Ночь на 10 марта: O’кей, o’кей

Что это? Я резко выброшена из сна и всматриваюсь, широко распахнув глаза, в кромешную тьму спальни: зацепиться взгляду не за что. Что меня разбудило? Шум? Теперь все тихо. Несколько секунд я лежу в полной боевой готовности. Поскрипывают доски, воет ветер. Издалека еле доносится громыхание метро, но я в своем взбудораженном состоянии не уверена, что и вправду слышу это; в последние дни я столько раз улавливала ухом лязганье поездов, вслушиваясь в оставленную Сигурдом тишину, что оно вполне может мне примерещиться.

Нет, ничего не слышно. Нащупываю на тумбочке телефон. Стараюсь не глядеть на фото, где Тео, Сигурд и я позируем с апельсиновой кожурой во рту, сразу смотрю на часы. Ага, 2.43.

И тут что-то скрипит. Не так, как скрипят от ветра деревянные дома. Так скрипит пол, когда по нему идут: явный, отчетливый скрип. Я сажусь в постели. Включаю свет. Уж не знаю, что я ожидала увидеть, но в спальне никого, как и прежде. Мой взгляд беспокойно перескакивает с места на место: со штатива, где висят рубашки, мои и Сигурда, на комод, потом на окно, на его сторону постели, опустевшую навеки, на его тумбочку, на мою, на лампу над головой, снова на окно. И тут я слышу шаги. Сверху. Отчетливый топот, ритмичное постукивание. На чердаке кто-то есть. Кто-то ходит по кабинету старого Торпа. Слышу, как этот кто-то выходит оттуда; как закрывается дверь. И вдруг чувствую: вот оно, кто-то есть на площадке лестницы там, наверху.

Меня от них отделяет только дверь спальни. Молнией, не раздумывая, я вскакиваю с постели и, одним прыжком одолев расстояние до двери, вцепляюсь руками в дверную ручку, изо всех сил тяну ее к себе, удерживая дверь закрытой как можно плотнее. Наверху тихо, и я считаю: один-два — там кто-то стоит, они меня слышали — три-четыре — все затаились и ждем — пять-шесть — нескончаемые сотые доли секунды, пока я караулю незваного гостя, а он караулит меня — семь-восемь — и тут, когда я готовлюсь сказать «девять», чужак переходит в действие: с топотом бросается по ступенькам вниз по лестнице, на мой этаж. Я липну к двери, зависаю на ручке всем телом. Мне леденит кровь парализующее осознание того, что речь идет о жизни и смерти: или я, или чужак за дверью. Но шаги проносятся дальше вниз, в гостиную, оттуда в прихожую, и я слышу, как открывается входная дверь, а потом — тишина.

Я жду, а пульс так стучит голове, что, кажется, вот-вот пробьет барабанную перепонку. Я все еще изо всех сил тяну на себя ручку двери. Вроде бы ушел, но черт его знает, может, он не один… Я стою тихо-тихо и сквозь шум крови в голове пытаюсь услышать и понять, остались ли чужие в моем доме.

Потом отпускаю ручку двери, бросаюсь к тумбочке и хватаю телефон. Кидаюсь назад и, вцепившись в дверную ручку одной рукой, другой, левой, пытаюсь набрать номер телефона полиции.

— Меня зовут Сара Латхус, — говорю я ответившему мне мужчине с приятным голосом, — я живу в Нурберге, и пять минут назад меня разбудил шум. Ко мне в дом кто-то влез.

Полиция едет девять минут: все это время я жду, одной рукой вцепившись в ручку на двери спальни, другой сжимая телефон.

— О’кей, — успокаиваю я саму себя, — о’кей, о’кей, о’кей, о’кей.

Больше ничего не говорю. И ни о чем не думаю: в глазах у меня стоит белая тряская пелена, сквозь которую время от времени проступает картина, врезавшаяся мне в память в тот день, когда мы с Сигурдом пришли навестить старого Торпа и я нашла его на чердаке мертвым. С тех пор и года не прошло.

Наконец слышу: идут.

— Эй? — разносится по дому мужской голос. — Эй, есть тут кто? Полиция.

Я выжидаю: сижу тихо, как мышка. О’кей, о’кей, посмотрим, что дальше.

— Эй, — слышится другой голос, — полицию вызывали?

Неразборчивое бормотание; наверное, переговариваются друг с другом. Потом я слышу, что они поднимаются по лестнице в гостиную, голоса звучат громче:

— Эй? Вы здесь?

