Вторник, 17 марта: предвзятость подтверждения

Гюндерсен меня, видимо, ждал, потому что появляется чуть ли не в ту же минуту, как ему звонит дежурный. На нем выцветшая рубашка и потертые джинсы, а на шее висит пластиковая карточка с именем и фотографией; раньше я его с такой не видела. В остальном он такой же, как всегда; но, идя вслед за ним по таким запутанным коридорам, что наверняка требуются годы, чтобы научиться ориентироваться в них с такой легкостью, я задаюсь вопросом, не выглядит ли он все-таки бледнее обычного? Будто очень устал. Будто дни напролет много работал и мало спал.

Мы останавливаемся налить себе кофе возле тесного кухонного уголка, угнездившемся между залами с открытыми офисными помещениями и коридорами, по сторонам которых тянутся ряды тяжелых запертых дверей — в самой утробе этого дома-чудища. Пока Гюндерсен роется в шкафчиках в поисках чашек, подходит женщина в рубашке и блейзере, здоровается со мной за руку и говорит, что она — полицейский юрист.

— Я работаю с этим делом, — говорит она. — Гюннар сейчас подробно охарактеризует вам состояние расследования. К сожалению, я не могу задержаться с вами, но уверена, что он изложит все как надо и ответит на все возникшие у вас вопросы. А если потребуется что-то еще, вы можете потом позвонить мне.

Я киваю. Мы с Гюндерсеном обмениваемся такими молниеносными взглядами, что вряд ли она могла заметить его; нам обоим немного неудобно из-за того, что она называет его по имени. Что-то в нем есть такое, из-за чего даже его мать, думается мне, зовет его Гюндерсеном.

Он проводит меня в такую же по-спартански обставленную комнату, как та, где я дожидалась в пятницу: стулья с розовой шерстяной обивкой, какие в начале девяностых обожали закупать госучреждения; столик на стальных ножках и с пластиковой столешницей, на нем дешевая на вид настольная лампа; к потолку на двух стальных тросах подвешена вытянутая прямоугольная лампа, а в углу стоит горшок с фикусом, не поймешь, настоящим или искусственным, такие у него пыльные листья. Гюндерсен усаживается на стул. Показывает мне, чтобы я села напротив. Там два стула, и мне вдруг вспоминается мой кабинет. Я наобум сажусь на тот, что справа. Гюндерсен ставит передо мной чашку с кофе; поехали.

— Так вот, — говорит он.

— Вот, — реагирую я.

Мы смотрим друг на друга.

— Вы наверняка думали о том, что случилось в пятницу, — произносит Гюндерсен.

Я киваю. Он продолжает:

— Вы позволите мне, прежде чем мы начнем, задать вам один вопрос?

— Ну конечно.

— Вы действительно не знали, что охотитесь за Верой? Когда поехали в пятницу в Крукскуг?

— Нет, — говорю я. — Честно. Я понятия не имела, что это она.

— Выходит, тогда вы могли предполагать, что в эту глушь, на место, где произошло убийство, вас зазывает неизвестно кто, просто какой-то психованный убийца?

Я опускаю глаза, понимая, как вся эта история выглядит со стороны.

— Я не знала, что это Вера, — говорю я, глядя на свои руки; пытаюсь объясниться. — Но я видела на видеозаписи, сделанной охранным предприятием, ее фигуру… Ну и вот. Ничего в этой фигуре не было угрожающего. Как-то даже жалко она выглядела.

Конечно, с пятницы у меня было время все обдумать. Но так непросто изложить свои мысли… Я набираю в легкие воздух, делаю новую попытку.

— Вы просто не представляете, как мне было страшно, — говорю я. — Я понимала, что это опасно. Но я просто… Мне просто нужно было понять. И будь что будет, подумала я. Да, конечно, вышло очень самонадеянно с моей стороны, и теперь я вижу это совсем иначе. Но тогда я чуть не спятила, сидя дома с этими камерами, с шагами на чердаке, с магнитиками этими на холодильнике… Дело не только в том, что я хотела знать, что случилось с Сигурдом. У меня было чувство, что речь и о моем выживании.

Гюндерсен глядит на меня, склонив голову набок.

— Ну, в итоге вы целы, — говорит он. — Но я вам вот что скажу: вы по гроб жизни должны благодарить того парнишку, который работает в охранном бюро. Как оно там… «Охранное предприятие Арилля»? Молоденький такой паренек… Он позвонил нам ни свет ни заря и рассказал, что произошло. Сказал, что вы, наверное, поехали туда, на дачу эту. Слышно было, что он мучается из-за того, что разглашает служебную тайну. Прямо как вы, когда мы просили у вас медкарты… Не важно. Главное, что он нас предупредил. Фредли тут же помчалась туда, по пути прихватив на подмогу пару ребят из Хёнефосса. Слава богу… Могло ведь и очень плохо кончиться.

Он бросает на меня многозначительный взгляд. Я киваю. Гюндерсен в полиции работает давно, всякое повидал. Когда такой человек советует тебе не играть с жизнью, к его совету стоит прислушаться.

