно недавно. Подворотня не заперта, и виден внутренний двор, где стоят велосипед с детским сиденьем на багажнике и розовая кукольная коляска. Я вхожу в просторный подъезд, разительно отличающийся от тех, что проектируют Сигурд и его друзья-архитекторы; теперь каждый квадратный метр на вес золота. Квартира Аткинсонов на первом этаже. На старой латунной табличке, прикрученной к двери ржавыми шурупами, только это и написано: «Аткинсон». Я собираюсь с духом, придумываю, что сказать. Сигурд рассказывал о них только то, что хозяин дома — англичанин и его работа связана с морским судоходством, а его супруга — настоящая мегера. Но я больше не доверяю словам Сигурда. Эти Аткинсоны могут оказаться кем угодно.

Жму на кнопку звонка. Внутри раздается громкое и агрессивное дребезжание. Больше ничего не слышно. Я жду. Краска на двери кое-где облезает; половик, на котором я стою, давно не вытряхивали. Не знаю, какой из этого следует вывод.

Я снова жму на кнопку, слышу в квартире тот же пронзительный звон, а потом шаги. В животе разливается холод. Не перебегаю ли я дорогу Гюндерсену? Но отступать поздно, да я и не хочу. Щелкает замок. Дверь приоткрывается на длину толстой цепочки, из щели слышится тонкий и какой-то воздушный голос:

— Да?

Через щелку мне виден только силуэт, белое облачко волос, голубой глаз.

— Э-э-э, — кашлянув, говорю я, — меня зовут Сара. Я к вам от архитекторов «ФлеМаСи».

Повисает тишина.

— Да? — снова слышится из-за двери.

Оттуда пахнет чем-то затхлым, тяжелым, сладковатым; старомодный запах, одновременно пряный и нечистый.

— Мне нужно только кое-что прояснить… — Снова кашляю. — Я ассистентка Сигурда. Торпа.

Дверь приоткрывается еще на несколько сантиметров, и теперь я вижу собеседницу. Она маленькая и старенькая, за восемьдесят. Морщин у нее, собственно, немного, на лице во всяком случае, но сквозь жидкие седые волосы просвечивает голова, а шея — сплошные жилы и складки. На даме платье в синий цветочек, а ее голубые глаза такие, какие часто бывают у стариков: прозрачно-светлые и чуть влажные, за десятки лет выбеленные и обесцвеченные солнцем. На старческий запах накладывается запах сигарет. У нее маленький тонкогубый рот, который она облизывает розовым языком. На шее золотая цепочка. Теперь она улыбается мне и произносит, не сводя с меня взгляда:

— Ах вот оно что… Ассистентка Сигурда Торпа…

Язык у нее еле ворочается. Попадись она мне в клинике, я предположила бы, что она принимает сильнодействующее успокоительное. Я немного разочарована: совершенно очевидно, что передо мной не таинственная блондинка.

Я говорю:

— Да. Мне нужно прояснить кое-что. То есть нам. Бюро. Вы позволите? Можно войти?

Она медлительно кивает, закрывает дверь, звякает цепочкой, потом распахивает дверь настежь. Меня обдает запахом духов и старости: к тому же в квартире сильно накурено. Впечатление, что здесь не проветривали много дней. Я все-таки вхожу: набираю в легкие воздуха и ныряю в прихожую. Хозяйка босая, в руке мундштук с сигаретой.

— Мне нужно кое-что выяснить, — говорю я, пока та закрывает и запирает за мной дверь.

— Входите, входите, — говорит старушка.

Она проходит вперед, в гостиную; я иду вслед за ней. Накурено — хоть топор вешай. Полутьма, потому что жалюзи опущены; но солнце такое яркое, что в щелки полосками пробивается свет. Одна полоска освещает безделушки на каминной полке; другая наискось пересекает темный стеллаж красного дерева; третья, отразившись от стеклянного колпака, стоящего на разгрузочном столике возле обшитого парчой гигантского кресла, слепит мне глаза. Хозяйка присаживается на краешек стула из блестящего темно-коричневого дерева. Свои седые волосы она закрепила пластиковым крабиком. Стряхивает пепел с сигареты в огромную эбеновую пепельницу. Я разглядываю обстановку, главным образом чтобы не смотреть на саму хозяйку. Взгляд скользит по старомодной мебели, по картинам на стенах: неумелый живописный портрет двух детишек в матросках; в серебряной раме — строгий мужчина в форме.