И чуть тише:

— А кто вызывал-то вообще?

— Женщина, ее зовут, как там, сейчас-сейчас…

О’кей, о’кей. Пульс у меня чуть замедлился. Вызывала, да.

— Сара?

О’кей, о’кей.

— Да, — хриплым голосом отзываюсь я.

— Сара? Вы где?

— Я наверху.

— Можете выйти?

Я отпускаю ручку двери. Руки от напряжения трясутся. Поднимаюсь и прохожу на негнущихся ногах в спасительную дверь.

Полицейские оба приятные. Оба молодые. Один с мягким культурным выговором городов Южной Норвегии, ассоциирующимся у меня с летними каникулами в школьные годы. У другого внешность азиатская; должно быть, его родители приехали сюда из Пакистана. Он довольно красив, с большими черными глазами; на щеке небольшой шрам. Вопросы задает он.

— Во сколько вы услышали шум? — спрашивает полицейский, и я отвечаю:

— Я проснулась внезапно, посмотрела на часы. Было два сорок три.

Кивнув, он записывает.

— Как бы вы описали этот шум?

Мы разговариваем, а его коллега осматривает помещение. Подходит к двери на веранду и пробует ручку; проверяет, закрыты ли окна.

— Шаги, — говорю я, — совершенно точно. Он ходил по чердаку. Вышел на площадку лестницы и стоял там, а я сидела в спальне и держала дверь, а потом он сбежал вниз по лестнице и ушел.

Полицейский пишет.

— А есть другой вход в дом, не тот, через который мы вошли, и не с веранды? — спрашивает его коллега.

— Можно через прачечную войти на кухню. — Я показываю рукой, и он удаляется проверить.

— Раньше к вам не забирались? — звучит следующий вопрос, и на мгновение время останавливается. Я думаю: он не знает! Ничего не слышал, придется мне ему рассказывать.

— Да вот, — говорю. — Моего мужа в воскресенье нашли убитым в Крукскуге.

По мере того как он осознает сказанное, его глаза расширяются.

— Это, конечно, не совсем то же, как если бы сюда забрались, — говорю я, — но вы понимаете, конечно, что нервы у меня на пределе.

— Ну конечно, — говорит он, — да, разумеется. Подождите минутку, пожалуйста.

И удаляется в прачечную вслед за своим коллегой. Я провожаю его взглядом. Оставшись в гостиной одна, оглядываюсь по сторонам. Полицейские через стенку от меня, но мне их уже недостает. Когда они со мной, тут людно, тут жизнь. Может, попросить их остаться? Одна только мысль снова лечь спать одной в спальне пугает меня…

Полицейские поднимаются туда, откуда слышались шаги, — на чердак к старому Торпу. На меня вдруг нападает болтливость: я рассказываю им про старого Торпа, как я нашла его там, но сама с ними не поднимаюсь. Остаюсь в гостиной и подхожу к окну. От нас виден весь Осло, это более всего привлекает потенциальных покупателей.

По всему городу мерцают маленькие точечки света. Уличные фонари, опустевшие служебные помещения, где всю ночь не выключается свет и зря расходуется наше общее электричество. А еще автобусы, продуктовые ларьки, пекарни и редакции газет: там уже вовсю идет работа, полагаю я. И наконец, одинокие бедолаги, страдающие бессонницей. Интересно, сколько таких набирается за ночь в среднем… Я вдруг испытываю душевное единение с ними.

— Ну вот, — говорит южанин, — мы осмотрели весь чердак, проверили все выходы и, должен сказать, никаких следов взлома не нашли. Вы уверены, что вчера вечером заперли дверь?

— Да, — отвечаю я.

Мысленно возвращаюсь к прошлому вечеру. Заперла ли я дверь? Точно ли, что когда я вспоминаю, как запирала ее, то имею в виду вчерашний вечер, а не вечер накануне? Может, нервы у меня так шалили, что я забыла ее запереть?

— Абсолютно уверены?

Я прикидываю в уме.

— На девяносто пять процентов.

Полицейские переглядываются.

— Когда мы пришли, входная дверь была открыта, — продолжает южанин, — и кто ее открыл, мы определить не можем. К тому же он мог проникнуть в дом через открытое окно и закрыть его за собой.

Я киваю; жду, какие еще альтернативы они предложат.

— А если не это… — говорит южанин, взглянув на коллегу.

— А если не это, то остаются еще две возможности, — подхватывает тот. — Он мог пробраться в дом днем, если вы на какое-то время оставили дверь незапертой. Или у него есть ключ.