— Ладно, — произносит он, поправляя разложенные перед ним бумаги: папку с документами, распечатки каких-то таблиц в «Экселе», машинописные странички, и все это с примечаниями, начерканными неразборчивым почерком на полях и где еще оставалось свободное место. — Давайте начнем сначала. Вера. Что вы о ней думаете? В смысле, что вы думаете о ее роли во всем этом?

— Ну… Я подумала. Не знаю. Скорее всего, у них были отношения. Так я думаю.

Гюндерсен медленно кивает.

— Да, — говорит он. — Так оно и было. Мне неприятно вам об этом говорить…

Я принимаю это известие как ожидаемый удар под ложечку. Тупая такая боль, и я знаю, что она пронзит меня так же остро, как в комнате ожидания вечером в пятницу. Но не сейчас. Сейчас просто удар кулаком в диафрагму, подтверждающий мои опасения. Я делаю несколько медленных вдохов.

Гюндерсен переводит взгляд со своих бумажек на меня. Интересно, как давно он узнал?… Мне вспоминаются обрывки наших разговоров. Когда мы сидели у меня в кабинете и он спросил, не было ли сложностей в наших с Сигурдом отношениях. У нас был крепкий брак, сказала я. А он уже тогда знал?

— Она познакомилась с Сигурдом, когда тот проектировал пристройку к дому ее родителей, — говорит Гюндерсен. — Они живут в коттедже на две семьи в Согне. Сигурду понадобилось пару раз съездить туда, чтобы замерить что-то, а ее родители были в отъезде и сказали, что дома будет Вера, впустит его. Ну и вот.

Я не хочу задумываться о том, что было дальше. Представлять себе, как все происходило. Я знаю, что, когда лягу спать сегодня вечером, да и потом каждый вечер в обозримом будущем, все равно буду мусолить эти мысли. Но сейчас нарочно думаю о других людях. О полицейских, обыскивавших дом в прошлый понедельник, рывшихся в ящиках с бельем, а я безучастно смотрела на них и пыталась понять, что же случилось. Знали они тогда? А Ян-Эрик и Томас? Они догадывались, что у Сигурда есть другая, звоня мне в тот вечер, когда он не приехал на дачу? А если так, то, наверное, и Юлия знала?

Гюндерсен покашливает.

— Так что, Сара, — и я надеюсь, вы не будете возражать против этого, — в вашем браке существовали сложности. Не мне судить, как поступать в такой ситуации — брак штука сложная, с этим никто не поспорит, — но, чтобы понять, как развивались эти отношения, я должен спросить себя: что заставило Сигурда завязать их? Взрослого человека, женатого, положительного? Со школьницей? Да, конечно, ей уже восемнадцать, по закону она совершеннолетняя. Но ведь она еще подросток! Не мне объяснять вам, почему так случилось; но если хотите знать, что я думаю по этому поводу, то Сигурд, видимо, был разочарован, что жизнь в браке сложилась не вполне так, как он представлял себе. Я с подобным сталкивался не раз. Особенно когда дело касается мужчин. Понимаете, отношения подразумевают массу того, что следует делать, каким быть, о чем иметь мнение. Тут и родители супруга, и жилье, и работа, и заработки. Так много поводов разочаровать друг друга… И разочароваться в себе. А тут появляется новый человек, молодой, открытый, ничего от тебя не требующий. Видящий в тебе одни достоинства, даже когда ты не прилагаешь к этому никаких усилий. Восхищающийся тобой и не настаивающий, чтобы ты зарабатывал больше, брал на себя больше, успевал больше. Если ты давно испытываешь недовольство собой, может возникнуть сильный соблазн повестись на столь лестное представление о себе самом. А если этот человек, эта женщина, к тому же молода и хороша собой, — тем более.

Вот как Гюндерсен трактует Сигурда. Я бы тоже видела его таким, если б смотрела со стороны? Не знаю. Мне только хочется спрятать лицо в ладонях. Я представляю себе его другие поездки на дачу с Томасом и Яном-Эриком. Вечер, от печки расходится тепло, они пьют пиво; Сигурд разгорячен. «Я вам сейчас такое скажу! Только обещайте: Саре ни слова!» Представляю ухмылку на лицах обоих: «Валяй, выкладывай; мы не проболтаемся…»

Гюндерсен продолжает:

— Начинается все с физической близости в Согне, когда ее родителей нет дома. Потом отношения развиваются. Электронная переписка, эсэмэски. Встречи у него в бюро поздними вечерами, когда остальные расходятся по домам; иногда в машине, а чаще всего на даче в Крукскуге, где им точно никто не помешает. Вера влюбляется без памяти. И вскоре убеждает себя, что они созданы друг для друга.