— Чаю не хотите? — спрашивает старушка.

— Да, пожалуйста, — говорю я.

Но она не трогается с места; снова стряхивает пепел с сигареты, затягивается. Я смотрю на ее голые ноги, опухшие, синеватые. Она аккуратно гасит сигарету, вынимает окурок из мундштука и кладет в пепельницу. Поднимает мундштук повыше; рассматривает витиеватый узор на нем и спрашивает:

— Нравится?

— Да, — говорю я, сглотнув.

Какой тут сухой воздух… Надо было взять с собой воды.

— Это я в Париже купила, — говорит хозяйка. Кладет мундштук в стоящую на столе коробку, тщательно закрывает ее и отодвигает в сторону. — Так, дешевка на самом деле.

Я киваю. Она поднимается со стула.

— Вы садитесь. Пойду поставлю чайник.

Отодвинув портьеру, старушка покидает комнату. Я смотрю на стул, с которого она встала, на истертую донельзя подушку из дорогостоящей ткани. В этот момент что-то касается моей ноги. Я подскакиваю на месте. О мою ногу трется пушистый жирный кот. Он и ухом не повел, когда я дернулась. Из глотки кота исходит низкое мурчанье; не представляю себе, как у кошек получается этот звук, инородный какой-то, не похожий на звуки, которые могут издавать живые существа. Кот ластится ко мне. Я не шевелюсь. Наконец это надоедает ему, и он неторопливо следует дальше, высоко задрав хвост. Посреди комнаты оборачивается и смотрит на меня узкими зелеными глазами. Тут я вижу, что на стеллаже что-то шевелится. Вдоль ряда книг с красными корешками, выше полки, на которую падает полоса света, крадется кошка. С кухни доносится бряканье посуды. Повернув голову, я окидываю взглядом диван; и точно, там лежит еще один кот, белый, но такой же жирный, такой же пушистый, как тот, что терся о мою ногу. Не понимаю, почему Сигурд никогда не рассказывал мне про это — про сигаретный дым, про кошек…

В комнате беззвучно возникает хозяйка квартиры. Теперь у нее в волосах тиара, из таких дешевых, которые маленькие девочки мечтают получить на Рождество: с пластмассовыми драгоценностями и блестками. Я никак на это не реагирую; не представляю, что можно было бы сказать.

— Чайник на плите, — говорит хозяйка.

— Угу, — говорю я. — Вы ведь фру Аткинсон?

— Да, — улыбается она. Во рту не хватает несколько зубов. — Это я. Очень приятно.

Носками внутрь она приседает в книксене — и в это мгновение кажется ребенком.

— Сара, — представляюсь я.

— Да. Вы сказали.

— А ведь, — неуклюже спрашиваю я, — в смысле, Сигурд ведь здесь что-то проектировал? В этой комнате?

Она трясет головой. Мимо ее ног проскакивает в сторону кухни четвертая кошка.

— Я не совсем понимаю, — тяну я время, а мой мозг изо всех сил пытается найти правильный подход к делу, — не вполне понимаю; он ведь проектировал работы по расширению подвала, кажется?

Я не привыкла вытягивать из людей сведения обманом. Психологам позволено расспрашивать о глубоко личных вещах. Очевидно, с ассистентами архитекторов дело обстоит иначе. Фру Аткинсон наблюдает за мной, на ее лице стеклянными шариками вертятся маленькие глазки; потом говорит:

— Мой муж в море. Вы это знали?

— А, — бестолково откликаюсь я, — нет, не знала.

— Он — любовь всей моей жизни.