— У кого, кроме вас, есть ключ? — уточняет южанин.

— Ключ был у моего мужа, — говорю я. Мои слова звучат вздохом: был — потому что Сигурда больше нет. — Но этот ключ нашли при нем или на нем, так что он где-то у вас. И еще у его матери есть ключ.

Они кивают.

— А это не могла быть она? — осведомляется один.

— Нет, — говорю я, — нет, не могу себе представить, чтобы она вот так влезла в дом, побродила по нему и убежала.

— Она же только что потеряла сына, — говорит тот, что похож на азиата. — Возможно, она в шоковом состоянии. Может, хотела взять какую-то его вещь на память…

Не знаю, что ответить на это. Перед глазами стоит вчерашняя Маргрете, трагически прекрасная, в легком подпитии.

— Позвоните ей завтра, — предлагает южанин, — пусть проверит, на месте ли ее ключ. Его могли забрать.

Что-то в его интонациях подсказывает мне, что они собираются закругляться.

— И что теперь? — спрашиваю я их. Они смотрят на меня, друг на друга, снова на меня.

— Теперь мы напишем отчет, — отвечает тот, что со шрамом, — и отправим его человеку, ведущему расследование вашего дела. В смысле дела о вашем муже.

Они смотрят на меня, а у меня в груди растет паника: они не понимают! Они собираются уходить!

— Нет, я имею в виду, что теперь будет со мной? Вы разве… я не знаю, просто уйдете, и всё? А я останусь?

Южанин опускает взгляд на свои руки. Я тоже смотрю на них: они густо поросли светлыми волосами.

— Если вам боязно оставаться тут, — говорит он, — можете поехать к кому-то из своих знакомых.

Анника, папа, Маргрете. Выбор невелик. Анника была бы рада, но не знаю… склоняюсь к тому, чтобы остаться. Я здесь живу. Это мой дом. В этом никакой логики, и все же: если б Сигурд стал меня искать, он пришел бы сюда, вернулся бы домой.

Я действительно это думаю? На полном серьезе? У меня что, крыша едет? В ушах звучат слова непревзойденного Гюндерсена: заключение о результатах вскрытия ожидается во вторник. И потом он добавляет: «Сара, не стоит в этом сомневаться». А вот буду сомневаться, Гюндерсен, буду.

Заключение еще не поступало. Остается слабенькая надежда на то, что это не Сигурд. Не знаю, какие выводы делать, если окажется, что это не он; но я знаю, что если Сигурд придет поговорить со мной, то я хочу быть здесь.

— Я хочу остаться здесь, — говорю, — я здесь живу. Не совсем понимаю, зачем мне к кому-то ехать?

— Да нет, — говорит второй, и его тон подсказывает мне, что я ему уже изрядно надоела, — это вам решать, естественно.

Южанин с волосатыми лапами говорит:

— Имеются ли основания полагать, что к вам снова влезут?

— Понятия не имею. Я же не знаю, зачем вообще ко мне влезли…

После ухода полицейских я запираюсь в своем кабинете. Притащила, зажав под мышками, одеяло и подушку; в левой руке ключи, в правой — самый острый из кухонных ножей.

Здесь покойнее, надежнее. Ключ есть только у меня, запасного нет даже у Сигурда. Я запираю входную дверь, затем дверь между крохотной комнатой ожидания и кабинетом. Придвигаю к двери письменный стол и еще подпираю его офисным креслом. Если кто-нибудь попытается сюда проникнуть, я уж точно проснусь. Заворачиваюсь в одеяло. Лежать на полу жестко и неудобно, но я и не рассчитываю выспаться. В руке у меня нож.

— Что там у тебя с этим итальянцем? — спросила она.

— Ничего, — ответила я.

— Хорошо провели время? — выговорил он, откусывая от бутерброда с сыром, а глаза у него были красные от усталости. — Расскажи.

— Отлично, — ответила я.

— Вот и чудесно, — сказал Сигурд, но взгляд у него уже поплыл.

— Сигурд? — Словно не могу поверить, что это и правда он.

— Я на кухне, — говорит он, и я иду туда, не сняв уличную обувь.

— А ты чего так рано дома? — спрашиваю я его.

— Кто такой Массимо? — спрашивает он.

— Массимо? — спрашиваю я, и я ведь действительно не сразу сообразила, о ком он говорит.

— Сигурд, — говорю я, и впервые за много месяцев он действительно смотрит на меня.