Между тем один из плюсов чуть ли не бесконечных возможностей осуществления коммуникации в наше время состоит в том, что остается масса следов. Мобильные технологии радикально изменили мою профессию. Теперь и речи нет о бесконечных поисках инкриминирующего письма, которое, возможно, существует. Когда два человека вступают в отношения, обязательно остаются следы. Они заводят тайные электронные адреса, профили в «Скайпе» и «Фейсбуке», всего не перечислишь. Мы уже нашли и электронный адрес, и профиль в «Скайпе», но Вера показала нам еще пару платформ для общения. Трое моих студентов разбираются в этом под моим руководством, там просто масса материала; бесконечные чат-логи. И по этим чат-логам можно отследить развитие отношений между Верой и Сигурдом. Почти наглядно.

Вскоре после первой встречи, первых электронных писем Вера объясняется в своей к нему любви. В сдержанности ее не обвинишь; она никогда не встречала таких, как он, пишет она; то, что между ними происходит, ни с чем не сравнимо. Их любовь совершенно особенная. И тому подобное. Сигурд поначалу не отстает от нее. Отвечает взаимностью, пожалуй, не в столь цветистых оборотах, но в том же русле. Бывает, он пытается вытянуть из нее побольше: о чем ты думаешь, когда скучаешь обо мне? И, скажем так, долго упрашивать ее не приходится.

Я мрачно киваю. Сигурд говорил, что любит меня, лишь услышав кодовое слово «любимый». Я вела себя так же. А тут, думаю я, Вера, считающая, что она умнее нас, и недооценивающая значение жизненного опыта. Наверняка она завела этот взрослый роман с уверенностью в собственных силах, возможно, чтобы испытать — каково это. Наверное, думала, что она сильнее других, кто влюбляется в недостижимый объект. Долго не понимала, в какой потенциально взрывоопасной ситуации оказалась, а потом было уже поздно. Нашу последнюю встречу в ту пятницу, когда был убит Сигурд, Вера завершила словами «мне нужна только любовь». Я думаю: это ведь сказано, видимо, как раз перед тем как она поехала в Крукскуг и выстрелила в него.

— Складывается впечатление, что Сигурд понемногу охладевает, — говорит Гюндерсен. — Он не просит ее перестать, нет, но больше не отвечает на ее заверения в любви — во всяком случае, если она не просит об этом. Это было, скажем, где-то в ноябре месяце. Ее желания принимают все более определенную форму. Вера хочет, чтобы они вместе шли по жизни дальше, и не только метафорически. Она планирует практические действия: счет в банке, принадлежащая другу семьи квартира в Лондоне и тому подобные вещи… Она хочет, чтобы он развелся с вами, хочет замуж. Должен сказать вам, это совершенно предсказуемое развитие истории с влюбленностью требовательной молодой девушки. Но Вера чуточку настырнее большинства. Когда она пишет Сигурду письмо и благодарит за подаренное украшение, она называет это символом глубочайшей любви. Думаю, ей и в голову не приходило, что Сигурд может воспринимать это как-то иначе.

— Что за украшение? — бормочу; я догадалась, но все-таки хочу услышать это из его уст.

— Подарок-то? Браслет с жемчужиной.

Я молчу. Понимаю, что позже мне предстоит сполна ощутить тяжесть и этого знания.

Гюндерсен, между тем, продолжает:

— Читая лог, замечаешь, как в течение осени Сигурд постепенно сбавляет обороты. Все трое стажеров сходятся в этом. Ближе к зиме Сигурд пишет «я тебя люблю», только когда она просит об этом. А в середине декабря разрывает отношения.

Это было, должно быть, после того как мы решили уехать под Новый год и попробовать спасти наши отношения, думаю я. Когда мы на Тенерифе под фейерверк обещали друг другу, что теперь все будет иначе, Сигурд сказал: «С Аткинсонами я завязал». Я тогда кивнула, в уверенности, что речь идет об архитектуре. Не поняла, что он на самом деле говорит мне.

— Сам разрыв происходит без помощи интернет-коммуникаций, — говорит Гюндерсен, — но протоколы дают нам возможность отследить его отзвуки. Вера умоляет его вернуться к ней, заверяет в своей любви и грозит самоубийством. Сигурд пытается объясниться, советует ей поговорить с кем-нибудь, если ей тяжело. Он становится все более скупым на слова. Когда я разговариваю с Верой об этом периоде, она винит во всем вас. Он ее бросил, потому что боялся вас, говорит она. А она боялась за него. Мало того, опасалась за его жизнь.

Когда вы в декабре уезжаете в отпуск, Вера устанавливает у вас в доме маленькие беспроводные камеры. Она совершенно спокойно рассказывает о том, как купила их в одном магазине в центре, как собиралась следить за тем, чтобы Сигурду было хорошо. Повествует, не стесняясь, что сняла копию с ключей Сигурда в самом начале их отношений. Рассказывая, запинается. Я склоняюсь к тому, что ключи она вынула из кармана Сигурда без его ведома…

Я слишком хорошо понимаю, что последует дальше. Начало нашей терапии. Когда я обращалась с ней как профессионал и считала, что я — ее психолог. Я вела себя как терапевт, а Вера при этом обладала обширными познаниями о моей личной жизни. Видела меня раздетой в самом прямом смысле слова, учитывая, что у нее была установлена видеокамера в нашей спальне; и она видела, как я плачу в постели, когда Сигурд сидит внизу со своим компом. Слышала, как я жалуюсь Сигурду на одиночество, взяла это на заметку и обратила против меня, разозлившись: «У вас друзья есть вообще?» Знала все мои болевые точки: знала, куда бить. Ничего странного, что я, бывало, с такой неохотой ждала сеанса с ней.