Она показывает на фотографию, стоящую на столике возле дивана. Жених и невеста: мужчина в костюме, женщина в белом платье по щиколотку. Стоят перед маленькой церковью. Фотограф отошел слишком далеко, чтобы можно было разглядеть черты их лица; не разберешь, молоды ли они, хороши ли собой. Непонятно даже, та ли женщина на фото, что стоит сейчас передо мной.

— А что он делает в море? — спрашиваю я.

— Плавает, — говорит хозяйка, закрывая глаза. — Все плавает и плавает.

Я киваю. Она стоит неподвижно. Потом открывает глаза и делает шаг по направлению ко мне.

— Идемте, я покажу вам ту комнату.

Берет меня за руку. Ладошка у нее маленькая и скрюченная, но сильная; стискивает мою как клещами. Я не хочу двигаться с места, не хочу углубляться в эту квартиру, хочу остаться поближе к выходу, но она тянет меня за собой. Мы минуем портьеру и выходим в темный коридор. Хозяйка ведет меня мимо какой-то двери к другой портьере из плотного бархата. Свободной ручонкой отодвигает портьеру. За ней другая дверь. Фру Аткинсон открывает ее.

За дверью светло и пусто: просторная комната с немытыми окнами, выходящими во двор, где стоят велосипеды. С облегчением вздыхаю; я уж было подумала, что эта темная квартира бесконечна. На улице сияет солнце. Во внутреннем дворике есть даже детская горка.

— Вот отсюда вниз будет вести лестница, — говорит хозяйка, не выпуская моей руки. — Когда вернется мой муж.

Повсюду лежат крупные листы фанеры, стоит ящик с надписью «Центр помощи лицам с ограниченными возможностями»; похоже, что тут собирались что-то строить, но не видно, чтобы работа была начата.

— А вы договорились о том, какой она будет, — спрашиваю я, — с Сигурдом?

Старушка вперяет в меня глаза, окидывает взглядом с головы до ног. Чуть не целую минуту мы так стоим: она смотрит, я ей не мешаю. Моя рука покоится в ее. И тут она говорит:

— Разве вы не знаете?

— Чего я не знаю?

— Сигурд представил свой проект еще до Рождества. Он здесь много месяцев не появлялся.

Я едва дышу, возвращаясь за ней в гостиную. Наверное, раз уж я здесь, нужно было вытянуть из нее больше, но нервы у меня на пределе, притворяться нет мочи. К счастью, она отпустила мои руки; дрожат они так, что видно невооруженным глазом. Единственное, чего я хочу, — это поскорее убраться отсюда. Но хозяйка не сворачивает на кухню, как я надеялась, когда мы шли назад по темному коридору. Она проходит в гостиную. Я безвольно плетусь за ней, втягиваю воздух в легкие, и они наполняются сладковатым пряным дымом, окутывающим всю мебель. Ничего не говоря, фру Аткинсон идет к столу, открывает футляр, куда она убрала мундштук из Парижа, и достает новую сигарету. Я устремляю взгляд на висящий на стене фотопортрет строгого господина в форме; дыши, приказываю я себе, дыши. С неумело намалеванной картины смотрят дети в матросках, мальчик и девочка, оба светловолосые и голубоглазые. О мою ногу снова трется тот же кот. Я снова взглядываю на мужчину в форме. На лацкане у него угадывается свастика.

— Вы, кажется, удивлены, — говорит хозяйка.

Она опять села, сидит и курит. Я молчу. Тиара съехала ей на лоб. Фру Аткинсон закрепила ее на волосах, но волосы такие жиденькие, косицами. На скрюченных пальцах золотые перстни.

— Полицейские тоже удивились, — говорит она. — Вот как, надо же; значит, Сигурд Торп говорил, что приходил сюда всю зиму… Он подготовил свои чертежи за месяц. Последний раз я его видела в ноябре.

Я в состоянии только кивнуть. Чуть дальше, возле стеллажа, висит еще одно фото, более давнее; на нем другой мужчина, в другой форме. Я не хочу его разглядывать, не хочу знать, на какой войне он сражался.