А она сидела у меня в кабинете, зная, что мой муж изменяет мне. Что я могла открыть ей, какую поведать мудрость о жизни и любви? Ей, согласно кивавшей мне в ответ, и при этом посвященной в интимные тайны моего мужчины…

Гюндерсен говорит:

— К концу января они вновь начинают общаться. Вера сменила тон, она более сдержанна. Просто хочет, чтобы они остались друзьями, вот и всё. Тем не менее через несколько недель их связь возобновляется. Потом она звонит вам и просит записать ее на прием. Чтобы посмотреть, какая вы, говорит она. Чтобы понять, что в вас видит Сигурд.

Я не в силах обсуждать это с Гюндерсеном. Хотя то, что я ей поверила, совершенно естественно, я чувствую себя легковерной недотепой, позволившей обвести себя вокруг пальца. Выставившей на обозрение свою личную жизнь. Поскольку не желаю объясняться перед ним, я тороплюсь спросить:

— Но зачем она его убила? Он что, собрался опять ее бросить? Что ее спровоцировало?

— Да вот, — говорит Гюндерсен, перекладывая лежащие перед ним бумаги, — тут такое дело, знаете…

Замолкает ненадолго, просто смотрит на бумаги и ничего не говорит; потом поднимает на меня взгляд, который иногда бывает у него — ясный, откровенный… Я не знаю, это такой прием или как; научили ли его этому в школе полиции, или это его врожденная черта, — но действует этот взгляд безошибочно; против такой честности не попрешь.

— Тут такое дело, Сара… Я думаю, что Сигурда убила не она.

В выходные я, сидя на полу дома у Анники, строила с двумя своими старшими племянниками железную дорогу: умело огибая ножки стульев, укладывала рельсы, возводила мосты и линии электропередачи. Полностью погрузившись вместе с мальчишками в это занятие, я вела себя и думала как ребенок, впитывала несложные реалии окружающего мира: мороженое, сказки и соседей, среди которых, кажется, есть даже ведьма. И теперь, когда до меня постепенно доходит сказанное Гюндерсеном, когда я вспоминаю, с каким ужасом той ночью всматривалась в темноту за кухонным окном в Нордстранде, и ловлю себя на мысли, что я, может быть, что-то видела там и что кто-то, возможно, все еще охотится за мной; теперь все, чего я хочу, — это вернуться туда, к мальчишкам, на пол гостиной, где единственно важным было проложить рельсы через край ковра…

— Что вы такое говорите! Я не понимаю, — говорю я.

С извиняющимся выражением на лице Гюндерсен сжимает губы и растягивает их в стороны под своими усами, не сводя с меня своих честных глаз.

— Она следила за нами, — продолжаю я. — Она подкинула мне в дом ключ от дачи, выманила меня туда; я знаю, что она собиралась меня убить. Я понимаю: конечно, она утверждает, что оборонялась или еще что-нибудь, но ведь, Гюндерсен, вы же не видели ее тогда, а я-то видела.

— Мне понятен ход ваших мыслей, — отвечает он. — И если это хоть как-то может вас утешить, вы нашли единомышленницу в лице Ингвилль Фредли. Она твердит ровно то же самое: нет, мол, никаких сомнений в том, что Вера готовилась стрелять в вас в Крукскуге.

— Но, — говорю я дрожащим голосом, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться, — кто же это еще мог быть? Ведь это же совершенно невероятно, чтобы Сигурда, обычного архитектора из Рёа, хотел убить не один человек, а целых два?

— Я разделяю ваши сомнения. Но факты свидетельствуют против того, что она — убийца. Это представляется практически невозможным.

— Но все-таки была у нее какая-то возможность, должно быть… О которой вы не подумали.

Гюндерсен ненадолго замолкает; ждет, пока я успокоюсь, думаю я, и изо всех сил стараюсь взять себя в руки.

— Я человек простой, Сара, — говорит он. — Я смотрю на имеющиеся в моем распоряжении факты и спрашиваю себя: возможно ли, чтобы это сделал X? Имелась ли у X практическая, физическая возможность совершить это действие? И если нет, что ж, тогда нам необходимо либо выявить способ, каким X все же мог бы это проделать, — либо отбросить эту гипотезу. В моей профессии легко упустить истину, склоняясь к решению, которое кажется самым очевидным. Стоит заподозрить кого-нибудь, и видишь только то, что подтверждает твои подозрения. Закрываешь глаза на все, что указывает на ошибочность такого решения, избирательно подыскиваешь факты, которые говорят в пользу твоей гипотезы…

— Предвзятость подтверждения, — говорю я. — Вот как это называется. Тенденция искать информацию, подтверждающую уже сформировавшуюся уверенность.

— Такую ошибку совершить очень просто, — продолжает Гюндерсен. — Проще простого, что не мешает и матерым следователям попадать впросак. Как было бы удобно, если б это оказалась она, правда?… Дело только в том, что это не она.

Он листает свои бумаги и извлекает из пачки еще одну экселевскую страницу.

— Давайте начнем с того, что нам известно о пятнице шестого марта. Много времени это не отнимет. Так, посмотрим… Сигурд встает в половине шестого утра. Принимает душ, одевается, собирает вещи, на ходу выпивает чашечку кофе и прощается с вами. На видео, изъятых у Веры, мы видим его выходящим из дома в десять минут седьмого. Нам известно, что затем он около половины седьмого появляется во «ФлеМаСи». Паркуется на тротуаре, на виду у камеры, установленной у входной двери. Остается там почти полтора часа, до семи пятидесяти трех — когда камера снимает, как он возвращается к машине. В пару минут девятого его автомобиль минует пункт оплаты возле Майорстюа и двигается в западном направлении. Пункт оплаты в сторону Клейвстюа он проезжает в восемь сорок четыре. Это последнее бесспорное наблюдение действий Сигурда.

Мы, конечно, можем проследить его маршрут по навигатору на его телефоне. Это, однако, не столь надежное свидетельство, ведь телефон — не часть его тела. Но у нас есть свидетель — вы, — который указывает местоположение Сигурда с его телефоном без двадцати десять. GPS на телефоне показывает, что он остановил машину, чуть не доехав до Клейвстюа, через три минуты после того, как отъехал от станции оплаты, после чего с четверть часа идет по лесу к даче, где появляется чуть позже девяти. С этого момента телефон дачу не покидает.

Сигурд договорился с Верой, что она подъедет к одиннадцати-двенадцати. Чуть позже девяти он по «Скайпу» посылает ей сообщение, что уже на месте, и просит дать ему знать, когда она сядет в автобус, чтобы подъехать за ней на автобусную остановку. Потом без двадцати десять зарегистрирован звонок с его телефона на ваш, что совпадает с вашими словами о сообщении на ответчике. К сожалению, компании мобильной связи не удалось восстановить это сообщение, Сара, так что мне по-прежнему досадно, что вы решили его стереть. Однако с учетом всего вышесказанного я склоняюсь к тому, что вы правдиво изложили его содержание. Как бы то ни было, это стертое сообщение — последний след, оставленный Сигурдом. Патолог и наш собственный врач в один голос утверждают, что умер он не позже трех, так что убили его, должно быть, всего через пару часов после отправки этого сообщения.

Вера говорит, что после сеанса у вас она пошла на станцию «Холстейн», доехала до железнодорожного вокзала и попробовала связаться с Сигурдом, чтобы сообщить, что едет в Крукскуг. В тот день она забыла свой телефон дома. Из-за этого мы не можем проследить ее передвижения с помощью GPS, как проследили маршрут Сигурда. Фредли не упускает случая заметить, что это очень удобно для Веры, но прежде чем вы выскажетесь в том же духе, позвольте мне сообщить: из расшифровки чат-логов следует, что она постоянно забывала телефон, бумажник и ключи. Однако мнение Фредли я услышал… Итак, Вера пыталась связаться с ним из интернет-кафе на станции, потом в торговом центре попросила воспользоваться телефоном в магазине одежды и позвонила ему, но он не отвечал. Она пропустила один автобус, потом ждала так долго — с час, — что и еще один автобус ушел, и вернулась в школу. В результате Вера появляется в нюдальской школе примерно без четверти двенадцать.

Тут ей сильно повезло, потому что именно в этот день классы фотографировали, и в файле указано точное время, когда сделан каждый из снимков. Если б Вера после сеанса с вами съездила в Крукскуг, убила Сигурда и вернулась, у нее ушло бы на это почти два с половиной часа. Даже если б ей очень повезло и ни на одном этапе ее ничто не задержало, она не успела бы добраться до школы к четверти первого. Ни при каком раскладе. Но первый снимок Вериного класса сделан в двенадцать ноль три, и на нем Вера стоит между двумя другими школьниками и кисло улыбается на камеру.

Гюндерсен кладет руки на стол ладонями вниз. Я смотрю на них и пытаюсь сформулировать возражение.

— И вот, — говорит он, оформляя мои мысли, — и вот вы думаете, наверное, что тут разрыв невелик. Если первая фотография сделана в двенадцать ноль три, то речь идет о минутах десяти с небольшим. Но я просчитал минимальное время, которое требуется, чтобы преодолеть каждый из участков пути. Пара красных светофоров, намечающаяся пробка на переезде возле Сульли, разговор с Сигурдом, чтобы убедить его пойти в лес, один-единственный лихач на коротком участке пути вдоль Тюри-фьорда, или лишний круг в поисках места для парковки в Нюдале — и вся временна́я схема рушится. Я бы сказал, совершенно невероятно, чтобы она добралась до школы в четверть первого, хотя чисто технически это возможно. И я обсудил это с фотографом. Раз первый снимок помечен временем двенадцать ноль три, это значит, что школьников привели на построение несколькими минутами раньше. Вера стоит посередине группы. Не то чтобы она прибежала последней и успела встать сбоку… Так что не знаю. Будь я обвинителем, может, и попробовал бы выстроить на этом дело. Но, по моему мнению, она этого не делала. Она бы не успела. Совсем чуть-чуть. Но увы.