— Сигурд умер, — говорит хозяйка. — Так сказали полицейские.

— Да, — говорю я.

— Вы не ассистентка ему.

— Я его жена.

— А, вот так…

Она несколько раз кивает, раскачивая головой.

— Мой муж уходил в море на несколько месяцев сряду. Я никогда не знала, где он. Не знала даже, вернется ли он.

Наступает тишина. Рядом с еще одним мужчиной в форме висит кортик. Лезвие ржавое, в черных пятнах. Фру Аткинсон курит, закрыв глаза. Вдруг рядом с креслом бьют часы, спрятанные под стеклянным колпаком; она поднимается и говорит:

— Пойду принесу чай. Вы, наверное, с сахаром пьете?

Подойдя к портьере, оборачивается. Вновь окидывает меня взглядом, и ее больные голубые глаза смотрят чуть ли не дружелюбно.

— Вы, похоже, такая милая девушка, — говорит она. — Сигурд Торп был не подарок. Для вас даже лучше, что он умер.

Мы стоим молча и смотрим друг на друга; в глазах фру Аткинсон выражение полнейшего безумия — такие они круглые, такие пронзительные… Ее улыбка с ними не вяжется. Я молчу. Внезапно она отворачивается и уходит. Выпускает портьеру из рук и исчезает. Прислушиваясь к звяканью посуды на кухне, я крадусь к выходу, отпираю дверь и пулей выскакиваю в подъезд. Стараясь не шуметь, закрываю за собой дверь и бросаюсь бегом вон из подъезда, из подворотни. Несусь по улице во весь дух той же дорогой, что пришла. Чуть притормаживаю лишь в нескольких кварталах оттуда.

— Сигурд, — говорю я, — ты жуешь снюс?

— Да.

— И давно?

— Пару месяцев.

— Сколько?

— Ну не знаю, четыре, пять…

— Что смешного?

— Да ничего, не знаю, так просто… Почему ты ничего не сказал?

— А что я должен был сказать?

В один прекрасный декабрьский день на меня накатывает. Мы, как обычно, поужинали перед телевизором. Я предлагаю посмотреть кино; «Нетфликс» выложил новый фильм, в «Фейсбуке» его хвалят. Сигурд говорит, что слишком устал. На коленях у него комп; он хочет просто убить пару часов перед сном, играя в компьютерные игры и краем глаза пялясь в тупой телесериал, который ни один из нас обычно не смотрит. «Только не обижайся, правда устал». «О’кей», — говорю я, беру тарелки и отношу на кухню. По дороге задеваю пальцем выступающую над полом планку; мне не очень больно, но я ненадолго теряю равновесие, и одна тарелка летит на пол.

— Сволочь, — говорю я.

Каждому человеку хочется, чтобы его любили и уважали, это нормально; но вот когда тебя не замечают, это хуже ненависти. Когда тебя видят не таким, каким тебе хотелось бы, это ладно, это одно дело. Но когда твое существование остается незамеченным? Если ты в лесу аукаешь и не получаешь ответа — ты как, аукал или нет? Если тарелка разбивается, упав на пол, а твой муж ничего не говорит, — она падала или нет? Или дело в том, что на место, которое ты занимаешь, на твое незаметное существование, человек, с которым ты делишь дом и постель, вообще не реагирует? Вот это действительно больно. Эта боль, как рвота, вырывается у меня из глотки, изрыгается из моего рта жалким всхлипом, и я разражаюсь рыданиями.

— Да что там такое происходит? — спрашивает Сигурд голосом, в котором мне слышится в первую очередь возмущение тем, что я раскокала и вторую тарелку; он будто не видит, как мне плохо.

— Ты дурак, что ли, совсем чокнулся? — ору я. — Тебе ТАРЕЛКА важнее?

— Тебе теперь на меня стало наплевать. Мне кажется, ты меня больше не любишь. Я для тебя — часть обстановки дома, присутствие которой приходится терпеть…

— У меня такое чувство, будто я обманул твои ожидания, — говорит Сигурд. — Я ведь думал добиться успеха…