— Но, — говорю я, — вы же сказали, самое позднее в три. Она могла сделать это после фотографирования.

— Да, говорит Гюндерсен, — но дело в том, что они не ограничились классной фотографией. Между двенадцатью двадцатью четырьмя и двенадцатью двадцатью девятью фотограф делает по крайней мере четыре портретных снимка Веры. А между четырнадцатью девятнадцатью и четырнадцатью тридцатью он делает несколько общих фото всех учеников школы. После окончания съемок Вера сумела бы добраться туда только после трех, а к тому времени Сигурд уже был мертв. В дополнение к этому мы можем проследить все ее попытки дозвониться до него с вокзала в Осло. Все звонки на его телефон, все сообщения подтверждают ее рассказ.

— Но она могла подговорить кого-нибудь из своих друзей, — говорю я. — Или подстроить, чтобы кто-то другой это сделал… что-нибудь в таком роде.

— Ну, — говорит Гюндерсен, пожимая плечами, — могла, конечно. Но, пока у нас нет на эту роль подходящего кандидата, дело мы выстроить не можем. Нет никаких свидетельств того, чтобы Вера вступала в контакт с наемными убийцами, а что касается близких друзей, непохоже, чтобы у нее их было так много. Если хочешь, чтобы тебе помогли с убийством, обратиться не к кому. Кроме того, пули, обнаруженные в теле Сигурда, выпущены не из револьвера той конструкции, что украли у вас. Это значит всего лишь, что, если Сигурда убила Вера, у нее должно было иметься оружие двух конструкций, и это, конечно, вполне возможно, но и вашу гипотезу не подтверждает.

Я глубоко вздыхаю, косясь на пыльный фикус в углу.

— И что теперь? — спрашиваю. — Значит, я остаюсь в подозреваемых?

— Вообще-то нет, — слегка улыбнувшись, говорит Гюндерсен. — Видите ли, как бы вас ни коробило то, что за вами следили, слежка говорит в вашу пользу. Техническая возможность поехать в Крукскуг и убить Сигурда между… как их там? — Он бросает взгляд на свои бумаги. — Между Кристоффером и Трюгве. Такая возможность у вас была. Но благодаря Вериным камерам у нас имеется масса видео, на которых вы в это время ходите по комнате, готовите, читаете газету, лазаете по Интернету, достаете тарелки из посудомоечной машины и так далее. Я полагаю, вряд ли вы сейчас питаете благодарность или другие теплые чувства к Вере, но если однажды вас потянет помириться с ней, возможно, знание этого окажется полезным. Она обеспечила вам алиби.

Легко подыскать информацию, чтобы подтвердить версию, в которую ты уже поверил. Как я поверила в ту пятницу, когда маялась в ожидании в управлении полиции. И не принимать во внимание информацию, которая этой версии противоречит. Как сейчас меня подмывает отмести доводы Гюндерсена!..

Но чем дальше он объясняет, тем сложнее это сделать. Он все говорит, а мой мозг пытается найти рациональные аргументы против сказанного. Конечно, Вера могла это сделать! У нее был сообщник. Она убила Сигурда в другом месте и переместила тело. Мы не учли какую-то деталь. Разумеется, это она убила Сигурда, кому еще это могло понадобиться?

Я не соглашаюсь с Гюндерсеном, и тогда он рассказывает, как у Веры прошла та неделя. Если принять ее версию, как он говорит. В тот день она пришла из школы домой и весь вечер ждала, что Сигурд позвонит ей и объяснит, почему он не выполнил свое обещание. Не дождавшись звонка, заволновалась. Она наблюдала за мной на изображениях со своих камер, слышала мой телефонный разговор с Томасом, на следующий день слышала, как я звоню в полицию, чтобы объявить Сигурда в розыск. В субботу днем без спросу взяла автомобиль матери, поехала на дачу и нашла там вещи Сигурда, но самого его там не было. Словно он ненадолго вышел, говорит Гюндерсен. Телефон на столе. Тубус с чертежами прислонен к окну. Сумка открыта, на кухонном столе тарелка с недоеденным бутербродом, словно Сигурд вот-вот вернется и доест его…

Вера забрала его телефон и тубус, говорит Гюндерсен, и взяла ключ от дачи. Разумеется, она же вернула тубус с чертежами в дом. Затем выкинула его телефон в моем саду. Этим она пыталась бросить на меня подозрение, а в ее понимании — помочь полиции, рассказывает Гюндерсен. Она уверена, что Сигурда убила я. Гюндерсен рассказывает, что когда он перечислял Вере все доводы против того, что это была я — ее собственные видеозаписи, например, — она не желала этого слышать. Она была убеждена, что у меня имелся сообщник. Я ревновала, поскольку узнала, что у Сигурда есть другая, с убеждением говорит Вера на допросах, и убила его из мести. Она уверяет, что я наверняка знала о ее камерах, ходила себе по дому и изображала из себя обеспокоенную супругу, а мой партнер в это время ехал в Крукскуг. Когда Гюндерсен возражал ей, она отметала его возражения. Она не верила ему, когда он говорил о невозможности такого развития событий. Гюндерсен рассказывает, что на все это Вера отвечала одним и тем же вопросом: «А кто еще это мог быть?»

Я вяло сопротивляюсь. Контраргументы находятся с трудом.

Гюндерсен рассказывает, что Вера призналась: да, она забралась ко мне в дом и взяла револьвер старого Торпа, о котором ей поведал Сигурд; она знала, где примерно его искать. Потому и копошилась на чердаке в ту ночь, когда я слышала шаги. В свой микрофон она слышала, что и как говорят полицейские. Гюндерсен выглядит даже слегка смущенным, продолжая:

— Мы, пожалуй, иногда высказывались не вполне подобающим для профессионалов образом. Признаю это. Моя группа, да и сам я. Пока не поняли, что за нами наблюдают. Вы же не хотели передать нам медкарты… Стерли сообщение… Скажу честно, я был крайне раздражен. И… гм… позволил раздражению повлиять на то, как я представил дело своим сотрудникам. Я ведь думал, что больше меня никто не слышит. А Вера слышала. Возможно, это послужило толчком к дальнейшему…

Но тут она попала в поле зрения полиции. Дело в том, что они взломали компьютер Сигурда и обнаружили, что он состоял в отношениях с молодой девушкой. Гюндерсен рассказывает, что, когда его сотрудники опросили Веру, выяснилось, что никто не может подтвердить ее местопребывание в определенные часы пятницы, 6 марта. Она попала под подозрение и хотела вновь обратить его на меня. Начала вмешиваться в события. Поняла, что я испугалась, обнаружив, что кто-то побывал у меня дома. Следила за мной. Слушала, что я рассказываю полицейским, и слышала, что они относятся ко мне с прохладцей. Хотела сильнее испортить отношения между нами.

— Магниты на холодильнике — это хитро придумано, — говорит Гюндерсен. — Вроде бы ерунда какая… Да это ерунда и была. Профессионалам, десятки лет расследующим убийства, это представилось такой мелочёвкой… Какой в этом смысл? Легко было списать все на истерику. На то, что человек сорвался с катушек. И в то же время вас это, естественно, напугало до потери пульса.

— Никак не пойму, — произношу я с горечью, — почему никто не догадался, что как раз это и было целью? Что если кто-то хотел меня дискредитировать, то лучшего способа не придумаешь.

— Ну, — говорит Гюндерсен, — скажем так: эта мысль меня посещала. О разных сценариях. И что у вас совсем помутился рассудок и развилась паранойя или что вы попытались представить себя жертвой — но довольно неумело. Или что кто-то на самом деле хочет бросить подозрение на вас. И я на всякий случай приставил сотрудника следить за вашим домом. Так что в ночь на пятницу, тринадцатого марта, не только ваши, то есть Арилля, камеры наблюдения зафиксировали Веру. Мой человек ее тоже заметил. Когда Вера убегала, он ее преследовал, но потерял, когда она скрылась в саду одного из домов на улице Карла Хьельсена.

Воспоминания о том вечере обретают чуть менее зловещий характер. Так, значит, кто-то сторожил меня… Значит, я не была брошена на произвол судьбы…

Видимо, Вера заподозрила, что полиция интересуется ею, полагает Гюндерсен. Просматривая свои видеозаписи, она увидела, что полицейские всё реже наведываются ко мне, и, пока Фредли не обнаружила видеокамеры, могла слышать их разговоры о других представляющих интерес лицах, в том числе о любовнице. А они-то думали, что их никто не слышит… Вера не имела доступа ни к заключению о вскрытии, ни к цифровым фотофайлам с указанием времени и даты; она не знала, что с нее подозрения сняты. Разумеется, ее вполне устроило бы, если б в убийстве Сигурда обвинили меня. Но в какой-то момент ее, должно быть, посетила мысль, что было бы неплохо, если б я тоже была убита. Гюндерсен рассказывает, что, по мнению Веры, я отняла у нее Сигурда дважды: сначала потому, что он несколько раз предпочел меня ей, а потом — потому что убила его. Если б она меня застрелила и заявила, что сделала это обороняясь, ей было бы просто снять подозрение в убийстве Сигурда с себя и переложить его на меня. Это было бы тем более убедительно, что я не могла бы возражать. Смерть послужила бы еще и наказанием мне за то, что я отняла у нее Сигурда, в обоих указанных смыслах. Должно быть, Вера рассуждала так.

Дача хорошо подходила для задуманного. Ей нужно было выманить меня из дома — ведь повода прийти ко мне домой у нее не было. Она рискнула подкинуть мне идею: вот ключи — ответ на твои вопросы ты найдешь в Крукскуге.

— Но все это пустые измышления, — говорит Гюндерсен. — Мы можем сколько угодно обсуждать предположения «за» и «против», что Вера умышленно заманила вас в ловушку, чтобы убить. Но доказать, что это входило в ее намерения, мы не можем.

Я вздыхаю. Что еще ему надо? Листок, на котором черным по белому записан ее план? Признание вины?

— По ее словам, она хотела проникнуть к вам в дом, чтобы вернуть ключи от дачи, но когда сработала сигнализация, испугалась и действовала в панике. Что вы пришли в ярость, обнаружив ее на кухне крукскугской дачи, и угрожали ей. И она решила, что вы ее убьете.

— Это просто смешно, — говорю я. — Это же она целилась в меня!

— Да, — говорит Гюндерсен. — Но она не выстрелила.

— Выстрелила бы! Если б не Фредли, она меня убила бы.

— Мы скажем так, — невозмутимо парирует Гюндерсен. — А ее защитник возразит: откуда нам это известно? Защита свою роль отыграет по полной: восемнадцать лет, ранее не привлекалась, оружия в руках не держала, то да сё…

— И что теперь, — говорю я голосом, невнятным от слез, — вы даже не попытаетесь? Она меня чуть не убила, но раз мы не можем этого доказать, то скажем только: «Ай-яй-яй, нехорошо»? И отпустим ее?

Теперь черед Гюндерсена вздыхать. На его лице вдруг разом проступает усталость. Он трет глаза, а когда убирает руки от лица, их движения как бы распространяются по коже; морщинистая, тонкая, чуть опухшая кожа мелко подрагивает.

— Какие обвинения ей предъявить, решит прокуратура, — говорит Гюндерсен. — Полицейский юрист, вы ее видели, внесет представление. И что ни говори, она — профессионал высокого класса. Если сочтет возможным предъявить попытку убийства и они согласятся с этим, велик шанс, что так и будет.

— Если.

— Ну да. Но если не получится, тут хоть отбавляй других правонарушений. Проникновение, преследование, несанкционированное наблюдение. Кража револьвера. Запугивание, домогательства.

— И что может грозить ранее не привлекавшемуся несовершеннолетнему лицу за такие правонарушения?

— Может быть, и лишение свободы, — говорит Гюндерсен, — но, скорее всего, нет. Возможно, условное наказание. Возможно, общественные работы и ощутимый штраф.

Мы надолго замолкаем. Я вспоминаю свою первую встречу с Верой. Каким тоном она произнесла свое «доктор»… И как мне после всего этого принимать новых пациентов? А вдруг я буду подозревать от каждого из обратившихся ко мне — от тех юных страдальцев, что отваживаются подняться в мой кабинет над гаражом в надежде получить так необходимую им помощь, — какой-то подвох? Смогу ли я вообще практиковать? Будет ли это этично, будет ли это вообще возможно?

Теперь наши с Гюндерсеном пути разойдутся. Пока же он заверяет меня, что это дело по-прежнему остается приоритетным. Он признаёт, что, раз за целую неделю выявить подозреваемых не удалось, может случиться и так, что виновного не найдут. Но в то же время уверяет, что, вполне возможно, дело будет раскрыто; он лично приложит к тому все усилия, они уже разрабатывают ряд новых версий. «ФлеМаСи», например. Как распределялась собственность. Они изучают также круг знакомств Маргрете, продолжают работу над выявлением лиц, входящих в сферу общения Веры. Иногда полезно перетасовать колоду и начать сначала, говорит полицейский, и настроен он вроде бы вполне оптимистично; но сквозит в его тоне нечто, не оставляющее мне больших надежд. Лавируя вслед за Гюндерсеном по лабиринту коридоров и запертых стеклянных дверей к стойке дежурного, я думаю: на этом все кончится. Через какое-то время мне пришлют письмо или позвонят и проинформируют о том, что расследование откладывается на неопределенный срок. Затем дело будет прекращено — или его сдадут в архив, где оно будет пылиться на полке в ожидании нового импульса: новый поворот, дымящийся пистолет, инкриминирующее электронное письмо. Велика вероятность, что ничего нового не всплывет. Скорее всего, я никогда не узнаю, что же на самом деле произошло с Сигурдом.

Я уже собираюсь повернуть ручку замочка на последней из стеклянных дверей, как Гюндерсен говорит:

— Сара, можно я дам вам совет на будущее?

— Да?

Кашлянув, он проводит ладонью по губам.

— Общайтесь с теми, кто желает вам добра. Проводите больше времени со своими родными. Со своим отцом. И со своей сестрой, она за вас горой стоит. Замечательная женщина, скажу я вам. Почаще с ними встречайтесь.

Я киваю, благодаря за совет. Мы жмем друг другу руки, я выхожу через стеклянную дверь. Та захлопывается за мной, и я оборачиваюсь взглянуть напоследок на Гюндерсена, но его уже и след простыл.